Он хочет расспросить меня о моей «подруге», подумала я. Слова вежливого отказа уже вертелись у меня на языке, когда я сообразила, что мне ведь нужно попросить его не говорить о моей помолвке, так что я согласилась. Он сразу же спешился и пошел рядом со мной, ведя коня в поводу. Я почувствовала облегчение оттого, что он не настаивал, чтобы я опиралась на его руку. Поначалу мы — или, скорее, он — вели легкий разговор о том о сем, а я тем временем собиралась с духом, чтобы — ради Джорджа и Ады — обратиться к нему со своей просьбой. Он только что ездил в Холл, сказал он мне, чтобы посмотреть, что можно там сделать: заключение о кончине его дяди Корнелиуса вот-вот будет вынесено, хотя пройдет еще много месяцев, прежде чем суд официально утвердит завещание. Я вспомнила, как он говорил, что Холл был бы идеальным местом для его эксперимента с ясновидением, и это еще больше лишило меня храбрости. Однако, несмотря на мое смущение, мне пришло в голову, что такой случай, как сейчас, может больше никогда не повториться. Он рассказывал нам об огромных возможностях месмеризма в излечении нервных болезней; он догадался — я была уверена в этом, — что я говорила о себе самой, так почему же не спросить у него, не знает ли он какого-либо лечения, которое могло бы избавить меня от новых посещений? Эта мысль все больше занимала меня, и мои ответы становились все более и более рассеянными, так что было совершенно естественно, когда он спросил, не встревожена ли я чем-нибудь. Нерешительно, мучась дурными предчувствиями, я рассказала ему о моих посещениях, начиная с хождений во сне и падения с лестницы до момента узнавания в гостиной неделю тому назад. Он слушал очень внимательно, мне даже показалось — с восхищением, задавая очень мало вопросов, пока я не закончила свой рассказ. — Я надеюсь, вы понимаете, сэр, — сказала я в заключение, — что это… этот недуг глубочайшим образом меня тревожит. Вы упомянули, когда обедали у нас, возможное повреждение мозга — лезию мозга, — которое со временем само собой излечится, но, если существует какое-то быстродействующее средство от этих посещений, я была бы вам очень признательна, если бы могла о нем услышать. У меня очень мало денег, и, скорее всего, я не могла бы заплатить за лечение, но мне было бы легче, если бы я хотя бы знала… — Моя дорогая мисс Анвин, — прервал он меня чуть ли не обиженным тоном, — позвольте мне заверить вас, что мои профессиональные знания — в полном вашем распоряжении. Помимо всех иных соображений, ваш случай с точки зрения моего опыта совершенно уникален, и помочь вам любым доступным мне способом для меня и честь, и привилегия. Однако позвольте мне признаться, что, если бы вы не решили так твердо избавиться от ваших — как вы их называете — посещений, мне было бы чрезвычайно интересно посмотреть, что за этим последует. В позапрошлый вечер я говорил о травме мозга, а затем о ясновидении; сегодня, слушая ваш гораздо более полный рассказ, я более чем когда-либо убеждаюсь, что эти два явления вовсе не обязательно несовместимы. Разумеется, нам до сих пор наверняка неизвестно, существует ли ясновидение, — эти водные пространства еще не нанесены на карту, — но не волнуйтесь, мисс Анвин, я сделаю все, что в моих силах, чтобы эти посещения не повторялись. Месмерическое внушение, как мне думается, самый многообещающий путь, хотя мне нужно будет подумать, что именно следует внушить… Я еще несколько дней пробуду у мистера Монтегю; если вам угодно, я мог бы навестить вас в пасторском доме… Впрочем, нет, я настаиваю, с единственной оговоркой: позволите ли вы мне попытаться лечить вас, зная, что я не могу абсолютно гарантировать, что лечение будет успешным? Он отмахнулся от всех моих возражений по поводу нежелания причинять ему излишние неудобства или отнимать у него время и заверил меня, что все это будет храниться в строжайшей тайне между нами; именно он предложил, чтобы я — если я не хочу беспокоить Аду и Джорджа состоянием моего здоровья — сказала им, что лечение должно избавить меня от головных болей. Разговор закончился моим согласием на то, чтобы он приехал в пасторский дом в три часа пополудни послезавтра. — Я хотела бы попросить вас еще об одной любезности, сэр, — сказала я. — По… по разным причинам мне думается, что было бы лучше, если бы мы с мистером Рейвенскрофтом не объявляли о своей помолвке до тех пор, пока моя сестра Софи не выйдет замуж, а это должно произойти в ноябре. Поэтому я была бы очень благодарна, если бы эта новость осталась здесь, в пределах нашего небольшого круга… — Ну разумеется, мисс Анвин, — ответил он, — и, если вы желаете, я упомяну о вашей просьбе мистеру Монтегю. А теперь, когда уже виден храм Святой Марии, я не стану более нарушать ваше уединение. До пятницы, мисс Анвин, и мои самые лучшие пожелания мистеру и миссис Вудворд. — Еще раз отмахнувшись от моих благодарностей, он ловко вскочил в седло, пришпорил коня и поскакал к дороге на Олдебург. Я ожидала, что он проводит меня до самого пасторского дома, и почувствовала облегчение оттого, что мне не придется сразу объяснять его присутствие. И все же его неожиданное прощание оставило у меня такое чувство, будто в нашей встрече было что-то неясное, тайное. И только когда он почти скрылся из виду, я сообразила, что он никак не мог узнать меня на том расстоянии. В пятницу, ровно в три часа пополудни, доктор Роксфорд появился в пасторском доме, на этот раз — в темном костюме, в высоком воротничке и в цилиндре. Ожидая его визита, я провела много времени в сожалениях о том, что поддалась порыву довериться ему; Ада несколько раз спрашивала меня, уверена ли я, что мое недомогание не вернулось, и упрекала за безрассудство, за то, что я отважилась зайти так далеко на болота одна. Мне было не по душе держать что-либо в тайне от нее, тем более чувство, что я предала Эдуарда, открыв доктору Роксфорду больше, чем захотела открыть ему; а настояние доктора Роксфорда на том, что он будет лечить меня как друга, а не как пациентку, вызывало во мне ощущение еще большей неловкости. Но пути назад не было; оставалось лишь надеяться, что лечение окажется эффективным. Хетти провела его в малую гостиную, где я предпочла его ожидать; Ада тактично оставалась наверху, сказав, что присоединится ко мне, когда консультация окончится. Однако, когда дверь за Хетти закрылась, я почувствовала себя так неловко, что меня охватило неудержимое желание броситься наверх, признаться во всем и попросить Аду посидеть со мной во время лечения. — А теперь, мисс Анвин, — произнес доктор Роксфорд словно в ответ на мои мысли, — я хочу заверить вас, что вам совершенно нечего бояться. Самое худшее, что может произойти, — то, что мое лечение не поможет, в каковом случае вам не станет хуже, чем до него. Все, что вам необходимо, — это позволить мне месмеризировать вас. И тогда, по сути, я просто научу ваш мозг отвергать все внечувственные данные, которые могут быть ему представлены в состоянии бодрствования, причем несущественно, из какого источника. Вы не будете сознавать мои инструкции ни во время транса, ни когда очнетесь от него. Может случиться, что понадобится повторить лечение несколько раз, прежде чем оно даст желаемый эффект, но принцип его совершенно прост и понятен. Есть лишь одно вероятное препятствие, — продолжал он. — Чтобы лечение было успешным, вы должны полностью довериться мне, иначе ваш мозг будет невосприимчив к месмерическому внушению. Поэтому, если у вас имеются какие-либо сомнения о том, следует ли вам отдать себя полностью в мои руки, прошу вас сказать мне об этом сразу же. — Нет, сэр, я вам полностью доверяю, — сказала я нерешительно, — только… я немножко опасаюсь месмеризма. Нельзя ли Аде посидеть со мной, пока вы… — В таком случае, боюсь, мы с вами окажемся в безвыходном положении. Вы будете сознавать ее присутствие даже в трансе, и это помешает вам внимать исключительно моему внушению: таким образом, лечение не будет иметь успеха. Разумеется, месмеристы выступают публично перед большими аудиториями, но когда это делается ради серьезных целей… — Понимаю, — сказала я. — Тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы взять себя в руки. — Вам, скорее, следует попытаться расслабить волю, словно вы устали и хотели бы заснуть; все, что вам нужно, — это смотреть и слушать. Следуя указаниям доктора, я устроилась в кресле, опустив руки вдоль боков и подложив под голову подушку. Он поставил прямо передо мной кофейный столик, а по другую его сторону — стул с прямой спинкой для себя, так чтобы сидеть лицом ко мне. Затем он взял с каминной полки свечу, зажег ее и поставил посредине столика между нами, задернул занавеси на окнах и сел напротив меня. Ослепленная пламенем свечи, я не могла ничего видеть за пределами светового круга, внутри которого мы сидели. Лицо доктора Роксфорда, казалось, висело ни на чем в темноте передо мною. Свет подчеркивал контуры его скул и глазниц, зрачки глаз были черны, как отполированный черный янтарь, и в них сверкало сдвоенное отражение пламени свечи. Что-то блеснуло, замерцало и стало вращаться над пламенем между нами. Мне показалось, это золотая монета размером примерно с шиллинг, но на обеих ее сторонах был вычеканен какой-то странный геометрический узор; что за узор, я не могла определить. Он что, с собой ее носит всюду, куда бы ни шел? Я услышала его голос, приказывающий мне следить за движениями монеты. — Кружится, кружится… кружится, кружится… вас клонит в сон, — монотонно повторял голос. — Кружится, кружится… кружится, кружится… ваши веки тяжелеют… Но какая-то часть моего мозга оставалась настороже и не желала поддаваться. Я попыталась закрыть глаза, но они открывались по собственной воле; напряжение меня не покидало; впечатление было такое, словно я слышу колокол тревоги, бьющий в ритме колебаний монеты. — Простите меня, — сказала я наконец. — У меня не получается. — Я так и понял, — ответило бестелесное лицо напротив. — Доверие не подчиняется приказам, мисс Анвин, а без него я не могу помочь вам. — Простите меня, — беспомощно повторила я. — Я не знаю, что делать. Он встал, раздвинул занавеси и привел комнату в порядок. — Возможно, мы двигались слишком поспешно. Если вы желаете попытаться еще раз, я вернусь завтра в это же время. — Благодарю вас, сэр, — ответила я. — Но я не должна более злоупотреблять вашим великодушием. Нет, сэр, я прошу вас… я была бы крайне огорчена, если бы вы из-за меня совершили еще одну напрасную поездку сюда. А теперь — не останетесь ли вы выпить с нами чаю? Ада особенно просила пригласить вас… — Я в свою очередь благодарю вас, мисс Анвин, но я должен ехать: по пути сюда мне пришло в голову, что я могу возвращаться дорогой, идущей мимо Холла, так что я с нетерпением буду ожидать нашей новой встречи — с вами и, конечно, с мистером Рейвенскрофтом, когда он вернется из Камбрии. С этими словами он уехал, оставив меня горько сожалеть о том, что я решилась рассказать ему о своих посещениях. Через неделю вернулся Эдуард, и мои опасения, что привидение встанет между нами, рассеялись при первом же радостном объятии, к которому прибавилась еще и радостная новость: его новая картина была продана за тридцать гиней — это самая высокая цена, какую он когда-либо получал за свои работы. Еще один успех, подобный этому, — заверил он меня, — и мы сможем пожениться, как только Софи благополучно обвенчается. Я надеялась, что доктор Роксфорд к этому времени уже вернется в Лондон, но на следующий же день мы получили от Джона Монтегю письмо, в котором он приглашал всех нас на ланч у него дома через неделю: Магнус Роксфорд очень хочет познакомиться с Эдуардом и специально для этого приедет из Лондона. Джордж и Ада, к великому моему сожалению, были на этот день уже приглашены в другое место. Эдуард, разумеется, очень хотел пойти на этот ланч, так что мне пришлось рассказать ему, что доктор Роксфорд пытался лечить меня от головных болей, пришлось отвечать на его вопросы о месмеризме и объяснить, что лечение не удалось из-за того, что я такой плохой пациент. В день ланча я в последний момент притворилась больной и провела мучительно долгие часы одна в пасторском доме, пока, уже в сумерках, в возбужденно-радостном настроении не вернулся Эдуард. — Значит, ланч удался? — спросила я. Мы вышли во «двёр» — посидеть под буком, который только начинал ронять свои листья; вечер должен был быть поистине прекрасным. — Сам ланч — не совсем, он получился какой-то слишком разнообразный. Мы с Роксфордом сразу же крепко подружились — он совершенно замечательный человек, как ты и сказала, но Джон Монтегю вроде бы меня невзлюбил. Я этого не понимаю… Я ведь так хвалил его картину «Холл в лунном свете», но он просто никак не мог оттаять. Они очень жалели, что ты не могла прийти, особенно доктор Роксфорд, тут ты, знаешь ли, одержала полную победу, моя дорогая. После ланча мы с ним пошли на долгую прогулку вдоль берега, но Джон Монтегю отказался, и я уверен — из-за меня. Но самое великолепное то, что, когда я глядел на картину Монтегю, мне в голову пришла идея написать целую серию этюдов Холла — это ведь замечательно зловещий сюжет, — как он переходит от дневного времени к ночи. Главной работой будет Холл в разгар грозы, освещенный грандиозной вспышкой молнии. Видишь ли, Магнус рассказал мне про исчезновение его дяди, и это произвело на меня огромное впечатление… Я так понял, что сейчас Холл с точки зрения закона в каком-то неопределенном состоянии, но он все равно должен в конце концов отойти Роксфорду. В любом случае я все это с ним обсудил, и он говорит, что нисколько не возражает и что уладит все это с Монтегю; я спросил его, не знает ли он, почему Монтегю так против меня настроен, но он ничего не сказал, просто посоветовал не принимать близко к сердцу… Мне кажется, ты чем-то обеспокоена, моя дорогая, что-нибудь случилось? — Нет, просто… Холл — несчастливое место, и так далеко туда идти… — О, я же не собираюсь тащиться туда, а потом обратно, я сделаю все свои этюды в один присест — завалюсь спать где-нибудь в старой конюшне или еще в каком-нибудь таком месте… Роксфорд объяснил мне, как там все расположено. Я только надеюсь, мне выпадет хоть одна приличная гроза до того, как ночи станут слишком холодными. Тебе не стоит волноваться, моя милая девочка, я привык спать в суровых условиях, и я знаю, я чувствую — это поможет мне сделать имя и вдобавок быстро приведет нас с тобой к алтарю. Эдуард потратил целую неделю — как мне тогда казалось, самую долгую в моей жизни — на этюды Холла. Ада была очень обеспокоена тем, что я так из-за этого волнуюсь, и несколько раз предлагала отправиться вместе в Монаший лес. Но я знала, что Эдуард терпеть не может, когда смотрят, как он работает; это выглядело бы как потакание суеверию; я боялась, что он примет меня за глупую истеричную девчонку; и, кроме всего прочего, хотя мне не хотелось признаться в этом даже самой себе, я опасалась, что мы можем встретить там Магнуса Роксфорда. Я не могла смириться с тем, что он знает обо мне больше того, что знает Эдуард: мысли об этом угнетали меня, словно между нами установилась преступная связь, и все же я не могла решиться рассказать Эдуарду (и даже Аде) о привидении. А если бы я рассказала — какая была бы разница? Он назвал бы меня своей милой девочкой, сказал, что всему виною мое слишком яркое воображение, отвлек бы мое внимание поцелуями и весело зашагал прочь — к Холлу, откуда он вернулся в самом лучшем настроении, с внушительным рулоном этюдов под мышкой, и принялся за работу в своей мастерской. Погода оставалась по-прежнему прекрасной и, казалось, становилась все более теплой, хотя сентябрь уже шел к концу, под деревьями грудами лежали палые листья, а мои дурные предчувствия постепенно рассеивались, пока Эдуард наконец не объявил, что закончил первое полотно. Я достаточно наслушалась про Холл, чтобы ожидать летучих мышей, кружащихся в сумерках над покосившейся башней, но небо над верхушками деревьев было бледно-голубым, почти безоблачным, пронизанным просвечивающими полосами и завитками кремового тумана. Все в этом небе предвещало идиллический дневной пейзаж, но вовсе не совпадало с тем впечатлением, которое создавал сам замок. Солнечный свет словно подчеркивал темноту наступающего на дом леса, углублял тени в оконных рамах. И каким-то образом, хотя я никогда не видела самого здания, его пропорции казались чуть-чуть смещенными, будто я глядела на него сквозь воду. — Я и сам им очень доволен, — сказал Эдуард, выслушав наши поздравления, — и очень надеюсь, что и Магнусу Роксфорду он понравится. Он опять в Олдебурге — я разве вам не говорил? Вчера я получил от него записку: он пробудет здесь, самое малое, еще неделю. — Отлично, — откликнулся Джордж. — Нам надо еще раз пригласить его пообедать у нас — и Джона Монтегю тоже, разумеется. — Да, в самом деле, — сказал Эдуард, тогда как мы с Адой обменялись безнадежными взглядами. — Я уверен, моя дорогая, ты сможешь очаровать мистера Монтегю и он сменит гнев на милость. Он рассказал Джорджу и Аде о холодности к нему Джона Монтегю; Джордж объяснил это завистью к таланту Эдуарда и к тому, что он свободно располагает временем для занятий живописью, но я боялась, что виной тому может быть еще и мое странное сходство с покойной женой мистера Монтегю. — А мне не хотелось бы, чтобы он приходил, — сказала я. — С какой стати приглашать его, если он был так с тобой неприветлив? — Ну, это было вовсе не так уж явно, — ответил Эдуард. — Я предпочитаю укреплять дружеские связи, а не рвать их. И, кроме того, я не хотел бы упустить шанс повидать Магнуса. Приглашение на обед, назначенный через пять дней, было должным образом отправлено в Олдебург, заставив меня еще более горько сожалеть о том, что я вообще упомянула о посещениях. Однако на следующий же день, когда я сидела в тени вяза, пытаясь сосредоточиться над книгой, которую читала, я услышала хруст подков по гравию и увидела Магнуса Роксфорда, одетого как бы для охоты, который спешился у наших ворот. Ады с Джорджем дома не было, я понимала, что мне следует встать и поздороваться с ним, но я не двинулась с места, и через минуту он скрылся из виду, пройдя ко входу в дом. Шли минуты, Хетти все не являлась, чтобы меня позвать, и я сообразила, что он, по-видимому, спросил Эдуарда, так что я ждала, чувствуя себя крайне неловко, что меня с минуты на минуту позовут, пока наконец снова не появился Магнус. Он перешел на другую сторону дорожки, ни разу не взглянув туда, где я сидела, ловко вскочил в седло и ускакал прочь, вверх по холму. Стук копыт едва успел замолкнуть, как на лужайку выбежал Эдуард и бросился ко мне. — Наша судьба решена! — воскликнул он. — Ты что, его не видела? — Не видела — кого? Кажется, я задремала. — Магнуса, — ответил он, схватив меня в объятия. — Он собирается купить эту картину — за пятьдесят гиней! И он хочет и другие три — по пятьдесят за каждую, он берет их не глядя! Ну не чудесно ли?! Я хотел выйти за тобой тотчас же, но он сказал, что не может задерживаться. Теперь мы можем пожениться, как только твоя сестра благополучно обвенчается… и кто знает, может, даже твоя мать смягчится и с радостью примет меня в семью, раз я теперь человек со средствами. Я было устыдилась — ненадолго, — что пряталась от Магнуса, но это чувство было тотчас же смыто целой волной эмоций. До этого момента — как я вдруг осознала — я никогда по-настоящему не верила, что счастливый день когда-нибудь наступит, но теперь я даже позволила себе надеяться, что Эдуард прав насчет моей матери. Празднование радостной новости в этот вечер потребовало нескольких бутылок шампанского, за которым мы все засиделись допоздна, и, когда я наконец улеглась в постель, я долго лежала без сна, чувствуя себя совершенно счастливой, пока — когда уже занималась заря — усталость не взяла надо мною верх. Вероятно, виною тому было шампанское или гнетущий и вовсе не подобающий сезону зной, во всяком случае проснулась я очень поздно, с ощущением подступающей головной боли, которая, несмотря на все мои старания ее утихомирить, становилась все сильнее. Влажность воздуха казалась совершенно необычайной: Джордж, вернувшийся из деревни, сказал, что никто ничего подобного не упомнит, а Эдуард высказал уверенность, что нам всем было бы прохладнее в турецкой бане. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, тяжелые, серые, неподвижные тучи висели низко над головой, час от часу становясь все темнее. К трем часам дня у меня возникло ощущение, будто в мои виски впиваются стальные клещи, и я поняла, что мне необходимо уйти к себе. Прошло сколько-то — не могу сказать сколько — времени, и боль стала постепенно отступать. Я была уже посредине какого-то сновидения, необратимо исчезнувшего из памяти, когда меня разбудила ослепительная вспышка молнии, осветившая всю комнату даже сквозь задернутые занавеси; за нею через несколько секунд последовали оглушающие раскаты грома, грохотавшего над домом так, что дом сотрясался до самого фундамента, и отдававшегося эхом со всех сторон. Еще несколько секунд, и я услышала сильный порыв ветра, перестук дождевых капель на оконном стекле, а затем — рев ливня, обрушившегося на гравий под окнами. Головная боль прошла; я ощупью подошла к двери и, открыв ее, обнаружила, что лампы в коридоре зажжены и что уже почти половина девятого. Я сбежала вниз по лестнице, чтобы побыть вместе со всеми, и застала Джорджа и Аду стоящими у окна в гостиной. По лицу Ады я поняла, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, куда ушел Эдуард. — Он ушел вскоре после того, как ты поднялась к себе. Я ему говорила, что ты будешь ужасно волноваться, но он и слушать не хотел. Только сказал, что надеется — ты проспишь до самого утра, а к этому времени он уже успеет вернуться. — Во всяком случае, — сказал Джордж, — он должен был дойти до Холла задолго до начала грозы: при его темпе ходьбы он мог добраться до места к половине шестого. Так что он успел найти себе укрытие. Постарайся не… Последние слова Джорджа потонули в ослепительной вспышке молнии и ударе грома прямо над нашей крышей, после чего молнии продолжали вспыхивать беспрерывно, один зубчатый зигзаг за другим, и сопровождались таким грохотом, что казалось, в любой момент крыша не выдержит и провалится. На долгие минуты разговор стал невозможен, пока молнии постепенно не стихли вдали, пока не улегся ветер и не стал слышен лишь неумолкающий шум проливного дождя за окнами. Ночь тянулась невообразимо долго. Я снова сошла вниз, как только рассвело; дождь перестал, прохладный и влажный воздух нес с собой запахи побитой листвы и поломанных ветвей. Весь сад был завален мусором — от промокших листьев и небольших веток до крупных ветвей и сучьев, а по траве разлились лужи воды. Вскоре вслед за мной вышел и Джордж, одетый в непромокаемый плащ и зюйдвестку. — Я съезжу за ним в Холл, — сказал он. — Чтобы ему не пришлось пешком идти обратно. — Я поеду с вами, — сказала я. — Нет, тебе надо остаться дома — вдруг мы с ним разминемся по дороге. Через пятнадцать минут он уехал. Спустилась вниз Ада, изо всех сил стараясь казаться веселой и ничем не обеспокоенной, но по ее бледному лицу я могла понять, что она тоже не спала. Часы пробили шесть раз, потом семь, потом восемь; в девять я уже больше не могла выносить ожидания и сказала, что пойду к деревне. Но не успела дойти даже до церкви, как услышала приближающийся стук копыт, и двуколка Джорджа, преодолев подъем, стала спускаться с холма по направлению ко мне. Пассажира с ним не было, и, лишь взглянув на его лицо, я поняла, что надежды нет. Через три дня Эдуард упокоился на погосте храма Св. Марии. Джордж нашел его лежащим у подножия стены, как раз под кабелем, что соединял громоотводы с землей. Сумка Эдуарда с этюдником и другими необходимыми художнику принадлежностями была повешена у него на шее; похоже было, что он попытался взобраться по кабелю наверх еще до начала грозы, упал и разбился насмерть. Однако никто так и не смог сказать, зачем он это сделал. Эдуард не оставил завещания, так что его немногие пожитки, включая и картины, должны были отойти его отцу, которого так потрясла новость о смерти сына, что он даже не смог приехать на похороны.