– Да, вполне. Сперва он, кажется, счел эту затею плодом слабости и, пожалуй, даже вредной для человека, склонного поддаваться унынию. Но в прошлый понедельник мы с ним пошли погулять ночью при лунном свете, и я его уговорил. Я объяснил ему, что искренне хочу победить себя, и поэтому, когда минет сегодняшний вечер, мне лучше побыть где-нибудь в другом месте, а не здесь. Здесь я неизбежно увижу, как некоторые люди всюду ходят вместе, и это мне не принесет пользы и, во всяком случае, не поможет забыть. А через две недели этой опасности уже не будет, по крайней мере на время, а когда она опять возникнет, уже в последний раз, я могу опять уехать. Кроме того, я подчеркнул, что возлагаю большие надежды на укрепляющее действие движения на воздухе и здоровой усталости. Ты знаешь, мистер Криспаркл считает, что ему самому это очень помогает сохранять здоровый дух в здоровом теле, а такой справедливый человек, как он, не может, конечно, для себя признавать одни правила, а для меня – другие. Он согласился со мной, когда понял, что я говорю серьезно, так что, с полного его одобрения, я ухожу завтра утром. К тому времени как добрые люди пойдут в церковь, я буду уже далеко, даже звона колоколов не услышу. Елена обдумывает все это и одобряет. Ей, конечно, достаточно и того, что мистер Криспаркл это одобрил, но она и сама, независимо от него, считает, что это здравая идея и разумный план, свидетельствующий об искреннем желании и твердом намерении Невила исправиться. Ей, правда, немножко жаль брата – он останется совсем один, бедняжка, когда все будут радостно встречать праздник, – но она понимает, что сейчас надо не жалеть его, а поддержать. И она старается это сделать. Он будет писать ей? Непременно. Он будет писать ей через день и рассказывать о всех своих приключениях. Багаж он, наверно, пошлет вперед? – Нет, милая Елена. Буду путешествовать как паломник, с котомкой и посохом. Моя котомка – или мой рюкзак уже уложен, остается только вздеть на плечи. А вот мой посох! Он протягивает ей трость, и она делает то же замечание, что и мистер Криспаркл, – что трость очень тяжелая. И, возвращая ее Невилу, спрашивает, из какого она дерева. Из железного дерева[14], поясняет Невил. До сих пор он был как-то особенно весел. Возможно, необходимость уговорить сестру и для этого представить ей все в самом лучшем свете поддерживала его собственное настроение. И возможно, что теперь, когда он в этом успел, наступает перелом. По мере того как сгущаются сумерки и в городе начинают загораться огни, он становится все более хмурым. – Как мне не хочется идти на этот обед, Елена. – Милый Невил, стоит ли из-за этого беспокоиться? Подумай, ведь скоро все это уж будет позади. – Позади? – мрачно повторяет он. – Да. И все же мне это не нравится. Вначале, может быть, и будет какая-то минута неловкости, успокаивает она его, но только минута. Ведь он же уверен в себе? – В себе-то я уверен, – отвечает он, – а вот во всем остальном – не знаю!.. – Как странно ты говоришь, Невил! Что ты хочешь сказать? – Елена, я и сам не знаю. Знаю только, что мне все это не нравится. Какая странная тяжесть в воздухе! Она указывает на медно-красные облака за рекой и говорит, что это предвещает ветер. Он почти все время молчит, пока они не доходят до ворот Женской Обители. Тут они прощаются. Но, и простившись с братом, она долго еще стоит у калитки и смотрит ему вслед. Он дважды проходит мимо домика над воротами, не решаясь войти. Наконец, когда колокола на башне отбивают одну четверть, он круто поворачивает и исчезает под аркой. И вот первый поднимается по каменной лестнице. Эдвин Друд проводит день в одиночестве. Что-то ушло из его жизни, более важное, чем он думал, и ночью, в тишине своей спальни, он оплакивал эту утрату. Образ мисс Ландлес все еще реет где-то на заднем плане его сознания, но главное место сейчас занимает там милая, добрая девочка, неожиданно проявившая такую твердость и такой ум, каких он у нее даже не подозревал. Он понимает теперь, что недостоин ее; он думает о том, чем они могли бы стать друг для друга, если бы он в свое время отнесся к ней более серьезно; если бы выше ценил ее; если бы, вместо того чтобы принимать этот дар судьбы как нечто неотъемлемо принадлежащее ему по праву наследства, он постарался сберечь его и взлелеять до полного расцвета. И все же, несмотря на эти раздумья и сопровождающую их острую боль, яркий образ мисс Ландлес по временам вновь оживает в каком-то дальнем уголке его воспоминаний, питаемый тщеславием и непостоянством юности. Как странно посмотрела на него Роза, когда они прощались у дверей Женской Обители. Неужели она проникла под тонкий покров его мыслей в сумрачные их глубины? Нет, едва ли: в ее взгляде были лишь удивление и настойчивый вопрос. В конце концов он приходит к выводу, что ему все равно не понять этот взгляд – хотя какой же он был выразительный! Так как теперь он только ждет мистера Грюджиуса и, повидавшись с ним, тотчас уедет, он решает на прощание еще разок пройтись по древнему городу и его окрестностям. Он вспоминает, как они с Розой когда-то гуляли тут и там – двое детей, гордых тем, что они жених и невеста. «Бедные дети!» – думает он с грустью и жалостью. Заметив, что часы у него остановились, он заходит к ювелиру, проверить их и завести. Ювелир тотчас принимается расхваливать имеющийся у него в продаже браслет и просит мистера Друда взглянуть на него – так просто, любопытства ради. По мнению ювелира, этот браслет замечательно пойдет молодой новобрачной, особенно если ее красота в миниатюрном роде. Видя, что браслет не заинтересовал посетителя, он привлекает его внимание к подносу с мужскими перстнями: вот, например, один – из массивного золота, с очень простой и изящной печаткой, – джентльмены часто покупают такие при перемене семейного положения. Очень приличный перстень, солидная вещь. Внутри можно выгравировать дату свадьбы; многие джентльмены считают, что это самая лучшая памятка. Перстень встречает столь же холодный прием, как и браслет. Эдвин объясняет своему соблазнителю, что не носит никаких драгоценностей, кроме часов с цепочкой, доставшихся ему еще от отца, и булавки для галстука. – Это-то я знаю, – отвечает ювелир. – Тут на днях заходил мистер Джаспер, вставить часовое стекло, и я показывал ему эти перстни, на случай, если он пожелает сделать подарок какому-нибудь своему родственнику в честь какого-нибудь торжественного события… Но он только улыбнулся и сказал, что знает наперечет все драгоценности, какие носит его родственник: часы с цепочкой и булавку для галстука. Однако, – высказывает свои дальнейшие соображения ювелир, – сейчас это, допустим, так, но ведь может и измениться? Я поставил ваши часы, мистер Друд. Двадцать минут третьего. Не забывайте, сэр, вовремя их заводить. Эдвин берет часы, надевает и уходит, усмехаясь про себя. «Милый мой Джек! – думает он. – Если бы я заложил лишнюю складку на галстуке, он бы и это, наверно, заметил и запомнил!» Он бродит по улицам, стараясь убить время до обеда. Ему кажется, что сегодня Клойстергэм смотрит на него с укором, словно обиженный тем, что раньше Эдвин не уделял ему достаточно внимания, но не столько сердится на него, сколько грустит. И Эдвин уже не с прежней беспечностью, а вдумчиво и печально подолгу разглядывает знакомые места. Скоро он будет далеко и больше уж никогда их не увидит, думает он. Бедный юноша! Бедный юноша! Сумерки застают его в монастырском винограднике. Он добрых полчаса (колокола на башне успели отзвонить дважды) бродил там взад и вперед и, только когда уже почти совсем стемнело, заметил вдруг, что в углу возле калитки, скорчившись, сидит на земле женщина. К этой калитке ведет боковая тропка, по которой вечером мало кто ходит, так что женщина, должно быть, все время сидела там, хоть он и не сразу ее увидел. Он сворачивает на эту тропу и подходит к калитке. При свете фонаря, горящего возле, он видит, что женщина очень худа и истощена, что она сидит, оперев на руки сморщенный подбородок, и смотрит прямо перед собой странно неподвижным, немигающим взглядом, какой бывает у слепых. Эдвин всегда ласков с детьми и стариками, тем более сегодня, когда сердце его так растревожено, – он уже многих ребятишек и пожилых людей, встреченных по пути, приветствовал добрыми словами. Он тотчас наклоняется к сидящей женщине и спрашивает: – Вы больны? – Нет, милый, – отвечает она, не поднимая к нему глаз и продолжая смотреть прямо перед собой все тем же неподвижным, слепым взглядом. – Вы слепы? – Нет, дружок. – Вы заблудились? У вас нет крова? Вам дурно? Что с вами, почему вы так долго сидите на холоде? Медленно, с усилием, она словно втягивает в себя этот устремленный вдаль взгляд, пока он не останавливается наконец на Эдвине. И внезапно глаза ее застилает мутная пелена, и она начинает дрожать всем телом. Эдвин резко выпрямляется, отступает на шаг и смотрит на нее в испуге – ему померещилось в ней что-то знакомое. «Боже мой! – мысленно восклицает он в следующее мгновение. – Как у Джека в тот вечер!» Пока он молча смотрит на нее, она поднимает к нему глаза и начинает хныкать: – Ох, легкие у меня плохие, совсем никуда у меня легкие! Ох, горюшко-горе, кашель меня замучил! – и в подтверждение своих слов отчаянно кашляет. – Откуда вы приехали? – Из Лондона, милый. (Кашель все еще раздирает ей грудь.) – А куда едете? – Обратно в Лондон, дружок. Приехала сюда искать иголку в стоге сена, ну и не нашла. Слушай, милый. Дай мне три шиллинга шесть пенсов и не беспокойся обо мне. Я тогда уеду в Лондон и никому докучать не стану. Я не кто-нибудь, у меня свое заведение есть. Ох, горюшко! Плохо торговля идет, плохо, времена-то сейчас плохие! Ну а все-таки прокормиться можно. – Вы принимаете опиум? – Курю, – с трудом выговаривает она сквозь судорожный кашель. – Дай мне три шиллинга шесть пенсов, я их на дело потрачу, да и уеду. А не дашь трех шиллингов шести пенсов, так и ничего не давай, ни медного грошика. А ежели дашь, я тебе что-то скажу. Он вынимает горсть монет из кармана, отсчитывает, сколько она просит, и протягивает ей. Она тотчас зажимает деньги в ладони и встает на ноги с хриплым довольным смехом. – Вот спасибо, дай тебе Бог здоровья! Слушай, красавчик ты мой. Как твое крещеное имя? – Эдвин. – Эдвин, Эдвин, Эдвин, – сонно повторяет она, словно убаюканная собственным бормотанием. Потом вдруг спрашивает: – А уменьшительное от него как – Эдди? – Бывает, что и так говорят, – отвечает он, краснея. – Девушки так говорят, да? Подружки? – Почем я знаю! – А у тебя разве нет подружки? Скажи по правде! – Нету. Она уже повернулась, чтобы уйти, пробормотав еще раз напоследок: – Спасибо, милый, дай тебе Бог!.. Но он останавливает ее: – Вы же хотели что-то мне сказать. Так скажите! – Хотела, да, хотела. Ну ладно. Я тебе шепну на ушко. Благодари Бога за то, что тебя не зовут Нэдом. Он пристально смотрит на нее и спрашивает: – Почему? – Потому что сейчас это нехорошее имя. – Чем нехорошее? – Опасное имя. Тому, кого так зовут, грозит опасность. – Говорят, кому грозит опасность, те живут долго, – небрежно роняет он. – Ну так Нэд, кто бы он ни был, наверно, будет жить вечно, такая страшная ему грозит опасность – вот сейчас, в самую эту минуту, пока я с тобой разговариваю, – отвечает женщина. Она говорит это, нагнувшись к его уху, потрясая пальцем перед его глазами, потом, снова сгорбившись и пробормотав еще раз: «Спасибо, дай тебе Бог!» – уходит по направлению к «Двухпенсовым номерам для проезжающих». Невеселое окончание и так уж не слишком веселого дня! Даже немножко жутко, особенно здесь, на этом глухом пустыре, где кругом видны только развалины, говорящие о прошлом и о смерти; Эдвин чувствует, что холодок пробегает у него по спине. Он спешит вернуться в город, на освещенные улицы, и по дороге решает никому сегодня не говорить об этой встрече, а завтра рассказать Джеку (который один только зовет его Нэдом) как о странном совпадении. Конечно же, это просто курьезное совпадение, о котором и помнить не стоит! Однако оно не идет у него из ума, засело прочнее, чем многое другое, о чем стоит помнить. И когда он переходит мост и идет дальше берегом, решив пройтись еще милю-другую, пока не настанет пора обедать, ему чудится, что слова женщины снова и снова звучат во всем, что его окружает, – в нарастающем шуме ветра, в клубящихся тучах, в плеске разгулявшихся волн и в мерцании огней. Какие-то зловещие отголоски этих слов слышны даже в звоне колокола, который внезапно начинает бить и словно ударяет в самое сердце Эдвина, когда тот, пройдя под аркой, вступает в ограду собора. И вот второй поднимается по каменной лестнице.