(О. Кмит) Дальше все шло по нарастающей. Чувства разгорались, копились как снежный ком. Любовь – пусть и виртуальная – сначала закружила их в вихре осенних желтых листьев, затем зимние дни и вечера кружили их в ритме падающего снега Сальваторе Адамо и… бесконечные, бесконечные письма друг другу: – Я знаю, что ты – моя, и мне этого достаточно! – А мне нет! – Понимаешь, у меня никогда таких чувств не было. Я ТАКОЙ любви – даже не любви, а страсти, от которой судорогой сводит тело и глаза застилаются пеленой, – никогда не знал! Не подозревал, что такое может быть! – Я всегда думала, что и раньше любила, а теперь знаю, что любовь – только такая, а то что было это не Любовь! Влюбленности – да! Страсть – да, но не ЛЮБОВЬ! – Я могу отвлечься, когда что-то делаю. Но не в силах отойти от монитора. Смотрю и читаю, читаю и смотрю, я мучаюсь и схожу с ума… – Вот и я не могу. На работе я читаю то, что ты пишешь, а дома я это перечитываю, и приходят другие слова, что в рифмы складываются, и я просто с ума схожу от этого! Сегодня две пустячные консультации по гистологии едва провела – и тут же к компьютеру бежать, смотреть, что ты мне прислал. – Я буду молчать… – Ты можешь молчать, а когда ты молчишь, меня колотит всю, у меня губы дрожат и слезы текут – сами по себе текут, вот и сейчас текут. Я вижу, просто вижу, как у тебя судорога по лицу идет – вот с этим мне что делать, а? Пиши, немедленно, пиши – говори обо всем, иначе я просто умру!!! – А что я должен сказать? Что мечусь по квартире из угла в угол, что ничего не могу делать, что все мысли только вокруг тебя крутятся, что твои фото то на мониторе, то на экране телефона постоянно разглядываю, что настроение – минорнее не бывает, что тоска гложет. Это сказать? Но ты ведь и сама это понимаешь. Да-да, я не могу с этим справиться, я не знаю, что делать, мне ужасно плохо и одновременно хорошо. Я не хочу расклеиваться, я не хочу мешать тебе. Я в отпуске, тебе работать надо. Вот и весь сказ. Плохо… без тебя… Девочка! Что ж мы наделали??? Они оба понимали, что многое друг в друге придумали, дорисовали, наделили теми чертами, которые хотели бы видеть. Но они знали, что духовно очень близки. Они это чувствовали интуитивно, почти на грани мистики. Они стали единым целым, просто были разделенными километрами пространства. И настал момент, когда она, написав стихотворение: Позову тебя как-то в дорогу И возьму тебя за руку, милый, Уведу от родного порога На чуть-чуть, на денечек от силы. Будет сладкой и страстной дорога, А потом познакомлю однажды С нерожденною дочерью нашей, Назовем ее просто – Наташей. Назовем ее Стасей иль Нюшей, Дарьей, Машенькой – только послушай… Слышишь смех тот заливистый звонкий — Только так и смеются девчонки… Сидя где-то на облаке, наша Над бедою смеется Наташа — (О. Кмит) позвонила Ему, села в поезд и поехала через всю огромную страну в далекий сибирский город… Ей вспомнился опять Верхарн: Немы леса, моря и этот свод, И ровный блеск его недвижный и разящий! Никто не возмутит, никто не пресечет Владычество снегов, покой Вселенной спящей. Недвижность мертвая, в провалах снежной тьмы Зажат безмолвный мир, тисками стали строгой — И в сердце страх живет пред царствием зимы, Боязнь огромного и ледяного Бога! (Перевод О. Кмит) Девочка сидела и смотрела в бесконечную снежную даль, и тогда ей начинало казаться, что поезд катится по внутренней, замкнутой поверхности огромного и необъятного бело-серого, очень холодного, снежно-ледяного шара… И будет катиться так бесконечно. И значит, она никогда не приедет, никогда не увидит того, о ком она – может и неосознанно – мечтала все эти долгие годы… Глава 2 Он шел по улице своего городка, занесенного по самые крыши домов снегом, и одна мысль, одни слова крутились и крутились в его голове: – Она едет… Неужели Она едет ко мне?.. Она едет… – и эти слова, попадая в ритм шагов, чередовались с хрустом снега и создавали незабываемую мелодию – хрумс… едет… хрумс… Она… хрумс… едет – и так шаг за шагом, шаг за шагом, он шел домой, он шел на встречу с ней. А перед этим он побывал на вокзале и с точностью до минуты узнал, что Ее поезд приедет через пятьдесят часов тридцать восемь минут… Он хорошо помнил ту, немного нескладную, но удивительно живую Девочку из далекого южного города, Девочку, которую видел на той кафедре, Девочку, которая, не страшась, обмывала трупы в морге. Нельзя сказать, что за прошедшие годы он ее часто вспоминал. Нет, отдельно ее не вспоминал! Но всегда, стоило ему подумать о той учебе, о Южном городе, ему почему-то всегда вспоминалась сначала Девочка, ее строгое, немного аскетичное лицо и лишь потом – кафедра, Профессор, друзья. Она за прошедшие годы стала какой-то мысленной визитной карточкой, открывающей доступ в прошлое. Сначала вспоминалось ее лицо, а потом – все остальное. Это было удивительно и немного непонятно. Почему Она запомнилась ему, почему? И только когда случилась эта удивительнейшая и абсолютно случайная встреча на тропинках Интернета, когда он впервые за долгие годы услышал ее голос по телефону (оказалось, что он и его запомнил, а потом сразу узнал), он понял, почему он Ее запомнил: это была память не прошлого, а будущего. Память о будущей встрече. Иного объяснения у него не было. Он шел, все убыстряя и убыстряя шаги, – так ему хотелось скорее прийти домой и, перечитав письма, погрузиться в Ее любовь. В конце концов, он остановил такси, в салоне которого звучала именно их песня, песня Сальваторе Адамо: Tombe la neige Tu ne viendras pas ce soir Tombe la neige Et mon coeur s’habille de noir. И всю дорогу эта мелодия кружила его в ритме падающего снега Сальваторе Адамо, и он вспоминал и вспоминал их бесконечные письма друг другу. Дома он достал заветные листочки со словами, написанные Ее рукой, словами, которые Он и так знал наизусть. Боже мой, как же он ждал Ее писем, как он всегда ждал Ее писем! Это какое-то сумасшествие просто, наваждение – ожидание Ее письма! Это чудо и всегда неожиданность – Ее письмо! И, получая его, он, как старый скряга, бережно и неторопливо, даже несколько лениво, чуть дрожащими пальцами распечатывал конвертик. Затаив дыхание, извлекал из него маленький и, казалось, какой-то ненадежно-невесомый листочек белой бумажки со строчками, написанными Ее рукой. А в письме были слова, которые Она говорила только ему и никому другому. Только ему – тому, кого она любила, любила неистово, любила как никогда, любила, может быть, последней любовью – любовью взрослой Женщины! Читая эти слова, ему казалось, что он умрет, если исчезнет Она. Читая эти письма, он ощущал запах, исходящий от листочка: запах Ее рук, запах ее губ, запах Ее тела. Этот запах, наверное, во многом им придуманный, это тревожное ожидание писем и встреч дарили ему надежду, заставляли жить и думать о Ней, думать о том, что жизнь – прекрасна, коль есть Она… Затем он встал и включил песню, другую песню другого певца, но так перекликающуюся с его настроением. И в комнате зазвучал чуть хрипловатый голос Вахтанга Кикабидзе: «…Брожу хмельной… с утра хмельной… но не вино тому виной! Твердят друзья, что сошел с колеи, что я сегодня пьян, а я пьян от любви, от слов ее и взоров, я пьян без вина от улиц, по которым прошла она, я пьян от шторы в квадрате окна…» Эти слова, эта мелодия всегда так попадали в ритм Ее слов и его чувств, что казалось слова: «…я пьян от любви, я пьян от любви» – были всегда, всю жизнь с ним. «…Брожу хмельной… с утра хмельной… но не вино тому виной! Твердят друзья, что сошел с колеи, что я сегодня пьян, а я пьян от любви, от слов ее и взоров, я пьян без вина от улиц, по которым прошла она! Я пьян от шторы в квадрате окна…» Боже мой, это было сумасшествие, но какое сладкое сумасшествие – ее письма и эта песня. И вот когда уже совсем наступила ночь, всю идиллию оборвал громкий телефонный звонок. Отвратительный голос из телефонной трубки окончательно нарушил нежность вечера, все воспоминания о будущем: – Доктор… убийство… огнестрельное ранение… опергруппа выехала, через 10 минут заедет за вами!