Настя приблизилась к музейному крыльцу и исчезла из поля зрения Самоварова. Внизу гулко ахнула входная дверь. Самоваров вышел на верхнюю площадку парадной лестницы. Если Настя была с большой папкой или холстом, то она с трудом маневрировала на крутых поворотах служебной лестницы, потому и предпочитала парадную. Значит, встречать её надо именно здесь. Настя вообще любила подниматься по этим пологим ступеням, рассчитанным на генерал-губернаторское величие и подагру. Поравнявшись с мраморным Морфеем на лестничной площадке, Настя снизу помахала Самоварову рукой. Он помахал ей в ответ. Вдруг рыжая девица с хвостиками выскочила откуда-то и схватила Настю за рукав. — На минуточку, если можно, — попросила рыжая шёпотом. Она потащила Настю в сторону, прямо противоположную самоваровской мастерской. Настя удивилась, но за таинственной рыжей особой пошла. Они остановились в Зале бесед. Именно такую табличку велела привинтить директриса Тобольцева к двери комнаты, которую в старорежимном обществе «Знание» наверняка назвали бы малым лекторием. Самоваров считал, что «Зал бесед» звучит претенциозно, к тому же подобные наименования в ходу у сектантов разных толков. Последнее время Зал бесед предоставили детям-лауреатам — они томились в этом унылом помещении, ожидая репетиций. Пускать их без присмотра в Мраморную гостиную было опасно. Несмотря на причастность к высокому искусству, одарённые дети, как и простые смертные, охотно баловались цветными маркерами и очень много курили. Кованый стальной вазон объёмом в ведро, украшавший кафедру Зала бесед, был с горой полон окурками. Рыжеволосая Анна усадила Настю в первом зрительском ряду. Не переводя дыхания, она затараторила: — Я знаю, вы бываете тут каждый день. Меня зовут Аня. Вы картины пишете — я и это знаю. Не удивляйтесь, мне очень надо вам сказать, что… Наш ансамбль — лауреат нескольких крупных международных конкурсов. Мы готовимся к фестивалю в Голландии! Настя начала расстегивать шубку и спросила: — Я-то тут причём? Не понимаю. — Я сейчас объясню, — поспешно перебила её рыжая Аня. — Наш ансамбль… Наш руководитель Андрей Андреевич Смирнов — вы, конечно, слышали его «Простые песни»? — много делает для того, чтобы… Настя только пожала плечами. Говоря без остановки, Анна имела какую-то цель, только никак не могла собраться с мыслями. Наверное, она решила, что если будет произносить подряд много всяких слов, то они сами как-нибудь сложатся в нужные фразы. Ещё Насте показалось, что Анна недавно плакала: её веки, густо усаженные золотыми ресницами, покраснели и припухли. Впрочем, у природных рыжих часто бывают именно такие глаза — розовые, как бы заплаканные. — Я знаю, вы подружились с Дашей Шелегиной, — вдруг перескочила совсем на другое Анна. — Я тоже ей друг. Я прекрасно помню, как она поступала к нам в ансамбль шесть лет назад. Она на прослушивании спела что-то итальянское — «Санта Лючию», кажется — и мы все от зависти присели. Вот, думали, готовая солистка явилась, от горшка два вершка. Но она раскапризничалась и перестала ходить на репетиции. На удивление вздорная оказалась! Чуть ли не полгода дома врала, что у нас занимается, а сама неизвестно где болталась. Это в восемь-то лет! Мы все — даже Андрей Андреевич! он в первую очередь! — бегали за ней. Хотели образумить, всё-таки она одарённая очень. Но ничего не вышло… Вы знаете, наверное, что у неё капризы без конца — вечно несётся куда-то сломя голову. Себе на беду. Так вы дружите? — удивилась Настя. — Да, — подтвердила Анна. — Я что хочу сказать: она на ерунду теряет время! А музыканту этого нельзя. Нельзя распыляться, нельзя вилять из стороны в сторону — пропадут зря все годы, проведённые за инструментом. Тогда прощай надежды на будущее. Всё прахом! Петь Даша не хочет — остаётся фортепьяно. Её бабушка прекрасно натаскала, а теперь эта дурёха всё забросила. — Так вы хотите, чтоб я её за пианино усадила? — догадалась Настя. — Да! Надо на неё повлиять. Наше искусство жестокое. Это железные клещи, в которых всю жизнь надо сидеть и не пищать — всё равно не отпустят. Играть, играть, играть! То, что надо, и как надо! Тогда только пробиться можно. И конкурсы, конкурсы без конца. Их ведь, пианистов, целая орда! Значит, всю орду надо обогнать, оттолкнуть, превзойти. — Невесёлая картинка получается, — поёжилась Настя и вспомнила вдруг «Танец № 5». — Я не знаю, хочется ли мне убеждать кого-то лезть в клещи? — Да это обычное дело! — весело отмахнулась Анна. — У всех так. Мы все живём одинаково, только каждому своя собственная жизнь привычней. Мы просто не замечаем, какая она тяжёлая. «А хорошо бы её написать! — подумала Настя, разглядывая Анну. — Красота необыкновенная. Рыжина так и горит изнутри! А веснушки жёлтые! А брови огненные! Просто чудо. Как бы уговорить её позировать? И прямо сегодня!» Идеями Настя загоралась мгновенно и тут же начинала их осуществлять. Написать портрет Анны в ту минуту она хотела больше всего на свете. Настя немедленно ошарашила собеседницу внезапными похвалами её рыжей красоте. Та остолбенела. С общепринятой точки зрения Анна даже сколько-нибудь миловидной не была. Но Настя восторгалась её живописной физиономией абсолютно искренне. От похвал Анна залилась пунцовой краской, сделалась ещё живописнее. Позировать она согласилась, только не сегодня, а после гастролей в Голландии, когда свободного времени побольше будет. Разговор дальше пошёл не по ухабам, наобум, а вполне дружески. — У вас в хоре все так заботятся о Даше? — спросила Настя. — Я не забочусь. Я её терпеть не могу, — призналась наконец Анна. — Есть кому о ней позаботиться, даже с излишком. Вот потому-то она такая шальная. Возятся с нею, а она всем гадости устраивает. — Кто же с нею возится? — не поверила Настя. — Выглядит она совершенно неприкаянной. — У, она умеет прикинуться подзаборным ангелочком! Врёт напропалую. Есть у кого учиться: её теперешний дружок Вагнер — ухо старой лоханки. Так его Андрей Андреевич называет. — Не может быть, чтобы ухо! Он же совсем молодой мальчик! — Молодость наглости не мешает. Помогает даже! Он ведь, как и наша Даша, из казанских сирот. Мать у него — одиночка, в нашем училище уборщицей работает. Вечно Ромка как неимущий за счёт каких-то пособий и фондов пробивался, а сам чуть ли не с первого класса играл на свадьбах на баяне! Педагоги на это сквозь пальцы смотрели. Что возьмёшь с бедноты! Плохое питание, штанишки с чужого плеча — естественно, деньги нужны. Он к подачкам и привык. Баян бросил, скрипку освоил, а в училище на теоретическом отделении учится. Через пень колоду! Зато играет в ночных клубах, ходит с важным видом, собирается свою студию открыть. И откроет! Однако пальтишко из фондов гуманитарной помощи до сих пор надеть не постесняется. Если, конечно, пальтишко хорошее. — Что же у них с Дашей общего? — Я думаю, она с ним спит — что ж ещё? Дашка не по годам сообразительный ребёнок, и довольно хорошенькая. Они теперь вместе всякие пакости затевают. Непонятно ещё, кто кем вертит, кто верховодит. Два сапога пара. — А какие пакости? — Разные. Начиналось по мелочам — Дашку мать отругает, а она сразу к Вагнеру мчится. Первый раз её с милицией два дня искали. Добилась своего: вытворяет, что хочет, а над ней трясутся. Боятся, как бы она снова из дому не сбежала. А теперь они с Вагнером Андрею Андреевичу хотят насолить. — За что? — В прошлом году Андрей Андреевич Вагнеру трояк вкатил на экзамене — проучить хотел за наглость. Вагнер начал скандалить по привычке: притесняют, мол, малоимущих, стипендии лишают. Он в клубах двадцать стипендий за неделю заработает, не напрягаясь. Но жадный — копейки не упустит. Теперь хочет Андрею Андреевичу напакостить за неполученную стипендию. Настя пожала плечами: — Что же особо пакостного он может учинить? — Вы Андрея Андреевича не знаете, — сказала Анна особым, грудным и глубоким голосом. — Он человек необыкновенный. Музыкант с абсолютным слухом, с абсолютной памятью, вкусом. То, что он написал для голоса, просто гениально! Вы «Простые песни» знаете? И «Листки из альбома»? Господи, если бы ему дали своим делом заниматься, если б оставили его в покое, что бы он ещё написал! — Это Вагнер до такой степени его донимает? — не поверила Настя. — Почему только Вагнер? И других хватает, — с досадой затрясла Анна рыжими хвостиками. — Главное, он сам себе враг со своей добротой, со своим чувством долга. Если б хоть иногда он думал о себе! Анна приложила руки к щекам, которые до того разгорелись, что жёлтые веснушки стали не видны. Краснела она легко и ярко, как все белокожие. Даже брови у неё порозовели. — Сколько он для других сделал! — почти всхлипнула она. — А для себя — ни-че-го! Как он может композицией заниматься, когда надо «Ключам» гастроли пробивать, выискивать спонсоров, деньги доставать? Эти идиоты, родители деток наших, думают, что он с них деньги дерёт и кладёт себе в карман. Шушукаются за спиной, но терпят — хочется, чтоб их чада в Европе выступали. И даже не знают, сколько подарков в Москву свезено всяким чинушам! Я уж не говорю про аппетиты жюри — все берут, будто в самом деле заслужили. За границей нельзя, конечно, прямо рецензию заказать, зато можно устроить обед с икрой и блинами. Чего вся эта суета стоит ранимому, тонкому человеку, знаю я одна. Как Андрею Андреевичу тяжело! Он не пишет, а время идёт, идёт… Да плевать на Дашку, не выйдет из неё ничего! Андрей и с ней возится. На что он своё время тратит! Если б вы только знали, как он расходует себя, как сжигает… — Я вашего руководителя только один раз видела, — заметила Настя, — но он мне показался полным сил. — Да, у него громадный запас энергии. Но всё тратится впустую! Он несчастен, несчастен патологически. Гениальный композитор, который не находит времени для музыки — это трагедия. И то, что он так красив, тоже трагедия. Он безумно нравится женщинам, а на это тоже время уходит. Женат он очень глупо, в «Ключах» проблемы. У него не может не быть романов с девчонками. Мы все в «Ключах» с того начинаем, что влюбляемся в него. Он не железный — тоже, бывает, влюбляется. Анна заметила на Настином лице удивление и спохватилась: — Вы не подумайте ничего плохого! Наш ансамбль только называется детским. Это для того придумано, чтоб льготы иметь и участвовать ещё и в детских фестивалях. На них мы всегда призы берём. Детишки у нас тоже есть. Они выходят в концертах, в первом ряду стоят, родители их гастроли спонсируют. Но поём-то в основном мы, старшая группа. И Андрей что-то себе позволить может только в старшей группе. Особенно после своей женитьбы (Полинка ведь несовершеннолетняя была, замуж вышла по справке, что беременная). Больше он таких глупостей не допускает. У нас в старшей группе некоторые девчонки уже консерваторию заочно кончили. — Неужели? — воскликнула Настя. Поразил её не солидный возраст участниц детского хора, а прозорливость Самоварова, который разглядел за хвостиками и коротенькими юбочками явный подвох. Настя зря тогда ему не поверила! — Конечно! Мне, например, двадцать четыре года. Я в «Ключах» уже пятнадцать лет. Я лучше всех знаю Андрея, и я его люблю. Он меня тоже любит. Давно. До сих пор. Анна, сказав такое, снова покраснела. — Вы, кажется, говорили, он женат? — вспомнила Настя. — Говорила. Женат. По глупости. Он на что-то рассчитывал, а ничего из этой женитьбы по расчёту не вышло. Отца Полины с железной дороги на пенсию вытолкали. У неё никогда не будет детей. Андрей её жалеет и не разводится. Он никогда не бросает женщин. Поэтому он абсолютно, до капельки несчастен. Дома у него скучно, как в конторе, а тут ещё эта истеричка Шелегина… Даша истеричка? — не поверила Настя. Её казалось, что Даша редкостно умеет владеть собой. Анна тоже удивилась: — Почему Даша? Мать её, Ирина Александровна из филармонии! Она нашими гастролями занимается. Андрей очень её жалеет. Ещё бы: муж-паралитик, дочка-поганка, молодость уходит. Ну и что? Я всё это вижу и сама готова жалеть, только таких тёток вокруг пруд пруди! Всех жалко, но именно эта вцепилась в Андрея мёртвой хваткой. Он возится и с нею, и с её кошмарной дочкой. Ах, она одинока, ах, муж идиот! Он тратит на неё бездну времени. Он даже спит с ней из жалости — он, с которым любая, самая лучшая, ни минуты не раздумывая… Анна так и не смогла договорить, что сделала бы для Андрея Андреевича эта самая лучшая — преданная, безмерно любящая. Рыжеволосая. Она бы, наверное, весь мир перевернула! Только потом когда-нибудь. Сейчас она рыдала, изо всех сил сдерживая свой певческий голос, который прорывался-таки иногда виолончельными глубинами. Анна захлёбывалась слезами и поминутно сморкалась в мятый носовой платок. Настя поняла, что не от природы у неё веки розовые — она действительно сегодня уже плакала. Плакала о своём и Андрея Андреевича несчастье. И о счастье, которое невозможно. Расплакавшись, она стала совсем безобразна, но ещё более влажно, явственно и пестро живописна. Настя за это ей простила бы всё! Она смотрела на Анну с восхищением и сочувствием, а Анна в ответ криво улыбалась, глотая слёзы. Наконец Анна взяла себя в руки. Она вытёрла лицо платком, который сбился в мокрый насквозь комочек, и облизала расплывшиеся, в горячих трещинках губы: — Вот дура! Нашло что-то сегодня. Как я петь буду? И это перед гастролями в Голландии!.. Я не плакса, просто я гриппом недавно переболела и не вполне ещё… Скоро буду в форме! Может, и портрет лучше тогда начать? Я такой урод сейчас. — Совсем не урод. Лучше не бывает! — Первый раз такое про себя слышу. Но художнику надо доверять. Может, я просто краситься не умею? — Не надо краситься! — испугалась Настя. — Нюансы все пропадут! И плакать не стоит. Я поговорю с Дашей, чтобы она занималась серьёзнее. Ведь это Андрей Андреевич просил вас позаботиться? — Нет! То есть да, — призналась всё-таки Анна. — Ну, вот, запуталась совсем! Он-то просил, самой мне до Дашки дела никакого нет. Противная выскочка! Её мамочка-дура боится почему-то, что у Вагнера СПИД, и Дашка заразится половым путём. Крезанутая! Нет, дочка-то у неё умная чересчур. Такое выдумывает, что я даже разобраться не могу. Например, хамит Андрею — и одновременно глазки строит. — Зачем вы говорите такие гадости! — возмутилась Настя. — Затем, что сама видела. Может, у них с Вагнером такой план? Дашка ведь отчаянная, ей ничего не жаль. Возьмет и испортит жизнь и себе, и Андрею. Если уж она вам так нравится, уговорите её сесть за рояль, пока её время не ушло. Время у музыкантов считанное — кап, кап, кап. Метроном слышали? «Кап, кап, кап — вот и освещение ушло, и солнце село, — думала Настя, взбираясь наконец по парадной лестнице на третий этаж музея. — Работу свою сегодня не закончу, она застоится, надоест. А время-то считаное: кап, кап, кап…»