Поднимаясь по украшенной тонкой резьбой лестнице, хозяйка держалась за перила. Верхнего света здесь не было, только лампы на стене. Спертый воздух отдавал подвальным холодом. — Если что-то понадобится, я буду в комнате по другую сторону коридора. Третья дверь, — сказала она, впуская меня в маленькую спальню. Мебель была дорогая, красного дерева, с мозаичными инкрустациями. На оклеенных голубыми обоями стенах висели написанные маслом картины: цветы и речные пейзажи. На кровати под высоким балдахином высилась горка одеял. Приоткрытая дверь вела в выложенную плиткой ванную. Здесь тоже попахивало плесенью и пылью, как будто окна никогда не открывались и покой комнаты не тревожило ничто, кроме воспоминаний. Похоже, спальня пустовала много лет. — В верхнем ящике найдете фланелевый халат. Чистые полотенца и все необходимое в ванной. Устроитесь? — Да, спасибо. — Я улыбнулась ей. — Доброй ночи. Дверь запиралась на довольно хлипкую задвижку. В ящике, кроме халата, больше ничего не было. Лежавший под ним пакетик-саше давно потерял аромат. Остальные ящики оказались пустыми. В ванной я обнаружила завернутую в целлофан зубную щетку, маленький тюбик зубной пасты, кусочек лавандового мыла, которым ни разу не пользовались, и, как и обещала хозяйка, стопку чистых полотенец. Раковина была совершенно сухая, а когда я повернула золоченую рукоятку, из крана потекла ржавая вода. Прошла, казалось, вечность, прежде чем вода стала чистой и достаточно теплой, чтобы я решилась ополоснуть лицо. Халат, старый, но чистый, был того же, что и незабудки, выцветшего голубого цвета. Я легла, натянула на себя одеяло и только потом выключила лампу. Подушка оказалась слишком высокой, и мне пришлось изрядно ее помять, чтобы придать подходящую форму. Дрожа от холода, с торчащим из-под одеяла посиневшим носом, я лежала, вглядываясь в темноту, в комнате, где когда-то жила Берилл. Вина уже не осталось. В доме было так тихо, что казалось, если прислушаться, можно услышать, как падает за окном снег. В какой-то момент сон все же сморил меня, но ненадолго. Очнулась я внезапно, резко открыв глаза и боясь пошевелиться. Бешено колотилось сердце. Кошмар исчез, но страх остался, и я не сразу вспомнила, где нахожусь. Меня разбудил какой-то шум. Но был ли этот шум реальный или он тоже мне приснился? В ванной подтекал кран, и капли с раздражающе долгими интервалами падали в раковину. Где-то за пределами моей запертой на засов спальни едва слышно скрипнули половицы. Мысли, цепляясь и путаясь, пронеслись по кругу. Дерево скрипит при падении температуры. Мыши. Кто-то прошел по коридору. Я задержала дыхание. Прислушалась. Мягкие, осторожные шаги прошелестели за дверью. Мисс Харпер. Похоже, спустилась вниз. Уснуть не получалось. Я ворочалась и металась, наверное, с час; в конце концов включила лампу и выбралась из постели. Часы показывали половину четвертого, и о сне не стоило даже и мечтать. Дрожа в чужом фланелевом халате, я накинула пальто, отодвинула задвижку и осторожно направилась по коридору к проступающему в темноте изогнутому силуэту лестничных перил. Холодный холл освещался лишь зыбким мерцанием луны, сочившимся через два оконца по обе стороны от входной двери. Снег прекратился, на небе сияли звезды. Деревья и кусты застыли, облитые белой глазурью. В надежде на сохранивший тепло камин я пробралась в библиотеку. Мисс Харпер сидела на диване, закутавшись в вязаную шерстяную шаль. Взгляд ее, как и раньше, был устремлен на угасающее пламя, на щеках блестели слезы, которые она не потрудилась смахнуть. Тихонько откашлявшись, чтобы не напугать, я позвала ее по имени. Хозяйка не шевельнулась. — Мисс Харпер? — повторила я уже громче. — Извините, но мне показалось… Откинувшись на резную спинку дивана, она, не мигая, смотрела прямо перед собой. Я подошла, опустилась рядом и поднесла руку к ее шее. Голова качнулась. Кожа была еще теплая, но пульс не прощупывался. Я стащила мисс Харпер на коврик и приникла губами к сухим губам, отчаянно пытаясь вдохнуть жизнь в легкие, заставить биться сердце. Сколько это продолжалось, не знаю. Когда я наконец сдалась, губы мои онемели, мышцы спины и рук дрожали, всю меня просто колотила дрожь. Телефоны по-прежнему не работали. Я не могла никому позвонить. Я ничего не могла сделать. Я стояла у окна библиотеки и смотрела сквозь слезы на невероятную белизну, залитую бледным светом луны. За рекой тьма сгущалась, и все, что было там, терялось во мраке. Мне удалось втащить тело на диван. Я укрыла покойную шалью. Огонь в камине догорел, и юная девушка на портрете отступила в тень. Смерть Стерлинг Харпер застала меня врасплох и оглушила. Я села на коврик у камина и долго смотрела на умирающее пламя. Оживить его тоже было выше моих сил. Впрочем, я и не пыталась это сделать. Я не плакала, когда умер отец. Он болел так долго, несколько лет, что мне пришлось научиться гасить свои эмоции. Большую часть моего детства он пролежал в постели, а когда наконец умер однажды вечером, страшное горе матери загнало меня на холм отчужденности, и там, на казавшейся безопасной и неуязвимой позиции, я довела до совершенства искусство созерцания обломков моей семьи. С невозмутимым, как казалось со стороны, спокойствием взирала я на анархию, захлестнувшую мать и младшую сестру, Дороти, которая со дня рождения отличалась поразительным нарциссизмом и полной безответственностью. Я молча отошла в сторону от их шумных, крикливых споров и стычек. Я бежала от них, чтобы спастись, чтобы не видеть этих бесконечных войн. После школы я, вместо того чтобы возвращаться домой, работала у «Серых сестер» или просиживала часами в библиотеке, где постепенно осознавала свое опережающее сверстников умственное взросление и те плоды, которые оно может принести. Меня увлекали естественные науки, и особенно биология человека. В пятнадцать лет моей любимой книгой, основой самообразования, движущей силой прозрения стала «Анатомия Грея».[10] Я собиралась уехать из Майами и поступить в колледж. В эпоху, когда женщины подались в учителя, секретарши и домохозяйки, я намеревалась стать врачом. Я училась на пятерки, занималась теннисом и читала, читала, читала, а тем временем мои родные вели бесконечную войну, напоминая тех ранних конфедератов, которые упрямо сражались и после победы северян. Меня мало интересовали свидания, у меня было мало друзей. Окончив школу в числе первых, я поступила в Корнеллский университет на полную стипендию. Потом были Медицинский центр Джонса Хопкинса, Школа права в Джорджтауне и возвращение в Медицинский центр Хопкинса на освободившееся место патологоанатома. Я весьма смутно представляла, что делаю. Избранная карьера постоянно возвращала меня на место ужасного преступления, к смерти отца. Я препарировала смерть и тысячи раз складывала ее заново. Я постигла ее коды и несла ее в суд. Я познала ее механизмы. Но ничто, никакие знания не вернули к жизни моего отца, и ребенок во мне так и не освободился от печали. Под шипение угасающих углей на меня снизошел беспокойный сон. Моя тюрьма материализовалась постепенно, в холодной, неприветливой просини рассвета. Боль прострелила спину и ноги, когда я неуклюже поднялась и шагнула к окну. Солнце бледным яйцом повисло над серой полоской реки. На фоне белого снега чернели стволы деревьев. Камин остыл. А в моем воспаленном мозгу стучали два вопроса. Умерла бы мисс Харпер, если бы меня здесь не было? Момент для смерти, когда в доме такая гостья, и впрямь весьма удобный. Почему она спустилась в библиотеку? Воображение рисовало картину: мисс Харпер идет по лестнице, подбрасывает в огонь полено и располагается на диване. И вот, пока она сидела, всматриваясь в язычки пламени, сердце вдруг остановилось. Или, может быть, в конце своей жизни она смотрела на портрет? Я зажгла все лампы. Пододвинула к камину стул. Встала на него и приподняла картину. Вблизи портрет выглядел совершенно обычным, весь его будоражащий воображение эффект терялся в мягких тонах красок и сдержанных мазках. Я спрыгнула и положила картину на пол, стряхнув многолетнюю пыль. Ни даты, ни подписи. К тому же при ближайшем рассмотрении полотно оказалось не таким уж и старым. Вероятно, краски приглушили намеренно, потому что потрескаться они не успели. Перевернув картину, я осмотрела коричневую бумажную подложку. На ней стояла золотая печать с выгравированным названием уильямсбергской художественной мастерской. Я записала информацию в блокнот и, забравшись на стул, повесила портрет на место. Потом присела перед камином, достала ручку и стала разгребать пепел. Обугленные куски дерева покрывала странная белая зола, рассыпавшаяся при первом же прикосновении. Под ней оказался комок чего-то, напоминающего расплавленный пластик. — Без обид, док, ладно? — пробурчал Марино, выруливая со стоянки. — Выглядишь ты неважно. — Большое спасибо, — пробормотала я. — Только не обижайся. Похоже, выспаться не удалось. Когда я утром не явилась на вскрытие тела Кэри Харпера, Марино сразу же позвонил в уильямсбергскую полицию, и через полчаса перед особняком, лязгая цепями и оставляя черный след на слежавшейся белой целине, появился внедорожник, из которого вылезли два смущенных копа. После угнетающе долгой, но неизбежной череды вопросов тело Стерлинг Харпер погрузили в примчавшуюся карету «скорой помощи» и увезли в Ричмонд. Меня же на полицейской машине доставили в уильямсбергское отделение, где снабдили кофе и пончиками. Туда же приехал и Марино. — Ни за какие коврижки не остался бы в этом доме на всю ночь, — продолжал лейтенант. — Меня бы и холод не остановил. Лучше задницу отморозить, чем просидеть ночь с мертвяком… — Знаешь Принцесс-стрит? — перебила его я. — А что такое? — Отражение в зеркале повернулось ко мне. Снег под солнцем как будто горел, но дорога быстро превращалась в сплошную раскисшую колею. — Есть адрес: дом пятьдесят семь по Принцесс-стрит, — сказала я тоном требовательного пассажира, желающего, чтобы его доставили к самому подъезду. Нужное строение отыскалось в конце исторического квартала города, между двумя магазинчиками на Мерчант-сквер. На недавно открытой стоянке стояло с десяток машин, крыши которых прикрывал нетронутый снежный покров. Галерея «Виллидж фрейм» была, к счастью, открыта. От расспросов Марино воздержался, вероятно понимая, что я не в том настроении, чтобы удовлетворять его любопытство. Единственный посетитель, молодой человек в черном пальто, лениво перебирал постеры. За прилавком молодая женщина с длинными светлыми волосами стучала пальцем по кнопкам калькулятора. — Чем могу помочь? — вежливо осведомилась она. — Скажите, вы давно здесь работаете? Блондинка холодно и с сомнением оглядела меня с ног до головы, и я с опозданием поняла, что выгляжу, должно быть, не слишком представительно. Спать пришлось в пальто. Волосы растрепались. Подняв руку, чтобы убрать выбившуюся прядь, я обнаружила, что вдобавок ко всему ухитрилась потерять сережку. Пришлось назвать себя и предъявить в подтверждение тонкий черный бумажник с латунной бляхой судмедэксперта. — Два года, — ответила она. — Меня интересует картина, для которой ваша мастерская изготовила раму, но это было, скорее всего, еще до вас. Портрет. Привозил его, по-видимому, Кэри Харпер. — О господи. Я слышала в новостях сегодня утром. То, что с ним случилось… Ужасно. — Девушка помолчала, потом добавила: — Вам надо поговорить с мистером Хилджманом. — Она вышла через заднюю дверь. Мистер Хилджман, солидный джентльмен в твидовом костюме, ничего определенного сказать не мог. — Кэри Харпер не посещал нас несколько лет, и никто из сотрудников хорошо его не знает. По крайней мере, так мне представляется. Такое объяснение меня не устраивало. — Мистер Хилджман, над камином в библиотеке Кэри Харпера висит портрет светловолосой девочки. Раму для картины изготовили в вашей мастерской, вероятно, много лет назад. Вы что-нибудь помните об этом? Серые глаза за круглыми стеклами очков смотрели на меня так же равнодушно. — Портрет кажется очень старым, — объяснила я. — Вероятно, хорошая имитация. Не совсем обычно решена тема. Девочке на портрете лет девять-десять, самое большее двенадцать, но одета она как молодая женщина, в одежду белого цвета. Сидит на скамеечке, в руке — серебряная щетка для волос. Мысленно я укорила себя за то, что не сделала фотографию. «Полароид» лежал в саквояже, но такая мысль почему-то не пришла мне в голову. Я была слишком расстроена случившимся. В глазах мистера Хилджмана наконец что-то вспыхнуло. — Знаете, я, кажется, припоминаю, о чем вы говорите. Очень милая, но при этом весьма необычная девочка. Да-да. Я бы сказал, вызывает определенные мысли. Я не стала его подстегивать. — Это было… гм… лет пятнадцать назад, не меньше. Дайте-ка подумать. — Он прикрыл глаза. Потом покачал головой. — Нет. Не я. — Не вы? Что не вы? — Раму делал не я. Клара. Моя помощница. Она тогда здесь работала. Полагаю… нет, я совершенно уверен, что ее делала Клара. Довольно дорогая работа, впрочем, картина, откровенно говоря, того не стоила. Портрет не был так уж хорош. Хотя вообще-то, — добавил он, нахмурившись, — одна из самых удачных попыток… — Ее? — снова вмешалась я. — Вы имеете в виду Клару? — Я говорю о Стерлинг Харпер. — Мистер Хилджман с любопытством посмотрел на меня. — Она художник. — Он помолчал. — В те времена мисс Харпер много писала. У них в доме, насколько я понимаю, была студия. Я там, разумеется, не бывал. Она часто приезжала к нам, привозила свои работы. Главным образом натюрморты, пейзажи. Если не ошибаюсь, та картина, которая вас заинтересовала, ее единственный портрет. — И давно она его написала? — Как я уже сказал, лет пятнадцать назад. — Ей кто-то позировал? — Смею предположить, портрет писали с фотографии… — Он поморщил лоб. — Знаете, я вряд ли смогу ответить на ваш вопрос. Если мисс Харпер кто-то и позировал, то я этого не знаю. Мне удалось скрыть удивление. Берилл в то время было лет шестнадцать — семнадцать, и жила она в Катлер-Гроув. Неужели мистер Хилджман и люди, жившие тогда в городе, не знали об этом? — Весьма печальная история… Такие талантливые, интеллигентные люди. Ни семьи, ни детей. — А друзья? — Видите ли, я с ними не был знаком лично. «И такой возможности у вас больше не будет», — мысленно добавила я. На стоянке Марино протирал ветровое стекло куском замши. Растаявший снег и оставленная дорожниками соль не лучшим образом сказались на ослепительном облике новенькой машины, что заметно испортило лейтенанту настроение. На тротуаре под водительской дверцей валялись окурки — что пепельницу можно опорожнить в другом месте, Марино и в голову не пришло. Мы сели и накинули ремни. — Два вопроса, — начала я. — В библиотеке особняка висит портрет девочки, раму для которого мисс Харпер, по-видимому, заказывала в этой мастерской лет пятнадцать тому назад. Он вытащил зажигалку. — Берилл Мэдисон? — Возможно, на портрете изображена Берилл. Но ко времени знакомства с Харперами ей было около семнадцати, а девочке на картине едва ли больше двенадцати. Да и представлена она на картине весьма любопытно. В стиле Лолиты… — М-м?