Игорь потом так и не смог вспомнить, что он тогда делал с двигателем своего бэтээра, что он там соединял-крутил-колотил дрожащими, заскорузлыми от засохшей крови, еле гнущимися пальцами, исправлял и прилаживал под свистом снарядов, пуль и грохотом взрывов идущего боя, но мотор он завел каким-то, едрить его, чудом… – Давай, давай, Игореха!!! – все так же надрывая осипшее окончательно горло, орал Леха, не забывая прицельно постреливать по «чехам». – Вывози нас, Юг, на хрен отсюда всех!!! И он вывез. Завел-таки двигатель и сдвинул свою машину, раскорячившуюся на повороте, открывая путь застрявшей колонне, вступившей в бой. Знамо дело, что через пару-тройку километров БТР встал, теперь уж наглухо, но его подцепили на буксир, да так и дотащили до места базирования. А когда механики-ремонтники посмотрели-продиагностировали мотор, то вынесли однозначный вердикт: с такими повреждениями ехать машина не могла. И точка. Не могла, он и сам знал, что не могла, но ведь поехала. Югров тогда был чуть постарше этого голубоглазого веснушчатого щегла, что покопался в экспериментальном секретном блоке, года на два, потому что попал в армию в девятнадцать лет. И, словно сговорившись сегодня испытывать его, следом за первым ярким видеороликом, выскочившим незвано из памяти, всплыло еще одно, не менее яркое воспоминание: ему пятнадцать, он возится в моторе убитой жигулевской «копейки», а вокруг столпились мужики-слесаря, внимательно следя за тем, что он там делает, давая грамотные советы под руку и «зарубаясь» меж собой на спор – получится у мальца или нет. – Так, не понял, почему расслабляемся, а не горим на работе? – подошел к ним старший мастер их автомастерской, подтянувшийся на шум-гам во время рабочей смены. Степан Валерьевич, носивший чудную фамилию Хома, был крепко сбитым, здоровым мужиком лет за пятьдесят, основательным, несуетным, строгим с подчиненными, держал слесарей в правильной дисциплине, но по справедливости, безобразия и крысятничества не признавал и в коллективе не допускал. Был Степан Валерьевич, помимо всех его иных достоинств, уникальным мастером, гениальным автослесарем, про таких говорят: от Бога, и с некоторых пор учителем-наставником Игоря. – Что за цирк? – пророкотал Хома недовольно-начальственно, как и положено строгому руководству. – Да вот, Игорек наш уперся, говорит, починю я «Белоснежку», подход к ней знаю, – посмеиваясь, объяснил один из числа «зрителей». «Белоснежкой» в их автомастерской называли ладовскую «копеечку» за некогда белоснежный кузов, нынче пошорканный-пошарпанный, местами взявшийся ржавчиной, с совершенно убитым мотором. Как-то ее притащил на буксире какой-то клиент залетный, а после диагностики и вердикта слесарей: мертва навеки – плюнул, выматерился и, махнув рукой, так и оставил в мастерской, даже ключи и документы на нее отдал и доверенность выписал на пользование. И стояла она себе больше года в дальнем углу, рядом со стеллажами с инструментами, всеми позабытая и никому не нужная. Даже детали с нее не снимали, а зачем, у них на «Жигули» деталей дополна имелось. Несколько раз кто-то из слесарей брался в свободное время покопаться в «Белоснежке», но быстро остывал к этому делу – тут, чтобы восстановить, считай, заново сделать потребуется, а оно кому-нибудь надо? Тем более работы у всех и так полно, их мастерская пользовалась большим спросом, в основном, конечно, из-за Степана Валерьевича, ну и хозяина их бизнеса. Игорь, числивший себя уже крутым спецом и понтившийся немного, не без этого, как-то залез под капот «Белоснежки», просто посмотреть из любопытства, что же там такое в нем безнадежное, и неожиданно вдруг увлекся, копаясь в моторе. И потихоньку-помаленьку, вечерами, а то и ночами, когда оставался в мастерской, возился-ковырялся с двигателем и так и эдак. По-хорошему, его бы вытащить да подвесить, перебрать весь, очистить-смазать, но это на перспективу, а он пока поставил себе близкую, этапную цель: подшаманить, чтобы тот хотя бы схватился-завелся. А там… – Ну-ну, – усмехнулся с большой иронией Степан Валерьевич. – Дали зайцу барабан. – И распорядился: – Ладно, мужики, развлеклись, отдохнули, и хорош. Давайте по местам. – И строгим тоном спросил Игоря: – Ты зачем в «Белоснежку» полез, парень? Я тебе разрешение давал? Или дела все переделал? – Починяю, – держа фасон, солидно ответил Игорек, пожав плечами. – Починяет он, – повторил за ним, возмутившись, мастер – Ты давай-ка капот закрывай. – Погоди, Валерич, – обратился к нему кто-то из слесарей. – Ты лучше посмотри, что пионэр наш придумал, – указал он мастеру на двигатель «жигуленка». – И что? – спросил тот недоверчиво и с неохотцей, но все же придвинулся поближе и заглянул под капот. – Ну, показывай, Кулибин, что наваял, – распорядился он с большой долей сарказма. А Игорь и показал, и объяснил, что придумал и как усовершенствовал, и увлекся, зажегся, ободренный тем, что мастер его внимательно слушает, не перебивает, вникает. – Вот это не пойдет, – сказал тот внезапно, когда Игорь, увлекшись, немного бахвалясь, рассказывал, как хочет заменить одну деталь. На полном скаку, на эмоциональном подъеме Игорь замолчал, аж задохнувшись от злого недоумения и от какой-то прямо-таки детской обиды, давно позабытого чувства, совсем непозволительного при его-то «солидности» и знании жизни. – Это лучше по-другому сделать, – не заметив перемены в мальчишке, глядя в двигатель, продолжил свою мысль мастер. И Игоря так вдруг попустило, так вдруг… что слезы ринулись к глазам и он их еле смог удержать, а то совсем уж, как плотва мелкая, разнюнился тут, еще мужики увидят, засмеют… – Ты что? – не услышав его голоса, спросил Валерич, повернув голову на мальчишку. И сразу сообразил, что тот подумал, отчего успел так сердечно расстроиться и снова вдохновиться, всего лишь за одну минуту – пубертат, куда ж от него: то на коне, то под конем, и все в одно мгновение. – Ну молодец, – распрямившись во весь рост, похвалил Игоря Степан Валерьевич и спросил: – Давно с ней возишься? – С месяц, – честно признался Игорь. – То-то я смотрю… – Не договорив, мастер снова усмехнулся и огласил свое решение: – Если доведешь «Белоснежку» до ума… Поможем, конечно, на тяжелых моментах: демонтировать, подвесить, а разбирать, чистить-отмывать-очищать сам будешь в нерабочее время. Если она у тебя заблестит-забегает, как новая, и лично мне сдашь заезд на полигоне – отдам «Белоснежку» в полное твое владение. Все, кто стоял вокруг мастера с Игорьком, внимательно слушая Степана Валерьевича, дружно ахнули – виданое ли дело, пацану зеленому машину дарить. – А что, есть кто-то еще желающий нашу «Белоснежку» оживить? – обвел тяжелым взглядом собравшихся Хома. Народ затушевался, отводя глаза от пристального начальственного взора, кто-то пролепетал про работу, которой и так выше головы, когда тут еще баловством заниматься. Одним словом, дружно врубили отказ от прав на чудо-машину, не нашлось добровольцев на такой головняк. – Ну, я так и думал, – хмыкнул мастер и рявкнул: – По местам, работать, что столпились! Крутенек был Степан Валерьевич, не гневлив, нет, редко когда голос повышал, только в особо уж тяжелых случаях, если кто-то из мастеров накосячит всерьез, а так всегда все выдержанно-ровным, весомым тоном. Но мог так слово сказать, что пробирало конкретно, до потрохов – держал коллектив в дисциплине и строгости, мог и сурово наказать, а то и вовсе взашей выгнать за серьезный проступок. Но учителем, наставником был таким же гениальным, как и специалистом. Мощный человек. Бог знает, как бы повернулась и куда покатилась и вывела жизнь Игоря, если бы он в свое время не попал к Валеричу в руки, дорожки-то разные у подростков девяностых складывались, в основном темные-дурные, а у него так и вовсе, чего уж там лукавить: понятно, куда вела жизненная тропка, на которую он встал, очень даже конкретно вела… Везло ему с людьми необычайно, как ангел-хранитель какой оберегал, заботился и посылал спасителей, вот ей-богу, ничем иным такое везенье объяснить невозможно. Игорь Югров родился в простой семье так называемой рабочей интеллигенции. Отец – мастер цеха на заводе, мать – воспитательница заводского детского сада. Жила семья в двушке-хрущевке на окраине Москвы, где осели потомки счастливчиков из числа первых лимитчиков, сумевших всеми правдами и неправдами зацепиться в столице и получить-таки свое жилье за десятилетия работы на одном производстве. Район заводской, понятное дело, рабочий, богатый своими традициями, рядом с МКАД. В нем перемешались жилые дома и целые ряды рабочих общежитий, в которых жил в основном пролетариат и служащие завода, можно сказать, районообразующего. Слободка, одним словом. Местные жители так и называли свой райончик. И на вопрос: «Куда идешь?» – отвечали: «Да я здесь, на Слободке». Пресловутое «На районе» пришло гораздо позже, уже в девяностых. А так – все на Слободке тусуются-гуляют, а поездку в центр Москвы называли не иначе, как «в город». Семья Югровых выделялась из общей массы жителей – малопьющие, работящие, ни тебе драк и мордобития, ни разборок каких семейных – одно слово: «интелихенция». За что и пользовалась особым уважением соседей. В общем-то, да, интеллигенция. Отец, Валентин Юрьевич Югров, зарабатывал вполне достойно, так что дом полная чаша – и тебе «стенка» чехословацкая, посверкивающая полировкой и хрусталем в ней, и ковры, и кухонный гарнитур польский, большой дефицит, между прочим, и телевизор последней марки, тоже дефицит, достался Валентину Юрьевичу через профсоюз, как премия за ударный труд. Правда, ни одной книжки, только те, что мальчишкам надобны – детские, да по школьной программе, эти да, покупали, а как же. Не читали в семье, не принято было – телевизор же есть, смотри, а мальчишки: старший Игорек и младший его на шесть лет Феденька – и телик тот не смотрели, гоняли на улице, гуляя-играя с друзьями. Ну не читали, да, зато пацаны никогда не видели отца в подпитии и уж тем более упившимся вусмерть, и расхаживать в майке-алкоголичке и труселях по дому он себе никогда не позволял, всегда был прибранным и аккуратным и никогда руку ни на маму, ни на них не поднимал и не принимался учить уму-разуму, глядя на мир мутным взглядом с дикого бодуна. Конечно, интеллигенция, а кто? На фоне общего пейзажа, который по выходным сопровождался звуковыми эффектами гоняющих семейство соседей-бухарей. Игорю было десять лет, когда отцу сделали неожиданное предложение – перебраться в Сибирь, работать на одном «молодом» заводе по его же специальности. Да не просто так перебраться, а за его честные заслуги с повышением в должности и с существенным увеличением оклада. Несколько дней родители судили-рядили, сидя на кухне вечерами, совещались и решили: надо ехать! Все ж таки зарплата аж в два раза больше, и возможности другие, поболе будут, чем здесь и сейчас. Ничего, что пока в разлуке с семьей, это ж временно – устроится там, присмотрится, жилье им найдет, тогда и Лида с мальчишками переберется. Ну, решили так решили – уехал. Должность получил, и зарплату на самом деле прилично повысили, все, как обещали, исполнили на заводе том. Деньги отсылал семье, Лида тогда и приоделась подороже прежнего, и мальчишек приодела, да и на сберкнижку понемногу откладывала, готовилась к переезду непростому. Первое время отец часто звонил, по нескольку раз в неделю, и долго разговаривал с женой и с сыновьями, не жалел на разговоры денег. Потом звонки стали реже, в основном по выходным, а вскоре и вовсе лишь раза два в месяц. Отговаривался Валерий работой, обязанностями, привыканием к новым условиям и к коллективу. Первое время отец с мамой все обсуждали их скорый переезд семейства, но постепенно эти разговоры заводились все реже и реже, а вскоре стало уменьшаться и количество присылаемых отцом денег. Но месяцев через восемь отец приехал сам. Радости-то было! Игорек с Федькой висели на папе, не отходили ни на минутку, все расспрашивали, выпытывали, как там в Сибири. – А ты медведей видел? – смотрел расширившимися от ожидания и страшности глазешками на отца Федька. – Видел, – улыбался сынку Валентин. – И волков видел? – впечатлялся до изумления малой. – И волков видел. – И на охоту ходил? – Ходил. Водили товарищи по работе. – И… И так до бесконечности. Да только… Только ночью, когда мальчишки угомонились и заснули в своих кроватях у себя в маленькой комнате, родители остались одни, сидели в кухне за столом, отмечая приезд отца семейства. Вот тогда-то Валентин, пряча глаза от прямого встревоженного взгляда жены, признался Лидочке с виновато-покаянным видом, что завел в той Сибири-разлучнице другую семью. Пригрела его, приголубила временно холостого разведенная женщина с двумя детьми, как и у него. Да только временно у них не получилось, случилась меж ними любовь. И приехал Валентин разводиться. Лида выслушала мужа, переспросила: не шутка ли? И вдруг заголосила, запричитала, как над покойником в доме, перепугала страшно своим криком проснувшихся сыновей, прибежавших в кухню на ее вой, растерянных, не понимающих, что происходит. Там и соседи набежали, слышимость-то в хрущобах исключительная, как в картонных коробках, сложенных рядками, вот и решили люди, что беда какая у Югровых приключилась. Поначалу шум-гам стоял, а уж когда разобрались, что к чему и в чем дело, маму как-то успокоили, чуть ли не силой всунув ей полстакана водки в руку и заставив выпить, мальчишек соседка тетя Юля отвела к себе домой и уложила спать со своими детьми, а сама вернулась к Югровым. Как лечит наш народ сердечные драмы, известное дело – посидели соседи ночь за столом, разбирая, обсуждая ситуацию. Кто-то Валентину по мордасам надавал за такое гадское дело, так жену с детишками бросать, не до убоя и увечий побуцкали, но синяков наставили, да и угомонились-замирились к утру и разошлись по домам. Соседи-то разошлись, только беда осталась, прочно поселившись в доме Лиды Югровой. Отец развелся, все чин по чину и по суду, через три месяца. Только с жилплощади их московской так и не выписался. Игорь, возненавидевший отца, считающий его предателем, изменником проклятым, долго возмущался этим обстоятельством, обвиняя родителя в расчетливости, кричал, что тот еще к ним свою новую семью притащит на московскую-то прописку, и требовал от матери, чтобы она пошла в жилконтору и выписала отца самостоятельно. Но Лида никуда не пошла. И не потому, что не хотела бы наказать, отомстить и насолить хоть таким образом, хотела, наверное, но не пошла и ничего делать не стала совсем по другой причине. А то, что казалось Игорю в тот момент еще одним жутким отцовским предательством и расчетом, на самом деле позже спасло их с мамой и братом.