Свои ошибки Чарли переделывал в нечто хорошее, и хребет его трещал куда реже от работы в саду – по сравнению с работой в лаборатории. В том месте все были счастливы. Чарли делал их счастливыми, а некоторых, коим улыбаться на роду не было написано, даже научил улыбкам. Чарли радовался, когда они не грустили, потому что если кого-то ест грусть – нельзя говорить «ну и пусть». И в священном том саду росла маленькая империя чудес. Здесь симбиотические связи спасали обе стороны от гибели, и если ты, пусть даже и трепеща, тянулся к свежей, неиспробованной жизни – ты жил. Там были растения, которые образовывали миниатюрные соборы для ряда голов, которые Чарли не мог прикрепить к торсам, и скамейки жесткой растительной жизни, светящиеся красным, зеленым, фиолетовым, на которых лежали торсы, в которых Чарли поддерживал жизнь, прикрепив к мозгам. В этом заросшем сорняками саду росло все, что только можно, – птицы прилипали к концам листьев и хлопали крыльями в воздухе, ящерки выглядывали на манер змеиных язычков из сердцевин маковых цветов, и вся палитра – от нутряно-зеленого до артериально-красного – цвела и благоухала. Грустно, всегда заставляет задуматься: общее благо должно перевешивать личное – как изрек Глас Компании. Но разве не в волшебном саду сын своего отца понял, что «исправить» означает «сделать лучшей версией себя»? Зачем же иначе приводить тварь живую в надлежащий ей вид? Бабочка, зафиксированная на дощечке для образцов, – несомненно, хорошенькая, но всегда найдется лучшая версия, какой она может – под бдительным руководством сына, конечно же, – стать. Каждый вечер перед сном сын своего отца чудесно проводил время с этими созданиями, созданными им самим. В своем зеленом-зеленом чулане, в изобилии миниатюр, которые, как надеялся сын, когда-нибудь вырастут в натуральную величину. Чарли ложился за фальшивой стеной среди бархатной толкотни множества рук, копыт, когтей и перепончатых лап, грубых, гладких и израненных, и отдавался этим объятиям, обретал своего рода покой. Позволял голосам выправленных убаюкать его, погрузить в сладкую полудрему. Восхищаться своей живой постелью – и всем, что ее окружает. Он был уверен, что когда-нибудь волшебный сад распространится на весь мир, и отец поймет и примет его, и Компания поймет, и бог, возможно, тоже поймет и простит. Но вместо этого, одной преждевременной ночью, Чарли застал отца у двери в комнату. Тот держался одной рукой за дверную ручку, и Чарли не мог смотреть ему в лицо, потому что не мог вынести эту сияющую удовлетворенную гримасу, эту широкую хищную улыбку. По одному взгляду в отцовские глаза стало понятно – грядет очередная выправка. Но на сей раз она приняла особую форму. Ибо отец распахнул дверь в волшебный сад и сказал: – Я приготовил для тебя пир горой, сын мой. Во славу всей твоей тяжелой работы. И при готовке я использовал только лучшие ингредиенты. Твои собственные. Там, на длинном столе, лежали, мертвые и зажаренные, все те существа, которых я так долго прятал. Все до единого, молчаливые и одурманенные пламенем, кроме утки, которую, как он знал, я любил, и он, должно быть, тоже любил ее по-своему. – И ты должен съесть все это, – прошептал мне на ухо отец. – Ты и птица – оба. Все до последнего лоскутка вы должны распределить между собой. И вот мы с птицей энергично принялись за наш пир, хотя слезы текли по моему лицу, и я чувствовал себя таким же слабым и беззащитным, как все, над чем работал мой отец, распластанное на разделочных досках в его лаборатории. Мои нервы – это сеть, похожая на хрупкую морскую звезду, и мой отец отламывает кусочки, не заботясь о целостности узора. Ах, мама, даже если бы я знал тебя в лицо – разве же это не ад? ~ Стишок о Мальчике ~ Вдруг маленький мальчик выходит из норки своей проведать как мир поживает, внезапно ему улыбается утка, и мудрой главою кивает, та утка – надежда и вера, мечта и луч солнца во тьме, из которой наш мальчик пришел. Но утка не друг нам, а лишь проводник, случайный попутчик на долю пути, а все остальное, что видим тут мы, – колючки, шипы и опасные, злые враги. Не именно тело, и не бедствие будто, а враг у него в голове, сквозь призму уродливой жизни как будто он видит весь мир наш в огне. Тот страх принял он за правду бездумно, ту случайную встречу воспринял как роковую, и навеки запомнил обиды в своей голове, вообразив масштабные, но глупые и очень затратные планы, чтоб в будущем врата жизни пред собой отворить. И вот спустя пару на диво насыщенных лет наш мальчик не глуп уже и не юн, он несколько раз побеждал в сражениях жизни, от мелких смешных вплоть до самых коварных и жутких. Копаясь в себе, он пытался понять, почему, или что там ему не хватает, и почему утка так редко к нему прилетает. Что делать и как отвечать на вопросы извечного гнета во мраке души, где сердце колотится, и наш маленький мальчик находит ответ – в пути. Путь то ли к любви, то ли к цели конкретной – он это никак не поймет, он будто бы серый игрок в настольной игре, где вся доска покрыта радужным сном, он ходит, он ищет, он бродит кругами что первый год, что второй. А цель неизменна и ждет незаметно в тени – когда он придет и ее заберет. Другое время – неважно, какое, ведь время по меркам Темной Птицы было весьма текучей штукой, и она не всегда могла отличить один его момент от другого, так что – никакой разницы, без разницы вообще. Ночь снова помрачила небеса, и порой в этой темноте птица зависала, будто прибитая к полотну грубой черной ткани, вонявшей хирургическим отделением. И даже звезды в этой темноте были будто бы острые булавки, за которые ее прикололи. Там, в Городе, члены какого-то культа бродили от двери к двери в руинах трущоб, и в тени от солнца не заметили утку. Наверное, это был весьма упадочный культ, известный только тем немногим, кто в нем зачем-то все еще состоял. Темная Птица убила их, хотя приказано было – проигнорировать, но что-то в их поведении пробудило в ней гнев. Убийственная хватка ушла, но монстр все еще жил в ее черепе как в домике. Значит, она сама их всех решила убить. Осознание испугало. Ничего священного – в останках, облепленных мухами, но тихих. Там, под почерневшим небом, на одиноком холме, где у нее было гнездо, снова загорелся свет – и холм стал звездный вопреки воспоминаниям, величественный и богатый, залитый серым или светло-пурпурным светом, или даже самой луной. Чернота, прореженная серебристым потоком, – точно холодной речной водой. Свет пал на клювастое темное птичье лицо, утешая. С аванпоста Компании – никаких сообщений. Никаких увещеваний нападать или защищаться. Никаких сигналов тревоги. Только ночь – и смутное ощущение присутствия лис в пустыне, тех, кого она презирала, кого боялась, кому завидовала. Никто их не связывал. Ни один голос не направлял их из глубин голубого неба или сердца бархатной ночи. Но она ждала в этом месте. Чтобы появились крошечные существа, которые не могли знать ее тип, ее предназначение или ее прошлое. Если бы Темная Птица могла извечно хранить неподвижность и безмолвие, она жила бы лишь этим моментом – как наблюдатель. Она не испытывала ни малейшего желания схватить их клювом, сдавить, разгрызть, проглотить. Ночные цветы человеческому глазу казались черными, но для нее сияющее поле желтых, синих и шафрановых цветов – изобилие маленьких цветочков – поднималось на тонких стебельках, наполняя округу запахом розмарина, лаванды и мяты. Запахи, почти что из другого мира, распущенные цветами как своего рода ловчая сеть, память о вещах, которых больше не существовало. Ведь это были искусные цветы, почти достойные волшебного сада. И где-то там, между этими цветами, резвилась какая-то пустынная крыса-мутант, путаясь в трех собственных длинных лапах, и быстро-быстро скользила двухвостая змея, ловя насекомых, растревоженных ее приближением. Мыши гонялись за кузнечиками, а кузнечики, в свою очередь, притворялись цветочными стебельками… Маленькие драмы, сотканные из звуков, отблесков и движений, разыгрывались в тени Темной Птицы, застывшей неким мрачным изваянием. Идиллия – застыть во мраке ночи, на взгорье пред темнеющей равниной. Не мысля. Не борясь с самой собой внутри. Смотреть на звезды, что горят в ночи. Но: Убийственная хватка. Убийственная хватка. Обгладывать мясо с хрящей, с тонких лодыжек, с локтей. Пировать сырым мясом в сыром тусклом свете. Ярость была такой знакомой, такой естественной – как дыхание, и Темная Птица осознавала лишь ее последствия, что было своего рода послаблением. Откуда приходил этот импульс? Она не могла сказать, была ли это команда от Компании, потому что теперь осталось лишь эхо. Эхо команды, приказа? Или чего-то еще? Темная Птица опустилась на утешительную тяжесть дневника. Почитай мне сказку, о раздающая приказы машина, держащая меня убийственной хваткой. Просто еще одну. Пусть даже она – про меня. И тебя не волнует, что сказка про тебя – ужасна? Ни капельки. Не волнует, что она – совсем не про тебя? Я знаю. Знаю, что на самом деле все эти истории – о нем. ~ Гадкий Утенок ~ Отец всегда мне говорил: «Не сделаешь как надо – выпорю», так что давайте притворимся, будто я все сделал правильно в конце концов, потому что с поркой это наказание попросту не сравнить. Но мало у кого все хорошо получается с первого раза. Так что некоторых из тех, кто жил в волшебном саду, я не виню. Они не удались. Ошибки, ошибки. Им никогда было не стать такими, как моя утка. Утка, пусть и выглядела жутко, была триумфом моего рассудка, и я никогда не называл ее «Темной Птицей», как остальные. Потому что она была уткой – отважным утенком на троне живой изгороди, сделанной из плоти в волшебном саду. Королева этого места. Королева моего детства. Утка, восславленная в вечности. Где-то двадцать лет Темная Птица жила у меня утенком, прежде чем стала уткой. Подкидыша нашли, когда мне было всего семь лет. Или десять. Или ноль. Или три. Когда-то тогда. Ее оставили на нашем пороге. Но где же этот порог теперь? Вместе с памятью о маме ушла память и о всех местах, где я когда-либо жил – до жизни в здании Компании. Где бы мама ни была теперь, в каких страшных далях – когда-то она все-таки была вполне реальна, ведь реален я сам – сейчас. Это мне совершенно понятно. Непонятно только, должно ли происхождение плоти жестко зависеть от разума, в эту плоть помещенного. Мой отец всегда говорил: «Пусть эта тварь будет наглядным уроком, или я убью сначала ее, потом тебя. Снова». Компания говорила: БУДЬ ЭФФЕКТИВНЫМ, БУДЬ НАХОДЧИВЫМ. Компания говорила: ЕСЛИ УМЕРЛО – ТАК ТОМУ И БЫТЬ. Компания говорила: ПУСТЬ ЭТА ТВАРЬ БУДЕТ НАГЛЯДНЫМ УРОКОМ, ИЛИ Я УБЬЮ СНАЧАЛА ЕЕ, ПОТОМ ТЕБЯ. СНОВА. Так я и сделал. Я сделал утенка своим первым проектом: остановил процесс старения, чтобы утенок был вечно молодым, пушистым, никогда не крякающим, а лишь издающим переливчатый младенческий клекот. Иногда я давал утенку три крыла, иногда – одно. Иногда – крылья на макушке. Но у уточки моей всегда были перья, голова и туловище, хотя со временем я нашел способы вплетать в ее облик рептильные черты, делая ее пушистую красоту еще более яркой и великолепной. Так я ее выправлял. Почти что по ошибке. У меня не было матери, кроме этой уточки, или я был матерью уточки, которая стала уткой. Я никогда не была ни матерью, ни отцом, а только другом уточки и всех обитателей волшебного сада. Слушай… …а кому слушать, если только я это и прочту? Никто никогда не прочтет это – кроме меня, а в этой суматохе я могу растерять все свои мысли, утратить разум, забыть еще больше, пока однажды все это не окажется здесь – или не потеряется навсегда. Этому я научился у Сары. Был когда-то на свете сад пыток… в смысле, волшебный сад, но разрушил его злой колдун – отец, которому никогда не следовало заводить ребенка. Все, кто жил в волшебном саду, кроме уточки, были приговорены к казни и поданы на огромный банкет, и съедены либо в первозданном своем виде, либо кусочками, либо вместе с запеканкой, с солью и сахаром. Ужасно и прекрасно было то событие, и было уже без разницы, вкусил ли сын свои творения или не вкусил. В приготовленном виде – было ли им дело до того, кто кусает их, кто хрустит их костями? Ибо молвил бог и молвила Компания: РАЗ НАЧАЛ ЕСТЬ, ТАК ЕСТЬ ТЫ ВПРЕДЬ И БУДЕШЬ. После банкета на мальчика-волшебника, Чарли, снизошли упадок и отчаяние. Даже после успеха Синего Лиса (которого так и не удалось найти) для Компании. Даже когда Компания распространилась так далеко и столь широко, что стала огромным ртом, поглощающим все и вся. Ничто в исследованиях или экспериментах мальчика-волшебника не могло поднять его настроение. Были только приказы Компании, приходившие все более издалека – по мере того, как их версия Города удалялась от центра. Стену-портал окутал туман, и образ первоначального Города на берегах оживленной реки стал таким далеким. А мальчику-волшебнику на это было наплевать. Не бог, но Компания повелела: ПРИБЕГАЯ К АЛХИМИИ, ИЗ ПЛОТИ ТЫ СОТВОРИ СТЕНЫ. ПРИСОВОКУПИ К СТЕНЕ ГЛОБУЛ ВСЕХ НОВЫХ ИЗ 7. То ли бог, то ли Компания: ПРОИЗВЕДИ ДРУГИХ, ЧТО МОГЛИ БЫ ЗАСЕЛИТЬ 7 И ПРОТИВОСТОЯТЬ 3. У ТЕБЯ ЕСТЬ 10 СЕКУНД. 9, 8, 7, 6, 5… Или я сам об этом сейчас подумал. Чарли, невзирая на свой сплин, трудился над белковыми соединениями, голосовыми связками, сухожилиями, кровью и эпидермисом, чтобы в пределах этих 10 сотворить больше чудес – пусть даже его волшебный сад погиб. Для 7. Против 3. Хотя тогда он еще толком не понял, что за 3 (тройка… троица), и как они могли вступить в сговор с лисом. Лис был либо 1, либо 0. Он запутался во всех этих сказках, пересказанных и обновленных, и в итоге то, что было свято и священно, ушло в отвлечение, отречение, отсечение. Как понять, что ты в аду, если бог и Компания все еще говорят с тобой? Или как раз по их голосам в твоей жизни и можно это понять? Это длилось годами. Отец превратил мое лицо в морду нетопыря. Отец перерезал мне горло и набил его мышами. Мой отец переставил все органы внутри меня так, что по ним потом можно было счесть настоящее название Компании: 10, 7, 3, 0. Но в конце концов удача (или случайность, или судьба) улыбнулась Чарли. Потому что в один прекрасный день, стоя у чанов, отец упал, ненароком вдохнув ядовитые испарения. А может, по неосторожности посмотрел в глаза какой-нибудь Медузе, которую сам и создал, – и мозг его окаменел. До сих пор трудно сказать, что с ним случилось – почему он рухнул, точно срубленное дерево, на пол Лаборатории. Сам факт такого падения казался невозможным. Как и то, что дерево, росшее во дворе в пору моей юности, срубили… это дерево никто, даже я, теперь уже и не может вспомнить. А ведь его было руками не объять – настолько оно огромное было. Казалось, этакая махина никогда не упадет. И все почему-то уставились на мальчика-короля Чарли, как бы молчаливо приказывая исцелить отца. Но отец умер, а сын плакал, в душе смеясь так сильно, что слезы на глаза наворачивались. Он смеялся с такой отдачей, что все его внутренние органы вернулись на предписанные им места, и из носа и ушей у него пошла кровь – но лишь потому, что был он нечестивым, неправильным существом. И первым делом я… то есть, сын своего отца… заняв место родителя, приказал бросить тело последнего в чан, чтобы сохранить его, чтобы какая-то часть отца могла жить в творениях, которые я создам, спасу и сохраню. Ведь теперь никто не мешал мне вырастить волшебный сад на самом видном месте. И в этом новом волшебном саду было много бассейнов с целебной водой, а некоторые были грязевыми, и росли там высокие травы, и светило там искусственное солнце. Но главным образом там я прятал и хранил свои ожившие ошибки, подлежащие уничтожению, и на горе тех ошибок, точно на троне, восседала моя уточка. И, возможно, утенком она осталась бы навсегда, чтобы напоминать мне о моей улыбчивой юности, о моем отце и обо всех других добрых, хороших вещах, которые встречались мне на пути. Но и тогда мне в голову вонзился Глас Компании, а может, то был призрак призрака моей матери. В последние дни кто бы различил подобные вещи? Именно тогда Компания велела мне превратить уточку в утку. Утку со сломанным крылом. И поместить в утку то, что осталось от мозга моего отца. Думаю, это было последнее испытание для меня. Компания хотела, чтобы я пожертвовал всем, чем больше всего гордился. Чтобы у меня больше не было поводов для гордости, и чтобы я повиновался Компании во всем.