Шелли не подавала признаков того, что узнавала собственный дом. Она стояла у крыльца, рассеянно поглядывая вокруг и терпеливо ожидая. Всего секунды назад она казалась коварной и даже слегка угрожающей. Теперь же выглядела скучающей бабулей, ходящей от двери к двери со своим внуком-скаутом, составляя ему компанию, пока он продавал подписку на журналы. Шмели зарывались в кивающие белые цветы. Я вдруг впервые подумал, что Ларри Бьюксу, может, и впрямь стоило бы нанять кого-то, чтобы траву скосить. Двор был не ухожен и порос сорняками, по всей лужайке кустились одуванчики. Сам дом следовало бы хорошенько помыть, пятна плесени на нем добрались до самого карниза. Я туда не забредал довольно давно, и кто знает, когда в последний раз по-настоящему рассматривал дом, а не просто скользил по нему взглядом. Ларри Бьюкс всегда содержал свою собственность с прилежанием и энергией прусского фельдмаршала. Дважды в неделю он выходил в майке и толкал перед собой ручную косилку, дельты его были покрыты загаром и бугрились, его раздвоенный подбородок драматически вздымался (осанка у него просто обалденная). Лужайки у других были зелены и опрятны. Его же – придирчиво убрана. Само собой, мне было всего тринадцать, когда все это случилось, и сейчас я понимаю то, чего не понимал в то время: от Лоуренса Бьюкса все ускользало. Его способность управлять, держаться хотя бы на уровне мягких требований жизни в пригороде мало-помалу сходили на нет по мере того, как он изводился под бременем ухода за женщиной, которая была уже не в силах сама ухаживать за собой. Я так полагаю, что лишь врожденный его оптимизм и хорошая физическая форма (его чувство личной пригодности, если угодно) позволяли ему продолжать думать, обманывая самого себя, что он способен со всем этим управиться. Я уже начинал подумывать, а не отвести ли Шелли к себе домой и там ждать вместе с нею, когда на дорожку свернул десятилетний бордовый «Линкольн» м-ра Бьюкса. Правил он, как удиравший преступник из «Старски и Хатч»[4], бахнулся, сворачивая, одной шиной о бордюр. Выскочил, обливаясь потом, и, споткнувшись, едва не растянулся во дворе. – О господи, фот ты где! Я обыскал фсё до самой преисподней и тальше! Ты меня почти до инфаркта тофела. – Акцент Ларри естественно наводит вас на мысли об апартеиде, пытках, диктаторах, сидящих на золоченых тронах в мраморных дворцах, где по стенам резво носятся саламандры. Очень плохо, если так. Деньги он делал, ворочая железо, а не кровавые бриллианты. Были у него свои недостатки: он голосовал за Рейгана, был уверен, что Карл Уэзерс[5] был великим лицедеем, и эмоционально развивался под песенки АББА[6], – но он боготворил и обожал свою жену и в противовес этому ни в грош не ставил свои собственные пороки. – Что ты наделала? Я отправляюсь по соседству к мистеру Баннерману спросить, нет ли у него чего тезинфицируюшего, прихожу обратно, а ты пропала, как дефочка ф фогусе Дэфида Копперфилда! Он обхватил ее руками, казалось, вот-вот тряхнет хорошенько, но он вместо этого нежно ее обнял. Поверх ее головы он смотрел на меня: в глазах его блестели слезы. – Все о’кей, мистер Бьюкс, – сказал я. – С ней все хорошо. Она только вроде как… заблудилась. – Я не заблудилась, – возразила Шелли и улыбнулась мужу легкой понимающей улыбкой. – Я пряталась от Человека-Полароида. Ларри тряхнул головой: – Молчи. Молчи, женщина. Дафай-ка уфедем тебя от солнца и… о косподи, твои ноги. Я должен заставить тебя снять твои ноги, прежде чем ты ф дом фойтешь. Ты крязью наследишь пофсюту. Звучит все это как-то по-дикарски и жестоко, только глаза его были влажны, в грубом голосе звучало ранимое обожание, он говорил так, как говорят с любимой старой кошкой, которая ввязалась в драку и вернулась домой без уха. Ларри повел Шелли мимо меня, вверх по кирпичным ступеням и в дом. Я уже собрался уходить, считая, что про меня давно забыли, когда он, обернувшись, наставил дрожащий палец мне под нос. – У меня тля тебя кое-што есть, – сказал. – Не смыфайся, Майкл Фиглеоне. И грохнул, закрывая, дверью. Глава 2 С какой-то точки зрения, его выбор слов был едва ли не забавен. На самом деле не было никакой опасности, что я смоюсь от него. Мы еще не касались факта о слоне в лавке: суть в том, что в тринадцать лет я был слоном в любой лавке или комнате, в какую входил. Я был толстым. Не «крупным в кости». Не «крепышом». И уж конечно, не просто «здоровяком». Когда я ступал по кухне, стеклянная посуда тренькала в буфете. Когда в восьмом классе я стоял среди других ребят, то выглядел буйволом, шатающимся среди степных собак. В наш век социальных сетей и чувствительности к издевкам, если назовешь кого-нибудь толстозадым, то, скорее всего, услышишь в ответ, как поносят тебя за то, что ты обозвал человека за телесный недостаток. Но в 1988 году «Твиттер» был еще не частью Всемирной паутины, а всего лишь глаголом, обозначавшим воробьиное чириканье да сплетни кумушек. Я был толст, и я был одинок: в те времена, если тебе было свойственно первое, то второе становилось данностью. У меня было море времени, чтобы провожать домой пожилых леди. Я вовсе не пренебрегал своими приятелями. У меня их не было. Никого из сверстников, во всяком случае. Иногда отец отвозил меня на Залив на ежемесячные встречи в клубе, называвшемся СПЭР СФ (Собрание пользователей и энтузиастов робототехники Сан-Франциско), да только другие на этих сборищах были гораздо старше меня. Старше – и уже ходячие стереотипы. Мне даже незачем описывать их, потому как мысленно вы уже себе их представляете: плохой цвет лица, очки с толстенными стеклами, вечно незастегнутые ширинки. Попадая в их среду, я не постигал ничего нового в монтажных платах. Я был уверен, что смотрюсь в свое будущее: унылые полуночные споры о «Звездном пути» и жизнь в девстве и безбрачии. Не помогало, конечно, и то, что я носил фамилию Фиглеоне, которая в переводе на язык начальной школы 1980-х звучала как Фигшароне, или Фиглик, или попросту Фиг, прозвища липли ко мне, как жвачка к моим кроссовкам, пока мне не перевалило за двадцать. Даже любимый мною в пятом классе учитель основ науки, м-р Кент, однажды случайно назвал меня Фигликом, вызвав взрыв смеха. У него, по крайней мере, хватило достоинства покраснеть, принять скорбный вид и извиниться. Существование мое могло быть и гораздо хуже. Я был чистеньким и аккуратненьким и, отказавшись учить французский, избавил себя от чести получать награды: не попадал в список тех зубрил-всезнаек и учительских любимчиков, только и выпрашивающих себе подачку. Мне никогда не доставалось ничего хуже, чем терпеть время от времени низкопробное унижение, а когда меня дразнили, я всегда снисходительно улыбался, будто надо мной друг дорогой подтрунивал. Шелли Бьюкс не помнила, что было вчера. Как правило, я никогда не хотел этого помнить. Дверь опять распахнулась, и появился Ларри Бьюкс. Обернувшись, я увидел, как он утирает своей чудовищной, мозолистой лапищей мокрую щеку. Смутившись, я отвернулся и стал смотреть в сторону, на улицу. Мне никогда не доводилось общаться с плачущими взрослыми. Отец мой не особо был расположен к проявлению чувств, и сомневаюсь, чтобы мама часто роняла слезу, хотя наверняка сказать не могу. Я вообще видел ее всего два-три месяца в год. Ларри Бьюкс сюда приехал из Африки, тогда как мама моя отправилась туда вести научные исследования по антропологии и, в каком-то смысле, так оттуда и не вернулась. Даже когда она жила дома, часть ее пребывала там, за шесть тысяч миль, куда не добраться. Тогда я не сердился из-за этого. Детям, чтобы сердиться, обычно требуется близость. Это проходит. – Я фсю округу объехал, разыскифая ее, эту чертову старую простушку. Это уже третий раз. Тумал, что на этот раз, что она ф уличное тфижение попатет! Чертова клупышка… спасибо тебе, что прифел ее обратно ко мне. Благословен будь, Майкл Фиглеоне. Благослови Бок твое сертсе. – Он вывернул карман, и оттуда полетели деньги, скомканные банкноты и серебряная мелочь, разлетаясь по дорожке и траве. С какой-то тревогой я сообразил, что он собирается расплатиться со мной. – Бог мой, мистер Бьюкс. Все о’кей. Ничего не надо. Я рад помочь. Не хочу я… я бы глупо себя чувствовал, если бы взял… Он прищурил один глаз и уставился на меня другим. – Это польше, чем фоснаграждение. Это первый фснос. – Наклонившись, он подобрал десятидолларовую бумажку и протянул ее мне. – Давай. Фозьми это. – Когда я не взял, он сунул банкноту в нагрудный карман моей тенниски. – Майкл. Если мне притется отлучиться куда-то… могу я попросить тебя приклядеть за ней? Я фесь день дома и санят только тем, что приглядываю за этой сумасбродкой, но иногда мне нужно за протуктами съестить или смотаться в спортзал загасить какой-нибудь пошар. Фсегда найтется пошар, какой погасить надо. Фсякий толбак, что у меня работает, способен поднять четыре сотни фунтов, но ни отин из них не сможет сосчитать польше тесяти. На польше у них пальцеф не хфатает. – Он похлопал по деньгам в кармашке моей тенниски и забрал у меня женино пальто. Оно, забытое, все еще висело у меня на руке, как полотенце у официанта. – Так как? Тогофорились? – Непременно, мистер Бьюкс. Когда-то она нянчилась со мной. Думаю, я смогу… могу… – Да, понянчись с ней. Она фпала фо фторое детство, помоги Бок ей и мне тоже. Ей нужен кто-то, чтоп она наверняка не ушла бродить. Расыскивая его. – Человека-Полароида. – Она расскасала тебе о нем? Я кивнул. Он покачал головой, пригладил рукой свои редеющие набриалиненные волосы. – Боюсь, когда-нибудь она уфидит проходящего мимо челофека, решит, что это он, и пырнет его кухонным ножом. О, Бок, что мне токда делать? Не так уж это было умно говорить такие вещи юнцу, которого собираешься нанять для ухода за твоей старой, теряющей разум женой. Что невероятного в предположении, что она могла бы вообразить меня Человеком-Полароидом и всадить в меня разделочный нож? Но Ларри был в растерянности и расстройстве и языком своим управлял бездумно. Это не имело значения. Шелли Бьюкс меня не пугала. Я чувствовал: она может забыть про меня все и все про себя, и все равно это не изменит основу ее натуры – любящей, работящей, не способной ни на какое подлинное зло. Ларри Бьюкс поймал мой взгляд своими покрасневшими, несчастными глазами: – Майкл, придет день, и ты станешь богачом. Фозможно, сколотишь состояние, изобретая будущее. Не сделаешь мне одолжение? Для своего старого друга, Ларри Бьюкса, кто провел свои последние годы в отчаянии от беспокойства за свою дуру-жену, у которой вместо мозгов офсянка? Женщину, дафшую ему польше счастья, чем он вообще заслужифал? Он опять плакал. Мне хотелось спрятаться. Вместо этого я согласно кивнул. – Непременно, мистер Бьюкс. Непременно. – Изобрети способ не становиться старым, – сказал он. – Это ужасный чертофский трюк, какой устроен человеку. Становиться старым – это не значит перестать быть молодым. Глава 3 Я брел куда глаза глядят, не замечая, куда я иду и иду ли вообще. Мне было жарко, я был ошарашен, и у меня в кармашке тенниски лежали скомканные десять долларов, деньги, которые мне были не нужны. Ноги, обутые в чумазые кроссовки, несли меня к ближайшему месту, где я мог от этих денег избавиться. На той стороне шоссе, на въезде в Золотые Сады, стояла заправка «Мобил»: дюжина колонок и прохладный магазин всякой всячины, включая вяленое мясо, чипсы всех сортов и, если ваш возраст позволяет, эротику в глянце. В то лето я пил бурду со льдом собственного замеса: 32-унциевый[7] стакан льда, залитого кока-колой и сбрызнутого струей чего-то спиртосодержащего под названием «Полярная голубизна», по цвету очень похожего на жидкость для мойки автомобильных стекол, а по вкусу отдававшего вишней и немного арбузом. Я от этой бурды был без ума, но, попадись она мне сейчас, я к ней, наверное, и не притронулся бы. Думаю, моему сорокалетнему нёбу она напомнила бы вкус юношеской печали. Душа моя алкала «Полярной голубизны на кока-коле со льдом», о чем я не ведал, пока не увидел вращающегося красного Пегаса «Мобил» на сорокафутовом[8] шесте. Стоянка недавно была залита новым гудроном, черным и толстым, словно торт. Жар, вибрируя, восходил от него, отчего все вокруг виделось в зыбком свете, эдаким галлюцинирующим оазисом, привидевшимся человеку, умирающему от жажды. Я не заметил стоявшего у 10-й колонки белого «Кадиллака» и не видел топчущегося рядом с ним парнишу, пока тот не заговорил со мной. – Послушай, – сказал он, и когда я и ухом не повел (меня дурманил солнечный удар миража), он вновь окликнул, уже резче: – Эй, слышь, Колобок! На этот раз я его услышал. Мой радар был настроен на любой звук, свидетельствовавший об опасности издевательства, и он засек и «Колобок», и добродушное презрение в голосе, его произнесшем. Особого простора вышучивать внешность других людей у парниши не было. Одет он был вполне прилично, пусть наряд его и выглядел неуместным и больше подходил бы при входе в какой-нибудь ночной клуб Сан-Франциско, а вовсе не на заправке «Мобил» у черта на куличках на калифорнийской окраине. Одет он был в черную шелковую рубашку с короткими рукавами и прозрачными красными пуговицами, черные брюки с остро отутюженными складками, черные ковбойские сапоги, расшитые красной и белой ниткой. Зато был он отчаянно безобразен: подбородок тянулся до середины длинной шеи, щеки коробились от застарелых прыщей. Сильно загоревшие руки были покрыты черными татуировками, похожими на рукописные строки, змеившиеся вокруг руки от локтей до кистей. Был на нем и галстук-ленточка (они были модны в 80-е) с яркой заколкой в виде свернувшегося желтоватого скорпиона. – Да, сэр? – обратился я к нему. – Ты туда? – Кивок в сторону магазина. – Возьмешь себе бисквит с кремом или еще что? – Он сунул наконечник шланга в топливный бак своего большого белого авто. – Да, сэр, – кивнул я, про себя подумав: «Соси крем с моего бисквита, засранец». Он залез в передний карман и извлек оттуда пачку желтеющих грязных купюр. Выбрал из нее двадцатку. – Вот что. Заходишь в магазин, просишь включить десятую колонку и… эй, Село Озёрное, я с тобой разговариваю. Послушай-ка. Я отвлекся на некоторое время, взгляд мой ухватился за предмет на багажнике его «Кадиллака»: моментальный фотографический аппарат «Полароид». Вы, наверное, знаете, на что похож «Полароид», даже если вы чересчур молоды, чтобы когда-то пользоваться им или видеть, как им пользуются. Подлинный моментальный «Полароид» настолько узнаваем и представляет собой до того громадный технический скачок вперед, что сделался иконой века. Он принадлежит 80-м так же, как Пакман[9] и Рейган. В наше время фотоаппарат у каждого в кармане. Представление о том, чтобы щелкнуть фотку и тут же получить возможность рассмотреть ее, не поражает абсолютно ничье воображение. Зато летом 1988 года «Полароид» был одним из очень немногих устройств, позволявших сделать снимок и проявить его сразу же. Камера выталкивала толстый белый квадрат с серым прямоугольником пленки посредине, и через пару минут (быстрее, если помахивать квадратом) изображение выплывало из мрака и отвердевало в фотографию. Тогда это было последнее слово техники. Увидев фотоаппарат, я понял, что это он, тот малый… Человек-Полароид, от кого пряталась миссис Бьюкс. Лощеный проныра на своем белом «Кадиллаке» с красным откидным верхом и красными сиденьями. У него и цветовой код был, как у пакостника. Я понимал: что бы ни уверяла миссис Бьюкс про этого парнишу, на деле, конечно, никакой основы под этим не было, так – перебой двигателя, что поперхнулся и заглох. И все же кое-что из сказанного ею прилипло к памяти. Не позволяй ему фотографировать себя. Когда я сложил все это вместе (когда убедился, что Человек-Полароид был не порождением старческой фантазии, а реальным хлыщом, стоящим прямо передо мной), у меня по спине и рукам мурашки побежали, как от холода. – Э-э… говорите, мистер. Я вас слушаю. – Вот, – сказал он. – Бери двадцатку и попроси раскочегарить эту колонку. Моего «кадика» жажда мучит, но вот что я скажу тебе, детеныш. Если останется сдача, она вся твоя. Купи себе диетический справочник. Я даже не зарумянился. Удар был паскудный, только при моей растерянности он тут же рикошетом отскочил от моего сознания. Глянув еще разок, я понял: то был не «Полароид». Не очень похож. Мне этот аппарат был очень хорошо известен (один такой я как-то разбирал), и я понял, что этот в чем-то изощренно иной. Был он, для начала, черным, с красным передом – как бы в тон с машиной и одеждой. Но еще он был просто… другой. Лощеней. Лежал на багажнике так, что мистеру Лощеному стоило лишь руку протянуть, и был повернут слегка в сторону от меня, так что марки аппарата я не видел. «Коника»?» – гадал я. Больше всего поразило (сразу же!), что у «Полароидов» есть приемник на петельках, который открывается спереди и в который вставляется блок с мгновенными негативами. А вот как этот заряжается, я понять не мог. Аппарат, казалось, был цельным и гладким. Он увидел, что я смотрю на аппарат, и поступил удивительно: словно защищая, положил на него руку, так какая-нибудь пожилая леди покрепче прижимает к себе кошелек, проходя мимо уличных бандитов. А облезлую на вид двадцатку протянул другой рукой. Я обошел машину сзади и протянул руку за деньгами. Взгляд скользнул по надписи, выколотой у него вокруг руки. Буквы были мне незнакомые, но походили на иврит. – Крутая наколка, – заметил я. – Это что за язык?