– Мэн, – Макс затушил сигарету о пепельницу с черепом. – Все твои проблемы – они у тебя в голове, ю ноу2. Поменьше думай обо всем этом стаффе3. Если бы было так, как ты говоришь, мир бы уже горел в адском котле, а мы пока гуляем. И одежду даже тебе хотим подобрать. Камон! – Макс, еще хотел просьбу небольшую. Понимаешь, я всерьез хочу заниматься рисованием. Маман, конечно, истерит, но я думаю, это пройдет, если она увидит результат. Я о чем. Если кому-то понадобятся иллюстрации, реклама там или витрину оформить, свистни, а? – Да не вопрос, Саш, – он задумался, поправил волосы и продолжил: – Пять сек. Макс сказал, чтобы я притащил сюда портрет Джексона, который он увидел в моей комнате, и что если он понравится, то мне за него в кафе дадут какие-то деньги. Даже не верилось. Я пришел домой радостный, но маман моей радости не разделила, потому что снова звонил размазня. – В общем, так, Саш, – определила она строгим голосом. – Домашний телефон мы больше не берем, я, может быть, даже его отключу. Всё равно все, кому нужно, знают наши мобильные, а больше некому нам звонить. Обещаешь мне, что не будешь брать трубку? – Ладно. Мам, а ты не думала, что надо всё-таки с ним поговорить? – Нет! Даже не проси! Это означало, что дальше на эту тему разговаривать бесполезно. Но я хотел поговорить с мамой еще на одну тему. Я рассказал ей, что меня волнует, как я боюсь повтора отцовской судьбы. В сущности, это меня и отталкивало от общения с девушками, кроме дружеского. Конечно, были какие-то лав-сториз, но всё не то. Я всё время думал о том, что я буду их бросать, и мне это не нравилось. Мама решила позвонить Нателл, чтобы та посоветовала нам хорошего психолога. Она сама специализируется на любовных страстях, а этот ее Одуванчиков, видимо, на отцах-неудачниках, решивших восполнить пробел. На самом деле меня эта идея особо не обрадовала. Я и сам могу разобраться, да и Макс бы помог, он знает мужские правила. В конце концов, схожу: вдруг и правда поможет, а так хоть развлекусь и маман порадую. И я пошел. Раньше я думал, что только психи ходят в такие консультации, но ничего так – красиво в этом центре. Людей почти нет. Только мой психолог задерживается с предыдущим пациентом. Я уже начал представлять, что сейчас выйдет какой-нибудь доктор Хаус, который сам больше похож на пациента, чем на врача, но мне сказали сидеть у двери и ждать. Слышался мужской голос и еще женский низкий голос. Наверное, какая-то старая дева ест мозг доктора. Но спустя минут десять оттуда вышла очень даже милая девушка с зареванными глазами. Она уставилась на меня, а я зачем-то еще шире раздвинул колени в стороны. Дева села неподалеку и стала прихорашиваться. Ну да, ну да. Девушки же не могут выйти на улицу с зареванными и ненакрашенными глазами. Доктор Одуванчиков оказался и правда похожим на пациента. Он нервно жестикулировал и всё время полуистерически смеялся. Казалось, он хочет меня задавить своими знаниями, но я ему спуску не давал, всё время задавал какие-то дурацкие вопросы. Он говорит, у меня проекция на свою жизнь от отца получилась и надо от нее избавляться. Вот открытие! А я и не знал! Иногда мне кажется, что им платят деньги непонятно за что. Психологи говорят то, что мы и так знаем, но, быть может, это для нас не так очевидно. Еще он сказал, чтобы мама перестала меня сравнивать с отцом, так как это развивает эту проекцию во мне. Получается, называя меня рохлей и размазней, она мне постоянно напоминает, что я похож на отца. Но я же не виноват, что он мой отец. И на автоматическом уровне я начинаю закладывать себе отцовскую программу действий. Короче, маман придется немного побороть свои выраженьица, а мне – не думать так часто об отце. Когда я вышел из кабинета, девушка-рева всё еще сидела там, но уже похорошела. – Первый раз? – спросила меня она. – Ага, – пробормотал я как можно равнодушнее. – И, надеюсь, последний. По-моему, он сам псих. – Да нет, Одуванчиков – хороший психолог, мне помогает. – Ну и фамилия, – я направился к выходу. – Меня зовут Женя, – сказала она и пошла за мной. – Саша. Не хватало мне познакомиться с девушкой у психолога. Хорошее начало. Псих и истеричка у доктора Одуванчикова. Ромео и Джульетта из Вероны отдыхают. – У тебя плохое настроение? – вышла она за мной на улицу. – Нет, просто грустно, – а она не так уж и плоха при дневном свете. – Знаешь, ты не подумай, что я маньячка какая, пристаю тут к тебе. Просто ты мне интересным показался. – Да ничего. Я тоже не псих. Это мама меня сюда направила. У меня проблемы просто с проекциями. В общем, там долгая история. В итоге с Женей мы прошлепали прямо до ее дома. Ей 17 лет, она тоже рисует, и у нее всё еще запущеннее, чем у меня. То, что она рассказывала, просто не укладывалось у меня в голове. – В ничем не примечательный день на кухне детского сада, как всегда, готовился обед, – начала она, как будто сказку рассказывала. Было видно, что ей нравится смаковать подробности, но в то же время это приносит ей боль. Я понял, что она уже несколько раз рассказывала эту историю людям, поэтому некоторые фразы как заученные отлетали. – Кто-то чистил лук, другая женщина резала хлеб, а тетя Валя терла морковь. Тетя Валя была самой главной на кухне, и обычно именно она звала всех нас обедать. Пока она не позовет, никто не должен был начинать есть. А я как раз очень хотела есть. Я не выдержала и зашла в обеденную комнату. На стол уже начали накрывать: расставили хлеб, разложили булочки и налили компот. Я подумала, что если возьму кусочек хлеба, то никто не заметит. Но тетя Валя сразу пресекла мою попытку громким криком. Я даже подумала, что у меня голова лопнет, – так она сильно кричала. «Не смей!!! Тебя еще за стол не приглашали!!!» Я побежала в спальню, где у нас проходил тихий час, и расплакалась. Обедать я, конечно, не пошла. Все стали приходить ко мне и по очереди звать обедать. Я ни с кем не стала разговаривать. Тут Женя замолчала, мы как раз дорогу переходили. Потом продолжила: – Я вообще перестала разговаривать. С того самого дня я разговаривала только с мамой и папой, сестрой и одной подругой. Они так расстроились, ведь каждый день, когда мама приходила забирать меня из садика, воспитательница говорила ей, что я молчу целыми днями. Потом я пошла в школу. Я была очень неглупой девочкой, но из-за того, что я ни с кем не разговаривала, некоторые думали, что со мной что-то не так. Мы пришли с мамой в школу рядом с нашим домом. Там строгий мужчина в мятом костюме, пропахшем супом, попросил меня спеть, посчитать какие-то цифры. А я молчала. Я не хотела ему ничего говорить. Я всё думала, что вот он, наверное, только что пришел из столовой, там ел суп, суп капнул на пиджак и засох. А еще его волосы тоже пахнут столовой, я в этом уверена. Только, скорее всего, пловом. И он всё время обтирал масляный рот платком и ерзал. Препротивнейший дядька. Молчащих детей никому не надо, и меня даже сначала не хотели брать в школу, несмотря на то что я раньше других начала читать и писать. Конечно, родители мое право на школу отстояли. Я пытался осмыслить, как так можно – несколько лет не разговаривать. Наверное, у нее хорошая фантазия за это время нарисовалась. А что еще делать ребенку, когда он ни с кем не общается? Конечно, он начинает придумывать свой мир. И с годами этот мир разрастается, а грань между реальностью и происходящим где-то в полушариях становится похожей на пленку апельсина. – И что было дальше? – Сначала я училась в одной школе, где классная руководительница Нина Александровна занималась со мной почти каждый день, и я начала понемногу разговаривать, но редко – в основном с ней. Потом я перешла в другую школу. Казалось бы, на этом всё и должно было кончиться. Но нет. Разговаривать я по-прежнему боялась. Если меня спрашивали на уроке, я или молчала, или плакала. И так было до 5 класса. Взять хотя бы английский язык. Он очень легко мне дается, и я всегда делала домашнее задание. Но как только меня просили рассказать выученный текст, я бросалась в слезы. Учительница просто не знала, куда деться, и постепенно совсем перестала меня спрашивать. Наверное, она думала, что я какая-то чокнутая и со мной лучше не связываться. В классе я тоже ни с кем не разговаривала. Некоторые ребята пытались со мной заговорить, но всё было бесполезно. Я никому не отвечала. Потом они уже даже пытаться перестали. Теперь ты понимаешь, почему я с тобой заговорила? – Слов накопилось за много лет? – На самом деле я стараюсь первой заговаривать с людьми, чтобы как-то робость побороть. Я даже кроме рисования еще и журналистикой занялась, чтобы хоть как-то с людьми научиться разговаривать. – Слушай, ну это серьезно – то, что ты пережила, разве нет? – Еще как, но, знаешь, я стараюсь не вспоминать. Ладно, мне пора уже. Вот мой дом. А дома было еще веселее. Мне никто не открыл дверь, а когда я зашел с помощью своего ключа, то не поверил глазам. Маман и Макс танцевали под битлов и дрались подушками. Вот дела! Такого я еще не видел. Когда они меня увидели, то немного засмущались, но вида не подали. Интересно, это то, что я думаю, или мне показалось? Хотя сейчас меня больше заботила Женя, и я хотел поскорее рассказать всё Максу. – Ну, как думаешь, она не совсем чокнутая? Всё-таки столько лет не разговаривала, – выпытывал я у Макса, когда мы остались вдвоем в моей комнате. – Мэн, а ты не совсем чокнутый – весь день играешь в паровозики в шестнадцать лет? – Я слишком придираюсь. Кстати, портрет Майкла взяли в рок-кафе, спасибо, Макс. – Не за что, бро, – пожал он мне руку. – Камон, то ли еще будет! Ты, главное, если решил, что это твое, продолжай рисовать! И все тут! И какая она, Женя твоя эта? Красивая? – Да ладно, перестань. Я думаю теперь, что мне делать. Ей же 17 лет, и нафиг я ей не сдался такой маленький, да еще и трус. – Та-а-ак, началось. Первая трудность, и ты голову в песок. Мэн, ты давай действуй! Макс брутален. Нет, я вам точно говорю, Макс брутален. Он, например, пакет всегда рвет, а я развязываю, как дурак. Наверное, есть два типа людей: одни рвут пакет, другие – развязывают. Вот Макс бы уж точно не стал терпеть то, что ему не нравится. Мне иногда так хочется жить одному. Чтобы как на маяке – и вокруг тихо. Мне много места не нужно. Матрас на полу – я люблю спать на полу – и хватит. Это был бы мой плот, мой ковчег, где всё так, как хочу я. Вообще, я люблю жить в гостиницах. Это не привязывает, хотя мне приятно возвращаться домой. Но жить всегда в гостиницах – в этом что-то есть. Или мне так кажется, потому что я там подолгу не жил. – Слушай, Макс, – продолжил я. – Как бы так невзначай пообщаться с Женей, чтобы она не подумала, что я прям прусь по ней? – Тебе всё сразу надо. Я тебе говорил про новую короткометражку, там есть женская роль. Ну, подкати, расскажи про кино. Туда-сюда. Может, она роль согласится сыграть. И ты там сыграешь, и потусуетесь, пока то да се, – Макс уже пил кофе, а я дул на свой, потому что я сюльзик. – Пинка тебе под зад надо, раскачиваешься долго, мэн. Сейчас так нельзя. Макс как-то сказал, что его отец постоянно повторял ему, что всему есть три причины: 1. Тебя никто не любит. 2. Магнитные бури. 3. Контакт отошел. И действительно. Очередь в магазине – контакт у проводков кассы отошел – ремонтируют. Настроение плохое – магнитные бури. Черная полоса – тебя никто не любит. Этими тремя постулатами можно объяснить всё что угодно. Поэтому мы решили не задаваться тупыми вопросами, ведь на все из них ответ уже найден. Есть несколько вещей, которые меня в Максе удивляют. Например, мне нравится, что, хотя ему и тридцать, он радуется всяким штукам и наворотам, как ребенок. Когда у него веб-камера появилась, он просто с ума сходил и целыми днями выходил со всеми на связь, чтобы опробовать эту зверскую машину. Потом у него появилась настоящая, профессиональная такая камера, и он вообще рехнулся. Снимал даже, как цветы распускаются. Зачем Макс хочет учить латинский язык? Ну кому он сейчас нужен? Он говорит, что это история – все дела. Кстати, он еще и историю изучает древнегреческую. Это вообще труба. Когда он мне начинает рассказывать про каких-то их правителей, я сначала пытаюсь слушать, а потом просто киваю, как собачка на приборной доске. А он говорит – ты можешь не понимать, просто послушай, мне надо рассказывать кому-нибудь, чтобы не забывать. В общем, он хочет написать какую-то историческую штуку, ну и на раскопки куда-нибудь отправиться, само собой. Я бы даже с ним поехал, но маман, наверное, не обрадуется. Еще Макс не любит искать информацию в инете. Когда ему надо что-нибудь найти, он просит меня погуглить. Мне не сложно, конечно, и я делаю. Макс ведет ночные эфиры на радио. Один раз он даже брал меня с собой. И тогда я тоже захотел ночью общаться с разными психами звонящими. Кто только не звонит! Я тогда так и решил – если художником не получится, пойду на радио. Хотя одно другому не мешает. Я всё время говорю «надо». Надо стать художником. Надо поступить. Надо работать на радио. Надо поближе познакомиться с Женей. Но ничего не делаю. Точнее, я медленно раскачиваюсь и потом быстро делаю, но пинка под зад мне точно не хватает. В детстве я всё ждал, что вот будет мне шестнадцать и всё изменится. Я стану взрослым и не буду каким-нибудь скучным взрослым. Это как бежишь по прямой дороге, и тебе становится скучно. И ты всё ждешь, когда же будет поворот. Но шестнадцать исполнилось, а поворота так и нет. Наверное, я где-то не там свернул или просто не заметил его. Я люблю свой Петербург, хотя и ворчу иногда. У меня тут персонажи знакомые есть. Ну, знаете, такие, которых встречаешь время от времени, когда слоняешься по городу и смотришь по сторонам. Один мужик, как ни пойду, стоит у своего магазина одежды в центре города и курит. И курит. Сколько раз видел, столько раз стоял и курил. Он похож на игрока в гольф, а его лысина – на мяч для этого самого гольфа. Еще у него такие очки в тонкой оправе, как у умных чуваков, у которых берут интервью в бизнес-новостях. Иногда он стоит в красных шортах, и тогда я представляю, что он вернулся с велосипедной прогулки. Иногда вижу старушку с маленькой светлой собачкой на поводке. Я в породах не разбираюсь, но она совсем маленькая. На самом деле я маленьких собак не очень люблю. И вообще собак не люблю. Но дело не в этом, а в том, что у этой собаки только три лапки. Когда я увидел, как она бежит на этих трех лапках, я оторваться не мог. Это было очень пронзительно. Старая женщина, дети которой наверняка разъехались, держит на поводке эти три лапки. Они и сын ей, и дочь, и муж. А сама старушка – как четвертая лапка этой самой собачки с большими ушами и черным носом. Они как бы одно целое. Еще один мой персонаж – это пампушка Маришка. Или как ее назвать. В общем, она работает в кондитерской на Невском. Такой маленький магазинчик, который предчувствуешь заранее по запаху. Один раз я зашел купить себе слойку с сыром и даже спросил ее, почему от других кондитерских не пахнет, а этот запах чувствуешь задолго до дверей. Она начала говорить, что просто у них дверь открыта. Но меня-то не проведешь – у других тоже открыто, но не пахнет. Наверное, она не хотела открывать свой секрет. Последнее время в городе вообще стали происходить странные вещи. Сначала мне было смешно, но потом я понял, что здесь что-то не так. Как-то я шел по одному из главных проспектов и услышал странный звук. Пугающий. Чем-то похожий на сирену скорой или пожарной машины. Я стал оглядываться, но ничего такого не заметил. Но потом увидел. Из окна балкона торчал мужчина в белой майке – это он кричал. Было слышно, что в соседней комнате кто-то смотрит телевизор. На балконе через один стояла женщина и грызла семечки. А он орал. Когда я шел обратно той же дорогой, он всё так же орал. Это было невыносимо, но, видимо, соседи уже смирились. От этого становилось как-то не по себе. Что происходит? Кто-нибудь мне может объяснить? Это же всё неспроста. Нет, мир определенно сходит с ума. Вот не хотел бы я так закончить свою старость. В майке, кричащим сиренным голосом из окна. И чтобы всем было всё равно. Они бы грызли семечки и смотрели телевизор, пока я там надрывался. Страшно. Сегодня я шел по городу и никого из них не видел. Надеялся увидеть Женю. Расскажу ей про фильм. Сценарий такой. Один парень решил понять, как его представляют другие, и от третьего лица берет о себе интервью у своих знакомых, в том числе и у девушки, которую он тайно любит. И я должен ее уговорить. Иногда у Макса бывают хорошие идеи. На встречу Женя пришла заплаканная. Меня это насторожило. Видит меня второй раз и снова плачет. Да что такое. Мне когда-нибудь повезет с девушками или нет? – Что с тобой, Жень? – Я боюсь свиного гриппа. Представляешь, вдруг мы все умрем. А я не хочу умирать такой молодой. Уже много умерло!!! Он уже и у нас в стране есть даже! – и она снова разрыдалась. Она реально сумасшедшая. Я пытался ее успокоить, но просто не знал, что сказать. Оказывается, она полдня читала всякие ужасы про свиной грипп и теперь была просто убеждена, что скоро конец света. А я тут со своим фильмом. Вот идиот. Чувствовал себя по-дурацки. Наверное, я выглядел так же идиотски, когда плакал из-за Майкла. Но она-то девочка. Им, говорят, можно. Я не мог поверить, что в семнадцать лет человек может заплакать из-за новостей. Нет, она точно какая-то не такая. Мне даже стало немного страшно. Но почему-то эта наивность нравилась. Вообще, одна из главных функций мужчины – спасать женщин от наивности. И я хотел спасти Женю. Тогда я не знал, люблю ли я Женю, но понимал, что такого я еще не видел. Конечно, она такая, потому что молчала несколько лет, все дела. Но не только в этом дело. Мне, например, нравилось, как часто она говорила «не знаю». Мне сразу вспоминалась одна девочка из нашего двора, с которой абсолютно все хотели общаться и дружить. Я никак не мог понять почему. Но со временем до меня дошло. В Жене была тайна, на любой вопрос или предложение она отвечала «не знаю». – Ты выйдешь сегодня гулять?