14 Похороны: пришло больше тысячи. А может, и две, трудно сказать. Одно Никола знал твердо: ортодоксальная сирийская церковь Святого Афрема вмещает очень много народу, а у семьи Ханна было очень много родни и еще больше знакомых. Все проходы забиты, у стенок, у колонн — везде люди. Мужчины с одной стороны, женщины с другой. И еще столько же, если не больше, толпилось на улице. Впервые в жизни Никола был на похоронах, и впервые в жизни — в сирийской православной церкви. Он бывал с дедом в церкви Святого Саввы в Эншеде, но то была сербская церковь, и по сравнению с этой — крошечная, как кемпер. Хор. Курения. Мужчины в черных костюмах и галстуках, пожилые женщины в платках. Николу посадили в третьем ряду. Он не родственник, ни даже соплеменник… но Шамон был его лучшим другом. Никола был благодарен матери — Линда тоже пришла, хотя и сидела по другую сторону от прохода. Закрытый гроб на пьедестале завален розами — белыми и красными. На стуле рядом — портрет Шамона в траурной рамке с креповой лентой в углу, а по обе стороны горят метровые стеариновые свечи. На подиуме несколько человек в рясах и расшитых шапочках. У того, кто в середине, — огромная борода и жезл в руке. Епископы, священники… а этот, наверное, самый главный. Он говорил что-то нараспев, потом все начинали петь, потом он опять говорил. Священник помоложе переводил на шведский — не всё, а, наверное, самые важные, ключевые моменты заупокойной службы. Когда они замолкали, вступали музыканты — пианист и скрипач. Тихая, печальная музыка. Многие женщины плакали, мужчины обнимали друг друга… Никола никак не мог взять в толк… каждый раз, когда он вновь и вновь осознавал случившееся, сердце сжимала ледяная рука. Шамона больше нет. Его продержали в камере предварительного заключения три дня — почему-то решили, что он замешан в убийстве. Вечная история: раз ты из Ронны, значит, под подозрением. Флешбэк: такая же камера полтора года назад. Его обвиняли в попытке ограбления супермаркета IСА Maxi. И тактильная память: прикоснулся к стене и отдернул руку, показалось, что кожа сейчас пойдет трещинами, как краска на старинных картинах. И так же, как тогда, свернулся клубочком на тонком поролоновом матрасе, обтянутом темно-зеленой клеенкой. Все равно лучше, чем пол — холодный и вонючий. Щедрость государства более чем ограничена: подушка не полагается, тапки — только мечтать. Изрисованные и исписанные цементные стены. Ни туалета, ни телевизора, ни телефона. И читать нечего, кроме нецензурщины на стенах. Наедине с паникой, отчаянием… Почему-то именно в эти часы, не зная за собой никакой вины, он чувствовал себя сломленным. Спасти лучшего друга не удалось… эти свиньи отказываются даже люк открыть — узнал хотя бы, нашли ли убийц. На следующее утро после ареста на него надели наручники и отвели на допрос. Никола так и не мог понять, почему его задержали: он же не преступник! Там было полно свидетелей — и врачи, и сестры, и этот здоровенный медбрат. Все они могут подтвердить, что он пытался спасти Шамона, что у него ничего общего нет с этим патрулем смерти. Его вывели в коридор: он с наручниками впереди, надзиратель сзади. Комната для допросов — или та же, что в прошлый раз, или точно такая же. Стол, намертво привинченный к покрытому грязным линолеумом полу, голые серо-белые стены. Дверь открылась, и вошел Симон Мюррей. Как же без него — снют в гражданском. Тот самый, который пас их с Шамоном с детства. Останавливал их машины, расспрашивал их девчонок, навещал родителей. Задействован в проекте «Гиппогриф — безопасный юг Стокгольма»… вот в чем они мастера, так это придумывать громкие названия. Коротко стриженные светлые волосы, черные бутсы, пульсометр на запястье. Прикид нормальный, но выглядит так, как и всегда: снют. Снют от рождения. Что-то в его ДНК, должно быть. Никола не мог взять в толк, почему ему велели носить гражданскую одежду. Ходил бы в форме, и то были бы сомнения: снют или нет. А так — за версту видно. — Привет, Нико, — Мюррей сделал вид, что раскрывает руки для объятия. Никола поспешил сесть. Какой он ему «Нико», суке-Мюррею? И он что, не знает, какое у него горе? — Прими мои соболезнования. Ты не мог спасти друга. Физически не мог. К тому же Шамон умер мгновенно. Никола посмотрел в окно — небо и бетонная стена одного цвета. Если прищуриться, не различить. Он и без него знал, что Шамон умер мгновенно. Он видел его живот. — Я понимаю, как тебе трудно. Знаю, как вы были близки… но я обязан тебя допросить. Уверен: если кто и знает, почему так получилось, так это ты. Никола не шевельнулся. Он мерз. Здесь было потеплее, но он охотнее всего вернулся бы в камеру. — Никола, ты же не хочешь… расскажи, по крайней мере, что произошло, когда Шамон был ранен. Кто присутствовал? Никола поплотнее завернулся в захваченное из камеры тонкое шерстяное одеяло. Они с Юсуфом отвезли Шамона в больницу и договорились: оставят его там — и исчезнут. Никому ни слова. Внутренняя разборка. — А помнишь, как я вас замел в самый первый раз? — мечтательно произнес Мюррей. — Вам тогда было десять и одиннадцать, так что отвезли вас к родителям. Вы сперли бейсболки в «Интерспорте» и продавали их в школе. — Помню. Какое это имеет значение теперь, когда Шамон мертв? — Тогда, наверное, помнишь, что сказала твоя мать. Она сказала: «Никола не такой. Мой сын не такой». А что тут помнить — Никола и так знал. Он много раз выкидывал номера, но твердо знал: мать продолжает в него верить. Слайд-шоу в голове: картинки вспыхивают, как маленькие болезненные молнии. Вот мать кормит их с Шамоном ланчем, вот они гоняют мяч на пустыре, вот Шамон придумывает смешные песенки про их дураков-учителей… Его начал бить озноб. Симон Мюррей молча ждал. А если плюнуть на закон и рассказать снютам все как есть?.. Все, что он знает, — этих сволочей видели как минимум десять человек в ММА-зале. И пацаны, и их тренер. Они что, тоже молчат? И в то же время — они-то чем занимаются, снюты? Почему он должен им помогать? Это их работа… — Никола… я понимаю, если бы… но ты же свенне[37], черт тебя побери, ты же не сириец. Не будь, как они… Никола чуть не бросился на суку-Мюррея. Расист хренов. Хочет получить все, ничего не давая. Он прокашлялся. С трудом собрал в пересохшем рту слюну и плюнул Мюррею в физиономию. — И запомни, — голос его дрожал от ненависти. — Я никогда не буду таким свенне, какого ты вообразил в своей больной голове. Со снютами я не разговариваю. Золотой орнамент и иконы на стенах. Гигантские люстры, каждая величиной с автомобиль «смарт». Сверкающие мраморные полы. Никола заметил отца Шамона, Эмануеля, мать, сестер. Юсуф и Исак тоже пришли. Белло и другие ребята чинно сидели на скамьях рядом с родителями. Полно незнакомых, хотя многих он где-то видел. А может, кажется… Священники двигались под звуки каких-то наверняка очень древних песнопений — медленно, выставив перед собой ладони. Никола опустил голову и посмотрел на купленные Линдой костюм и галстук. Отпевание закончилось. Теперь полагалось обойти вокруг гроба. Всем, кроме самых близких, — родственники стояли вокруг пьедестала: с одного конца мужчины, с другого — женщины. Цепочка прощающихся задвигалась, медленно и торжественно. Никола заметил: проходя мимо гроба, все клали руку на сердце. Он тоже положил руку на сердце и встал в очередь. Никто не останавливался, чтобы поговорить с родными, высказать соболезнование: прощающиеся медленно скользили вокруг пьедестала, как в театре теней: молча, без жестов. Разве что еле заметно кивали родителям. Родители Шамона не плакали, но глаза их были полны слез. Никола мелкими шаркающими шажками приближался к гробу. Рука на сердце. У головного конца Никола оказался лицом к лицу с отцом Шамона. Эмануель… он всегда угощал их пахлавой с грецкими орехами… Тогда они были совсем мальчишками, а теперь Шамон лежит в закрытом гробу. — Никола, — прошептал Эмануель и взял его за руку. Не сильно, но Николе показалось, что сейчас обрушится свод церкви. — Я знаю, ты сделал все, чтобы его спасти. Он отпустил руку и внезапно страшно закричал. Стоп-кадр: замершие люди и душераздирающий крик, многократно усиленный загадочной церковной акустикой. Николе показалось — вселенная замерла. Вселенная замерла, с ужасом вслушиваясь в этот отчаянный вопль пожилого, сильного мужчины. Перестали тикать часы, время остановилось, словно в его бесконечной сфере образовалась трещина, которую никогда не удастся заделать. Я здесь и останусь, мелькнула мысль. Я не сдвинусь с этого места. На поминальном кофе, который устроили тут же, в трапезной, к Николе подошел Юсуф. От него пахло ментоловой жвачкой. На шее — золотая цепь с крестом. Они обнялись. — Исак хочет с тобой поговорить. Попозже. — О чем? — Узнаешь. — А твоя цепь… это же Шамона? — Никола ткнул пальцем в крест. — Да… Подарил в госпитале, как раз перед твоим приходом. Сказал, носи. Через час собрались в задней комнате Steakhouse Bar. Исак сидел на стуле, словно ему трудно было встать под грузом свалившегося на него горя. Остальные прохаживались вокруг, как планеты вокруг солнца. Все в черных костюмах. Люди в черном. Десять человек? Двенадцать? Никола никак не мог сосчитать. Он первый раз в жизни видел Исака в костюме. Не в трениках, а в черном костюме, наверняка сшитом на заказ. Говорили тихо, словно торжественно-печальное настроение овладело ими навсегда. Один из шестерок Исака, Якуб, рассказал Николе, что именно он должен был его сменить. Исак поручил ехать в больницу охранять Шамона, но Якуб больше часа простоял в пробке. Никола не знал, что на это возразить. Позвонил бы, по крайней мере… Все ждали сигнала — что скажет Исак? Прикажет заткнуться и начнет говорить сам? Но Исак молчал. Юсуф переминался с ноги на ногу, Белло то и дело поглядывал на Мистера Первого. Наконец, сообразили: Исак ждет, пока они сами догадаются замолчать. Гомон стих за несколько секунд. Наступило молчание, слышно было только, как на кухне звенит посуда. — Сучьи дети, — сказал Исак негромко. — Отморозки. У какого-то парня запел мобильник. Он выхватил его, суетливо нажал на кнопку отбоя и отключил. — Мы не можем допустить, чтобы нас запугивала банда отморозков. Нас запугать нельзя. Они еще увидят, как пойдут по рукам их матери и сестры. Мертвая тишина. Похоже даже на кухне прекратили работу и вслушивались, что скажет Исак. — Я потрясен. Шамон был мне как младший брат. Такого больше не найдешь. О таком брате можно только мечтать. Понятно? Само собой, нестройно закивали слушатели. Конечно, понятно. Только мечтать.