В феврале «Дискавери» отправился в свой последний полет и пристыковался к станции. Было радостно наблюдать, как члены экипажа шаттла появляются на борту МКС, совсем как я не так давно, влетая в позе Супермена – горизонтально, а не в более близком к вертикальному положении опытных участников долгосрочных экспедиций. Новоприбывшие во все врезались и без конца сбивали оборудование со стен. На следующий день после их прибытия я навестил «Дискавери», на котором совершил свой первый полет. Последний раз я был на его борту вечером 28 декабря 1999 г., когда выбирался наружу по окончании космического полета. Кажется, прошла целая жизнь. Оглядывая среднюю палубу, с ностальгией вспоминал время, проведенное здесь. Три оставшихся орбитальных корабля были чрезвычайно похожи друг на друга, особенно «Дискавери» и «Индевор», прошедшие одинаковый апгрейд после сборки «Колумбии». Но мы, летавшие на них, безошибочно находили различия. Когда я летал на «Индеворе» несколькими годами раньше, он выглядел новехоньким, хотя пробыл в строю уже 16 лет. 27-летний «Дискавери» был самым старым шаттлом, рабочей лошадкой, выполнявшей свой 39-й и последний поход. Однако мне он виделся не пережившим лучшие годы, а вечно любимой классикой, изысканной, словно старинный автомобиль. Я перелетел на полетную палубу, где пилот Эрик Боу, пристегнутый в кресле, просматривал бортдокументацию. Поздоровавшись, он вновь погрузился в работу. – Слушай, Эрик, ты не против, если я минутку посижу в твоем кресле? Хочется почувствовать, каково это. Эрик парень проницательный. – Твой первый полет был на «Дискавери», верно? – спросил он и с улыбкой пустил меня. Я вплыл в кресло и пристегнулся, оглядывая свое былое рабочее место. Оглядел бесконечные переключатели, кнопки и прерыватели, управлявшие множеством сложных систем, за которые я отвечал много лет назад. Я смог бы полететь на этом корабле и сейчас, если бы мне позволили. Я помнил, как сидится в этом кресле, но мое прошлое «я» казалось отчаянно молодым и неопытным в сравнении с сегодняшним, проведшим в космосе намного больше времени. Я и не догадывался, что готовит мне будущее. Экипаж «Дискавери» совершил несколько выходов в открытый космос, один из которых был связан с японским грузом, называвшимся «Послание в бутылке». Это не был научный эксперимент, просто стеклянная бутылка, которую Эл Дрю открыл в определенный момент пребывания за бортом, чтобы «набрать космоса». По возвращении на Землю бутылку предполагалось выставлять в музеях по всей Японии, чтобы заинтересовать детей космическими полетами (лично я скептически оценивал шансы увлечь детей пустой стеклянной бутылкой). Когда выход в открытый космос был завершен и бутылка вернулась на станцию, японский Центр управления полетами захотел узнать, надежно ли я «упаковал» ее содержимое (мне было поручено закрепить крышку клейкой лентой, чтобы она случайно не открылась). Я был занят множеством дел, но японцы допытывались, пока я не вышел на связь: «“Послание в бутылке” находится на борту “Дискавери”, я открыл его, чтобы убедиться, что внутри ничего нет». Повисла пауза. «Шучу», – прибавил я. Вскоре после возвращения на Землю с «Дискавери» предполагалось снять двигатели и отправить его в Смитсоновский национальный музей авиации и космонавтики в Вашингтоне в состав постоянной экспозиции. «Дискавери» покидал Землю чаще любого космического корабля в истории, и я думаю, этот рекорд еще долго не будет побит. Мы с Олегом и Сашей должны были вернуться на Землю 16 марта 2011 г. Я еще ни разу не спускался на «Союзе» и испытывал любопытство. По непонятной до сих пор причине люди не делятся впечатлениями от возвращения на «Союзах» так активно, как мы обсуждали возвращения на шаттлах. Возможно, потому, что среди астронавтов, летавших на «Союзах», до недавнего времени не было бывших летчиков-испытателей и они не испытывали того жгучего интереса к летным качествам космических кораблей, которое терзает пилотов шаттлов. Я получил несколько разнородных отзывов: «Ужас!», «Нормально» и «Очень весело, как аттракцион в Диснейленде». В тот день всех беспокоила погода, поскольку в месте приземления была метель. Наша капсула шмякнулась на твердую заледенелую поверхность голой казахской степи, отскочила, перевернулась и проползла сотню метров, увлекаемая парашютом. Я никогда не попадал в автоаварию с кувырканием автомобиля, но, думаю, приземление в «Союзе» в тот день было очень похожим – чудовищной серией сотрясений и ударов. Для меня это чувство было пьянящим. Через некоторое время поисковики свернули и унесли парашют, прежде чем он утащил нас еще дальше. Вскоре крышка люка открылась, и в капсулу ворвалась метель – первая порция свежего воздуха за шесть месяцев, невероятно освежающая. Никогда не забуду это ощущение. Через несколько дней после моего возвращения на Землю мы с Амико поехали проведать Гэбби в клинику TIRR Memorial Hermann, где она проходила лечение. Сначала меня потрясло, как она изменилась. Она сидела в инвалидном кресле, на голове защитный шлем, поскольку из-за отека головного мозга пришлось удалить часть черепа. Волосы стали короткими – ей обрили голову перед операцией, – и лицо выглядело иначе. Мне не сразу удалось осмыслить чудовищность того, что с ней произошло. Услышав, что в нее стреляли, я понял это разумом, но совсем другое дело – увидеть свою жизнерадостную невестку не только физически изменившейся, но и не способной нормально говорить. Иногда на лице Гэбби возникало выражение, словно она пытается что-то сказать, и, когда мы замолкали и смотрели на нее в ожидании, она могла произнести что-нибудь вроде: «Цыпленок». Закатывала глаза – она совсем не это имела в виду! – и делала еще одну попытку: – Цыпленок. Я видел, как это угнетает Гэбби, привыкшую выступать перед тысячами людей с речами, вдохновлявшими их и завоевывавшими их голоса. Марк объяснил, что у нее афазия, речевое расстройство, мешающее говорить, хотя способность понимать речь, интеллект и, главное, индивидуальность не пострадали. Она понимала все, что ей говорили, но с огромным трудом могла выразить собственные мысли словами. Мы вместе поужинали в больнице, и оказалось, что Гэбби не утратила теплоту и чувство юмора. После визита, обсуждая со мной состояние Гэбби, Амико заметила, что та выглядит прекрасно, с учетом того, что ее ранили совсем недавно, и напомнила, как долго пришлось ее сестре учиться ходить, говорить и возвращать свое «я» после травмы головного мозга в автомобильной аварии. Амико не хотела быть преувеличенно оптимистичной, но знала по опыту, что люди в ужасном состоянии способны на колоссальные улучшения. Гэбби оставалась сама собой, и это позволяло надеяться на полное выздоровление. «Я вижу в Гэбби Гэбби» – так выразилась Амико и оказалась права. Менее чем через два месяца я стоял рядом с Гэбби на крыше Центра управления запусками в Космическом центре имени Кеннеди, наблюдая за подготовкой к последнему старту шаттла «Индевор», которым командовал Марк. Гэбби уже присутствовала на запусках шаттлов, а я, разумеется, видел их множество. Это незабываемый опыт. Земля сотрясается, воздух трещит от мощи двигателей, и факелы ракеты пылают в небе яростным оранжевым пламенем. Когда объект размером с высотный дом вертикально устремляется в небо на сверхзвуковой скорости, это впечатляет, а если на борту человек, которого ты любишь и за которого тревожишься, – вдвойне. В тот день небо укрывали низкие облака, «Индевор» пробил их, на миг окрасив в оранжевый цвет, и исчез. Через восемь минут он был на орбите Земли. Когда Марк решил принять командование этим кораблем, Гэбби поставила себе целью достаточно оправиться, чтобы прилететь во Флориду его проводить. Это был чрезвычайно смелый план, и она его выполнила. Для Гэбби просто находиться там стало достижением, сравнимым с запуском шаттла. Казалось, она расцветала, преодолевая огромные трудности. Вскоре после этого полета космический челнок «Индевор» ушел на покой во исполнение решения комиссии по расследованию катастрофы «Колумбии». Мне было тяжело это наблюдать. Шаттл обладал уникальным спектром возможностей: мощный грузовой корабль с высокой грузоподъемностью, научная лаборатория, орбитальная мастерская по обслуживанию и ремонту неисправных спутников. Это был звездолет, которым я научился управлять и который полюбил. Ничего подобного мне до конца своих дней не увидеть. В 2012 г. НАСА узнало, что Россия собирается отправить космонавта на космическую станцию на год. Причины были скорее логистического, чем научного характера, но, раз уж решение было принято, НАСА оказалось перед выбором: либо объяснять, почему американский астронавт не способен на подобное испытание, либо объявлять о собственной экспедиции «Год на МКС». К чести агентства, был осуществлен второй вариант. Теперь предстояло выбрать астронавта. Сначала я сомневался, что хотел бы им стать. Я прекрасно помнил, какими долгими мне показались 159 дней на космической станции. Я провел шесть месяцев в море на борту авианосца, и это был долгий срок, но шесть месяцев в космосе тянутся дольше. В два раза больше времени на орбите, думал я, будут восприниматься как период времени, увеличивающийся в геометрической прогрессии. Я знал, что буду скучать по Амико, дочерям и своей жизни на Земле. Я знал, что́ испытываешь на орбите, когда с кем-то из дорогих людей случается несчастье, потому что уже прошел через это. А ведь отец был в преклонном возрасте и не самого крепкого здоровья. Однако я давным-давно решил всегда отвечать «да», какую бы трудную задачу передо мной ни поставили. Годичный полет стал бы самым трудным испытанием в жизни, и, поразмыслив, я понял, что хочу его пройти. Многие другие астронавты проявили заинтересованность. В конце концов, возможность слетать в космос выпадает не каждый день. К претендентам выдвигались многочисленные требования: предшествующий опыт долгосрочного полета, сертификация на выход в открытый космос, способность выполнять функцию командира, соответствующая физическая форма и сама возможность покинуть Землю на этот год. Частое сито отсеяло почти всех, оставив лишь двух кандидатов – Джеффа Уильямса, одного из моих сокурсников по группе подготовки астронавтов, и меня. Примерно в это же время НАСА искало нового главу Офиса астронавтов, поскольку Пегги Уитсон покинула пост, чтобы самой претендовать на участие в годовом полете. Я предложил свою кандидатуру на руководящую должность. На собеседовании меня спросили, что бы я предпочел: возглавить Управление или провести год в космосе? Без колебаний я ответил: «Возглавить Управление». Я подумал, что шанс побывать в космосе мне еще представится, но стать главой ведомства астронавтов – едва ли. Возможно, мои предпочтения учитывались, но руководители решили иначе. Через несколько недель я узнал, что полечу на орбиту на год. Через 24 часа после назначения мне сказали, что после углубленного изучения моя кандидатура была отвергнута по медицинским соображениям, и полетит Джефф. Во время предыдущего полета у меня ухудшилось зрение, и НАСА не хотело больше рисковать. По прошествии шестимесячного рубежа могло возникнуть неожиданное и быстрое усиление негативного воздействия на глаза, в результате чего моему зрению мог быть нанесен непоправимый ущерб. Я считал опасность преувеличенной и был разочарован, но согласился с принятым решением. Вернувшись в тот вечер домой, я сообщил Амико о медицинском отводе. Вместо ожидаемого разочарования я увидел на ее лице недоумение. – Значит, они собираются послать кого-то, кто побывал в двух длительных полетах и не испытал ухудшения зрения? – спросила она. – Именно. – Но если цель этого полета – узнать, что происходит с организмом во время длительного полета, – продолжила она, – зачем отправлять человека, заведомо невосприимчивого к одному из факторов, который они собираются изучать? Это был веский аргумент. – За все время, что я тебя знаю, – сказала Амико, – ты ни разу не смирился с отказом. Тем вечером, когда Амико заснула, я просмотрел свое медицинское досье из НАСА – чудовищную кипу бумаг в полметра высотой с данными за много лет. Во время моей первой долгосрочной экспедиции у меня наблюдалось незначительное ухудшение зрения, но по возвращении на Землю оно вернулось в норму, хотя некоторые структурные изменения все же остались. Амико права: мы сможем больше узнать о влиянии космоса на зрение на примере такого, как я, чем любого другого, кто от этой проблемы не страдает. Я решил привести свои аргументы руководству. Меня выслушали и, к моему удивлению, передумали. Во время подготовки к пресс-конференции, на которой нас с Мишей должны были представить в качестве участников годового полета, я задал невинный, на мой взгляд, вопрос о генетических исследованиях. Я отметил момент, до сих пор не обсуждавшийся: Марк будет идеальным контрольным участником исследования. Мое замечание принесло огромные плоды. Поскольку НАСА было моим работодателем, то не имело права запрашивать у меня информацию о моих генах. Однако поскольку я сам это предложил, появилась возможность изучения влияния космических полетов на наследственность. Таким образом, важной частью научной работы, выполняемой на станции, стало сравнительное исследование близнецов. Многие предполагали, что меня выбрали из-за наличия брата-близнеца, но это лишь совпадение. В ноябре 2012 г. было объявлено о годовой экспедиции на МКС с участием Миши и меня. Я в полной мере осознал, что покидаю Землю на год, лишь за пару месяцев до отлета. 20 января 2015 г. я присутствовал на ежегодном послании к конгрессу «О положении страны» по приглашению президента Обамы. В своей речи он собирался упомянуть о моем годичном полете. Для меня было честью оказаться в зале заседаний палаты представителей вместе с членами конгресса, Объединенного комитета начальников штабов, кабинета министров и Верховного суда. Я сидел на галерее, в ярко-синей летной куртке НАСА, надетой поверх рубашки с галстуком. Президент описал цели годичной экспедиции – решение проблем путешествия к Марсу – и обратился лично ко мне: «Удачи, капитан! Не забывайте выкладывать подробности в Instagram! Мы гордимся Вами». Члены конгресса в полном составе встали и начали аплодировать. Я тоже поднялся, неловко кивнул и помахал рукой. Я был взволнован, видя правительство в таком единении, пусть хотя бы в физическом смысле, и был счастлив лично убедиться в поддержке представителей обеих партий, которой часто удостаивается НАСА. Я сидел рядом с Аланом Гроссом, который провел пять лет в кубинской тюрьме. Он посоветовал: когда я буду в космосе, считать дни – прожитые, а не оставшиеся. Так легче, сказал он. Я последовал его совету. Глава 17 6 ноября 2015 г. Мне приснилось, что я снова на Земле и получил разрешение вернуться в ВМС и летать на палубных F-18. Я ликовал, поскольку думал, что мне эти полеты уже не светят. Я вернулся в свою бывшую эскадрилью, Pukin’ Dogs, где нашлись все те же старые друзья, нисколько не изменившиеся. Было здорово, что мне позволили оказаться в положении младшего офицера, хотя я был уже в чине капитана. Благодаря огромному опыту полетов мне все давалось легко, сверхъестественно легко, особенно посадка на палубу авианосца. В ноябре исполняется девять лет после моей операции, и я осмысляю тот факт, что провел больше года жизни в космосе после обнаружения и лечения рака. Я не считаю себя «выжившим раковым больным» – я просто человек, у которого возникла опухоль простаты и ее удалили. Но я буду рад, если моя история послужит другим, особенно детям, примером того, как можно многого достичь несмотря ни на что. Мы с Челлом опять посвятили много дней подготовке скафандров и оборудования, повторению процедур и совещаниям с земными экспертами. У этого выхода в открытый космос будет две цели. Во-первых, нужно восстановить первоначальную конфигурацию системы охлаждения, чтобы сохранить незадействованный радиатор в неприкосновенности для использования в будущем. Во-вторых, долить в нее аммиак (электрооборудование космической станции охлаждается концентрированным аммиаком). Звучит скучно, во многом так оно и есть. Однако сама история обеспечения охлаждения космической станции – летящего в космическом пространстве гигантского куска металла, ничем не защищенного от жесткого солнечного излучения, поджаривающего его в течение 45 минут из каждых 90, пока громадные солнечные батареи вырабатывают электричество, – это история инженерного триумфа с важными последствиями для будущих космических полетов. Работа, которую Челл и я проделаем сегодня, чтобы система охлаждения продолжала функционировать, является маленьким фрагментом общей картины, как и усилия других астронавтов и космонавтов, осуществивших сотни выходов в открытый космос за годы существования станции. День нашего второго выхода за пределы МКС начинается почти так же, как и первого: ранний подъем, короткий завтрак, десатурация, одевание. Сегодня я решаю надеть очки, потому что при первой вылазке линзы Френеля на смотровом щитке себя не оправдали. Когда запутался фал одного из инструментов, я видел узелок недостаточно четко и не мог его распутать. К счастью, он распутался сам. Использование очков связано с определенным риском – если они сползут, у меня не будет ни малейшей возможности их поправить, пока надет гермошлем, поэтому я предусмотрительно прикрепляю их к голове. Мой голый череп подходит для этого идеально. Жаль, что я не привык к контактным линзам. Я надеваю шлемофон и напоследок чешу все, что чешется, прежде чем гермошлем будет закрыт. Мы с Челлом входим в шлюзовой отсек. Теперь ни один из нас не включит циркуляцию воды раньше времени, а мне не придется воевать с крышкой люка – это обязанность ведущего оператора ВКД. Наша сегодняшняя рабочая зона находится в самом конце фермы в 50 м от шлюза – так далеко, что приходится использовать полную длину обоих наших страховочных фалов, чтобы туда добраться. Когда мы отправляемся в путь вдоль поручня, переставляя руки, я снова замечаю, как сильно станция снаружи повреждена микрометеоритами и орбитальным мусором. Поразительную картину представляют собой сквозные отверстия в металлических поручнях, похожие на следы от пуль. Это вновь шокирует меня. Сегодня наземный оператор, обеспечивающий поддержку внекорабельной деятельности, – Меган Макартур, ветеран астронавтики, которую я знаю 15 лет. Хотя при поступлении в отряд она была одной из самых молодых, всего 28 лет, но всегда отличалась спокойной уверенностью в себе даже в стрессовой ситуации. Сегодня она направляет нашу работу, и с ее помощью мы с Челлом добираемся до места и доставляем туда инструменты. Первая задача – снять чехол с металлической коробки и вывернуть болт, открыв клапан, контролирующий циркуляцию аммиака, – требует участия нас обоих. Челл и я входим в размеренный ритм, словно читая мысли друг друга, и, кажется, Меган находится здесь же, работая с нами плечом к плечу. Мы трудимся сообща с потрясающей эффективностью. Почти прижавшись друг к другу смотровыми щитками, мы с Челлом неизбежно встречаемся взглядами, и в такие мгновения я чувствую, что он думает, как я. Я не суеверен, но боюсь сглазить случайным «все идет отлично» или «оказывается, это проще простого». Нужно продолжать в том же духе, пока не закончим работу. Вернув чехол на место, мы на некоторое время расходимся выполнять отдельные задания. Челл продолжает перекраивать аммиачные трубопроводы, а я тружусь над системой вентиляции на обратной стороне фермы МКС. У каждого сложная задача, и мы погружаемся в них с головой. Этот не тот аммиак, который бабушки, бывало, хранили дома под умывальником, а в сотню раз более концентрированное и летальное вещество. Если этот аммиак проникнет внутрь станции, все мы можем погибнуть в течение нескольких минут. Утечка аммиака – одна из аварийных ситуаций, к которой мы готовимся особенно тщательно. Поэтому работу с системой охлаждения и аммиачными трубопроводами особенно важно выполнить правильно с первого раза. Мы должны убедиться, что ни капли аммиака не попало на скафандры. Я подтверждаю наблюдение, сделанное при первом выходе в открытый космос, – концентрация на своих действиях за бортом должна быть абсолютной. Каждый раз, когда я регулирую положение фала, передвигаю инструмент на малом рабочем месте или просто смещаюсь, то должен сосредоточивать все свое внимание на том, чтобы правильно совершить нужное действие в нужный момент, проверяя и перепроверяя, что не запутаюсь в страховочном фале, не улечу от станции и не упущу инструмент. Через несколько часов я направляюсь к тележке СЕТА (Crew and Equipment Translation Aid) – средству перемещения экипажа и оборудования. Внешне напоминающее ручную дрезину, которые когда-то использовались на железных дорогах, это устройство помогает перемещать вдоль фермы крупное оборудование. На этапе подготовки к этому ВКД я высказал сомнение в целесообразности задания – подвязывания рукояти тормоза, чтобы невозможно было случайно заблокировать тормоза. Это намного менее важно, чем наша главная задача – изменение конфигурации аммиачного трубопровода, что заставляет меня сильно удалиться от Челла. Возникни у него проблемы, я окажусь слишком далеко, чтобы помочь ему, как это было в моем сне о скайдайвинге. Ведущий руководитель полета настаивал, чтобы мы оба одинаково хорошо умели выполнять и то и другое задание. Я вожусь с рукояткой тормоза, сверяясь с процедурами, закрепленными на запястье. Я работаю по большей части самостоятельно, поскольку Меган сосредоточена на помощи Челлу в его значительно более сложной задаче. Слышно, как Челл воюет с соединениями трубопровода. Эти детали требуют максимального напряжения сил даже от такого крепкого человека, как он, к тому же являются технически сложными: на соединение и рассоединение каждого может понадобиться до 20 шагов, и все это время нужно внимательно следить, чтобы аммиак не начал бить наружу и не попал на скафандр. Каждый раз, слыша, как выполнение очередного шага вызывает у него трудности, я задаюсь вопросом, почему занимаюсь тележкой, вместо того чтобы ему помогать. Я заканчиваю и еще раз напоследок осматриваю свою рабочую площадку, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем вернуться к концу фермы на помощь Челлу. Перехватывая поручень то одной, то другой рукой, я добираюсь до него за несколько минут. Осматриваю его скафандр в поисках желтых пятен аммиака. Несколько пятнышек вызывают подозрения, но при ближайшем рассмотрении я вижу в местах с нарушенной окраской волокна материала, из которого изготовлен скафандр, что исключает аммиак. Хорошо, что я решил надеть очки, которые не сползли и не запотели, иначе вряд ли сумел разглядеть эту разницу. Мы готовимся продуть аммиачный трубопровод. Челл открывает клапан и поспешно отодвигается. Аммиак под высоким давлением вылетает из космической станции гигантским облаком снега. На наших глазах огромный шлейф окрашивается лучами солнца, частицы замерзшего газа сверкают в черноте космоса. Этот момент неожиданно дарит нам изумительное зрелище, и мы парим рядом, поглощенные им. Когда продувание закончено, Меган велит нам разделиться. Челл остается очищать инструмент, используемый для стравливания аммиака, а я возвращаюсь к поворотному шарниру альфа солнечной батареи, чтобы снять и убрать на хранение ранее установленную мною перемычку-соединение с системой циркуляции аммиака. Поворотный шарнир СБ постоянно вращается в одном направлении, чтобы панели все время были обращены к солнцу, совершая полный оборот каждые 90 минут и передавая электричество потребителям. Меган руководит мною во время работы. Одно из соединений не желает поддаваться. – Слушай, Меган, если ручка отведена до упора назад, белая полоса должна быть видна или нет? – спрашиваю я. – Да, – отвечает Меган, – белую полосу спереди должно быть видно. Я тружусь еще несколько минут, добиваясь правильного расположения, и отчитываюсь: – Готова. Белую полосу спереди видно. – Отлично, Скотт, принято: белую полосу спереди видно. Убедись, что рычаг фиксатора поднят. – Поднят. Когда Меган снова начинает говорить, ее голос меняется.