Я мог уничтожить Стекло. И пока оно испарялось, растворялось под моими руками, под моими ногами, под моим взглядом, пока рассыпались в прах стеклянные фигуры, пока рушился под собственным весом Стеклянный Великан, несущий бремя распятого на нём человека, моё сердце постепенно согревалось, и когда я открыл глаза, оно билось сильно и мерно, без сбоев, в едином ритме с просыпающейся от тысячелетнего сна землёй. Эпилог Хозяин слышит плач. Темно, страшно, холодно, и зима, и никакого плача быть не может, но он всё равно слышит. Он правит на север, в страшное, туда, где выйдешь, десять шагов сделаешь и навсегда станешь прозрачной статуей. Плач всё громче, и тьма все гуще, глаз выколи, ничего не видно, и только впереди сумрачные силуэты, холмы – внешняя часть поселения, на зиму законопаченного. Хозяин никогда не бывает тут летом, когда луораветланы ходят раздетые и счастливые, когда они смеются и обливаются водой, играют в игры и водят хороводы. Лишь когда они прячутся в свои схроны, в свои подземные норы, приезжает Хозяин посмотреть – не забыли ли кого, не потеряли ли что. Он едет на плач медленно – всё ближе и ближе, и вот он видит стеклянную женщину, согнувшуюся в три погибели на снегу – смяло её Стеклом, размололо, превратило в ничто. Далеко она от селения отошла, весной, чай, не найдут. На руках у неё младенец, месяц, может, от роду, ручкой по стеклянной матери водит и кричит, надрывается, сколько ему жить на таком морозе осталось, минут десять, не больше. Сходит Хозяин с нарт, поднимает младенца, кутает в мех, кладёт бережно. Знает он, что так делают порой – если ребёнок зимой рождается и выкормить его некому, отдают зиме, примет зима, а там и весна раньше наступит. Только вот никогда ещё Хозяин живых не находил. Мчится он в свою ярангу, мчится через стужу и ночь. Спрыгивает с нарт и несёт младенца внутрь, в тепло, к огню, к жёнам, а те и охают, и ахают, и хлопочут, незнамо сколько зим детей не видели, а это же оно, женское, хоть ты тысячу лет проживи, а всё равно как младенца коснёшься, проснётся в тебе настоящее, ты и накормишь его, и спать уложишь. Поят ребёнка оленьим молоком, песни ему поют, вкруг все четверо стелются, обхаживают, а Хозяин думает: что теперь делать, негоже ему в яранге младенца иметь, ну да ладно, потерпим пока. И ребёнок растёт, и дают ему имя Хадиуль, что значит – «знающий», «мудрый». И вот Хадиуль делает свои первые шаги, а потом говорит первое слово – смешное, «тятя», это означает «собака», а потом ещё слово – «кх-х-х», это означает «олень», а потом ещё слово – «тяптя», это означает «птица», и так слово за словом, а к двум зимам Хадиуль уже почти что складно говорить может. И больше всех к Хадиулю Окко-Эн привязывается, даром что молодая да свежая, обнимает его, тискает, играет с ним, собачек из кости ему вырезает. Хозяин тоже с мальчиком ласков, хоть и понимает – не отец он ему, и не выйдет из мальчика нового Хозяина, из другого он теста. А во внешнем мире пролетают то секунды, то годы, время идёт складками, и вот оно наступает, и говорит Хозяин: надо мальчика людям отдать, нельзя больше в яранге, вне времени растить. Плачут жёны, а пуще других Окко-Эн заливается – не хочет с мальчиком расставаться. Хозяин и сам не хочет, попривык, но понимает надобность, а Окко-Эн глупая, что с неё возьмёшь. Готовят жёны для мальчика приданое – меха, чтобы не замёрз, еду, чтобы не проголодался, костяные цацки, чтобы играть с чем было. И говорит Окко-Эн: я с ним пойду. Куда ты пойдёшь? – Хозяин спрашивает. Куда надо будет, туда и пойду, Окко-Эн отвечает. Хорошо, отвечает Хозяин, но имя своё тебе здесь придётся оставить, это не имя для того, кто наружу выходит. Оставлю, говорит Окко-Эн, оставлю. И как ты назовёшься, придумала? Придумала, говорит Окко-Эн, назовусь Синильгэ, что значит «снег», потому что из снега я вышла и куда бы я ни пошла, везде снег с собой принесу. Собирают Окко-Эн остальные жёны, Нынран, Вакат-Ваал и Ив-Нэвыт, дают ей с собой одежды тёплой, и еды сытной, и игрушек младенцу в нарты складывают, и пояс с золотом зашитым на неё надевают. Хозяин на это смотрит, но сам не помогает, сидит в углу, молчит. Жалко ему Окко-Эн отпускать, но он-то знает: раз она что-то себе в голову втемяшила, ничем теперь не выдавишь. К вечеру всё уж собрано, и в последний раз Окко-Эн спит в яранге Хозяина. Утром она берёт хозяйскую плеть и вырезает на её рукояти своё имя, а потом выходит в весну. Забирается в нарты, машет жёнам, и те машут ей, а Ив-Нэвыт даже слезу пускает, даром что сроднилась она с Окко-Эн, как сестра ей стала. Хозяин подходит к Синильгэ, берёт её руку своей лапищей, второй накрывает и похлопывает. Езжай, говорит, и смотри береги его. Он возвращается в ярангу, прячется в своём закутке и закрывает лицо руками, задевая широким рукавом молочную крынку, стоящую на резном столике. Его огромное тело сотрясается, потому что он знает, что Синильгэ не проживёт и нескольких месяцев, сгорит как свечка, а что будет с ребёнком – это ему неведомо, как станется, так пускай и станется. Подняв голову, он видит, что всё это время молоко тонкой струйкой бежало по дереву и стекало на покрывающую пол волчью шкуру, стекало стекало стекало пока наконец окончательно не стекло. 2018–2020, Москва