Что пора, спросила она. Ты увидишь. И она поднялась, и пошла за ним – как была, в чёрном купальнике и широкополой шляпе, которую он вручил ей несколько дней назад, сказав: береги голову, она тебе ещё понадобится. Внутри дома было темно, особенно по сравнению с наружным солнцем, но шляпа ей очень нравилась, снимать её не хотелось, и она не стала этого делать, хотя поля постоянно задевали края дверных проёмов. А проёмов было множество – комната, комната, коридор, ещё комната, лестница, ещё лестница, комната, узкий проход и так далее, они шли и шли куда-то вниз, и спуску не было конца. Дом расширялся по мере поглощения ими пространства, и количество комнат постепенно переходило в бесконечность: каждое новое помещение выходило в два, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре новых, и она знала: потеряв его спину, она никогда не сумеет выбраться из этого лабиринта. Но она безоговорочно ему доверяла. Нельзя было не доверять человеку, относившемуся к ней так – ласково, по-дружески, без малейшего сексуального или эксплуататорского подтекста. Это доверие обрушилось на неё внезапно – на третий день пребывания в его доме. Оно заместило собой все чувства, которые управляли ею изначально – страх, боль, неприязнь, отвращение, опаску. Просто она проснулась и поняла: если она до сих пор жива, если она спит на мягкой перине и по утрам ей приносят завтрак в постель, если он играет с ней в шахматы, зачитывает интересные новости из утренней Сети, рассказывает истории о своём детстве, то надо броситься в это счастье, не портить его постоянно напряжёнными нервами и попытками найти второе дно. Это Баба, сказал он на второй день и показал ей огромного мужика с пудовыми кулачищами. Если кто-то обидит тебя, просто скажи Бабе, и от обидчика ничего не останется, даже мокрого места. А если меня обидишь ты, спросила она. Он улыбнулся: он и меня не пощадит, поверь. Баба оказался ужасно глупым и таким же добрым. Он не удалялся от неё ни на шаг, когда она выходила, а выходила она почти каждый день, и всячески старался услужить. Однажды он даже приготовил ей кофе, и она тайком вылила получившуюся бурду с балкона, чтобы не обидеть здоровяка – отдельного умывальника или унитаза в комнате не было, а Баба наверняка спросил бы, понравилось ли ей, и забрал бы потом чашку, чтобы отнести на кухню (собственно, так он и сделал). Она попросила Бабу рассказать свою историю, и он рассказал – сбивчиво, неумело и откровенно стесняясь, но явно будучи не в силах или не вправе отказать. Он был родом из Джельбы. Его никто и никогда не любил, не дарил ему игрушек, не учил говорить, одеваться, правильно себя вести. Он помнил себя в детском приюте – одним из десятков никому не нужных детей в больших грязных комнатах. Они спали вповалку на матах, а ели руками из огромного чана, который раз в день выставляли у входа. Кто был больше и сильнее – ел лучше. В этом Бабе повезло – он всегда был крупным, ему нужно было много еды, и он пробивался к чану, орудуя толстенными ручищами. Его боялись и не трогали, и нередко кому-то не хватало еды из-за его ненасытности, но никто не учил Бабу делиться, и он не понимал, что чахлые дети, ютящиеся в углах и выскребающие чан после того, как поедят сильные, – это в том числе и его вина. Тому, кто добирается до кормушки последним, ничего не достаётся. Последним быть нельзя. Точка. В приюте были дети, попавшие туда в сознательном возрасте, умевшие читать и даже писать. Баба ничего такого не умел и даже не понимал, зачем это нужно. Он научился выживать в текущих условиях: не мочиться под себя, забирать у слабых одежду, чтобы согреваться, добираться до еды раньше прочих. Так проходили день за днём. Развлечением ему служили драки, в которых он неизменно побеждал. Детей направляли на работы – с того возраста, с какого они в принципе могли делать что-либо полезное. Грамотные могли попасть в чтецы или писари к какому-нибудь мелкому чиновнику, и с этого момента их жизнь становилась раем. Еда с барского стола, тёплая постель и даже возможность построить карьеру – они оставались свободными людьми и по совершеннолетии могли покинуть временного хозяина или продолжить работу. Чаще всего – продолжали. Иногда такие дети навещали приют и рассказывали о том, как им хорошо живётся. Их ненавидели. Других отправляли на простые работы, не требующие квалификации, – в их числе и Бабу. Он работал у скорняка – валял, месил, травил, руки его за это время превратились в сплошные мозоли, а мышцы выросли и укрепились. Такие дети не ночевали в домах нанимателей, а возвращались в приют. Наниматели обязаны были кормить подопечных раз в день, но нередко забывали об этом, пользуясь безропотностью воспитанников. Баба ничего не мог сделать со скорняком, который кормил их через день, но мог исправить ситуацию с помощью приютской еды, полагавшейся тем, кто не работал. Баба выбрал нескольких детей и каждому наказал оставлять себе часть порции на вечер, снабдив инструкции парой тумаков. Урок пришлось повторить ещё несколько раз, но в итоге каждый вечер его ждала миска с варевом из чана, который уносили за несколько часов до того. Были ещё дети, которые не возвращались никогда и чья судьба оставалась неизвестной. Их покупали как рабов, чаще всего – для сексуальных утех. Иногда их неделями пытали и убивали в ходе оргий. Это был серьёзный бизнес, и на нём приюты делали значительные деньги. Девочки шли на подобную продажу чаще мальчиков. Баба узнал об этом случайно, и именно это знание привело его к Проводнику. Он влюбился в девочку. Ему было четырнадцать лет, ей двенадцать. Он жил в приюте с рождения, не умел ни читать, ни писать, ни даже складно говорить, и двенадцать часов в день месил кожи в мастерской. Она появилась в приюте внезапно, вся из себя утончённая и нежная, с большими планами на жизнь и умением сохранять достоинство, даже сидя на грязных матах в своей потёртой зелёной кофте и дешёвой суконной юбке с узором из красных цветов. Такие дети иногда появлялись среди них, но надолго не задерживались – их забирали в качестве прислуги, поскольку они знали, как себя вести, и быстро обучались. У каждого была своя история. Девочку, в которую влюбился Баба, привезли с севера, украв её у родителей, и она мечтала когда-нибудь вернуться домой. Но её забрали не те, кому была нужна прислуга. Её забрали те, кому была нужна плоть. Они выглядели респектабельно – молодые мужчина и женщина в дорогой одежде. Они провели в кабинете у управляющей всего двадцать минут, потом туда пригласили девочку, а потом они ушли – уже втроём. Это было утром, и Баба ещё не отправился в мастерскую, и потому он пошёл следом. Он никогда бы не заговорил с этой девочкой, никогда бы не признался ей в своих чувствах – ему хватало того, что он мог её видеть. Он хотел видеть её и дальше, хотел приходить к дому, куда она отправилась, и смотреть на его окна в надежде, что её силуэт промелькнёт за стеклом. Мужчина сел в экипаж вместе с девочкой, женщина же попрощалась и отправилась пешком в другую сторону – это показалось Бабе странным. Он прицепился к задней части экипажа, под нависающей гондолой, и проехал так до самого дома – двухэтажного особняка в одном из окраинных районов, даже можно сказать – за городом. Неподалёку от дома располагалась огромная скотобойня. Мужчина вывел девочку из экипажа, открыл ключом калитку и пропал из поля зрения – забор вокруг дома был слишком высок, чтобы Баба мог что-либо через него увидеть. Обратно Баба добирался пешком и получил от хозяина кнута из-за того, что пришёл на работу на два часа позже обычного. Каждый вечер он приходил к тому дому. Прошёл месяц, другой, прошло полгода и целый год, и он не раз видел мужчину, выходящего в сад или на улицу, и ещё одного мужчину, очень похожего на первого, но никогда больше – девочку. Он видел других детей, которых приводили в дом, и эти дети тоже никогда не возвращались. Ему было пятнадцать лет, он был здоровее всех, кого знал, даже самого кожевенника – почти двухметрового мужика с лопатообразной бородой. Он не боялся ничего, и однажды вечером он просто вошёл в дом. Открыл калитку, сломав замок, а потом и дверь – выдрав задвижку из косяка. Это было шумно, но хозяев дома не было – он видел, как они ушли, а слуг он не боялся. Впрочем, слуг в доме, похоже, и не было – лишь иногда он видел молодого человека простоватой наружности, который то драил фасад от грязи, то подрезал кусты, то приколачивал что-то на крыше, в общем, выполнял подсобные работы. На этот раз в доме не было никого. Баба обошёл первый этаж, и второй, и никого не встретил – хотя ему казалось, что в таком большом доме должны жить десятки людей. Потом он нашёл дверь подвала, сломал её, спустился вниз и включил свет. В подвале хранилось всякое барахло – театральные костюмы, пыльные стопки макулатуры, деревянные лошадки. Он уже собирался уходить, когда услышал слабые звуки, точно кто-то царапался в темноте. Он пошёл к дальней стене – звуки раздавались за ней. Он постучал и понял, что она тонкая, что её можно проломить. В подвале стояла школьная парта с металлическими ножками; Баба отломал одну из ножек и в несколько ударов проделал в стене дыру. Там было темно, только тонкие лучики из освещенного подвала пробивались через отверстие. Они высветили несколько детских тел, подвешенных на крюках, – мелькали окровавленные спины, лишённые пальцев руки, безглазые лица. Одно из тел шевелилось – не подвешенное, а валяющееся у стены, похожее на кучу тряпья. Баба хотел расширить отверстие – но в этот момент наверху раздался топот – кто-то пришёл в дом. Баба успел выскочить из подвала и в коридоре столкнулся с тем самым подсобным рабочим, который мыл стены и чинил крышу, а за спиной того были хозяева, и у обоих в руках были пистолеты. Баба толкнул работника на мужчин, рванулся в комнату и, пробив окно, вывалился наружу. Вслед ему стреляли, но не попали – он успел уйти. Он бежал куда глаза глядят и понимал, несмотря на всю тупость, что возвращаться в приют или к скорняку нельзя – найдут. Ночь он отсиделся в каком-то переулке, а днём нанялся за еду помогать купцам, ведущим караван в Хураан. В Хураане он пристроился подмастерьем к местному кожевеннику – навыки у него были хорошие, а мастеру как раз нужен был сильный и непритязательный помощник. С тех пор прошло восемь лет, и все восемь лет Баба вспоминал девочку, которую любил и которая окончила свою жизнь в пыточном подвале. Он никогда не пытался вернуться в город, где вырос, чтобы отомстить или хотя бы узнать, кто были те люди в доме. Ему было плевать на других замученных и убитых – исчезновение девочки оставалось его личной трагедией, самым важным воспоминанием, и он холил и лелеял его, как иные холят и лелеют что-то светлое. Бывают люди, внутри которых при определённых обстоятельствах что-то ломается, в случае же с Бабой у него ничего не развилось, ничего не сформировалось – его куцые, ограниченные эмоции свелись к простому юношескому обожанию; смерть предмета обожания не раздавила Бабу, а, напротив, успокоила его. Теперь в том, что он даже не решился подойти к девочке, был виноват не он сам, а безвестные убийцы из пыточного подвала. Это они виновны в том, что он несчастен. А он ни при чём, всё, что ему остаётся, – это воспоминание, заставляющее его огромное сердце биться чуть неровно. Алярин не спрашивала Бабу, почему он не вернулся за местью. Она в принципе ни о чём его не спрашивала – всю историю он рассказал ей сам, ему просто нужно было выговориться перед кем-то малознакомым. Остальные – и Проводник, и прочие жители дома – слышали его историю уже не раз. И вот теперь, спускаясь по лестнице вслед за Проводником, она пыталась понять, зачем ему нужен Баба. Проводник ничему его не учил, ничего ему не рассказывал, просто держал при себе, в кругу прочих. Баба слушал его бесконечные истории, кивал, хмыкал, иногда задавал вопросы – но с таким же успехом можно было посадить на его место попугая с заранее заученным набором фраз. Возможно, у каждого своё предназначение. Один совершает государственные перевороты, берёт города и перекраивает миры. А смысл жизни другого – передать пепельницу в придорожной забегаловке. Ради этого он родился на свет и, сделав это, может спокойно умирать. Проводник, как казалось, знает эти смыслы, считывает их с людей. Он приблизил Бабу для того, чтобы тот выполнил функцию. Может, он спасёт Алярин от уличных бандитов. Или удержит на могучих плечах небесный свод, когда тот будет осыпаться на Проводника. Время покажет. Они спустились в подвал. Здесь Проводник обустроил себе рабочее пространство – стол, компьютер, электрический чайник, обычный домашний офис, который мог бы принадлежать средней руки биржевому брокеру. Он посмотрел на неё и улыбнулся: не ожидала? Думала, я сверхчеловек и считываю информацию с поверхности облаков? Нет, сказала она, не с облаков. Я думала – со Стекла. Улыбка стёрлась: да, сказал он, со Стекла, тут ты права. Но компьютер всё равно нужен, без него неудобно. В стену позади стола был встроен сейф. Дешёвый, какие бывают в отелях, Алярин такие умела вскрывать одной левой, она когда-то работала горничной, ну как горничной, она трахалась с клиентами, это входило в прейскурант. Там были такие сейфы, и она, конечно, подворовывала, потому что они все подворовывали, и частично сдавали украденное владелице, потому что та и научила их вскрывать сейфы, привила штатное умение. Я знаю, сказал Проводник. Что знаешь? Что это плохой сейф. Но мне и не нужен хороший. Несколько раз она видела Стекло. У одного из клиентов был стеклянный стилет – тонкий, узкий, без режущей кромки, что-то вроде сосульки на крестовидной гарде. Он показал ей и сказал: не дотрагивайся, а потом коснулся кончиком сидящего на стене полусонного таракана. Таракан очнулся и побежал, но через полметра отвалился от стены и рухнул на прикроватный столик. Какое-то время он лежал и сучил лапками, а потом застыл. Он станет Стеклом? – спросила она. Нет, ответил клиент, если бы всё, чего касается Стекло, становилось Стеклом, оно бы стоило не так дорого. Настоящее Стекло везут с севера, потому что нужен ещё воздух. Какой воздух? Тот воздух. Если бы я сделал то, что я сделал, на севере, в стеклянном воздухе, таракан бы тоже стал стеклянным. Но я сделал это здесь. Поэтому он просто умер. Заиндевел. Он спрятал стилет, помолчал какое-то время, а потом сказал: всё, давай, и полез рукой ей в промежность. Потом она видела Стекло в одной из комнат Хана. Самого Хана она не обслуживала, но его шестёрок – да, и её привозили в числе других шлюх на виллу. Их выстраивали в ряд, и шестёрки ходили, выбирали бабу по себе – кому высокую, кому низкую, кому плоскую, кому грудастую. Алярин выбрал похожий на бочонок курчавый мулат. Вопреки внешности он оказался довольно страстным и даже обходительным, вёл себя с ней как с женой, а не как с проституткой. У него в комнате на полке стояла статуэтка. Он сказал, что она из Стекла. Это же опасно, ответила она, а он сказал: я не боюсь. Все они, обладатели чего-то стеклянного, рвались этим похвастаться. Смотри, у меня кинжал, стилет, топор, вилка, ложка, кошка, мышка, мормышка. Да, они из Стекла, Стекла, Стекла, СТЕКЛА-ТЫ-ЧТО-НЕ-ВИДИШЬ, Стекла-а-а-а-а-а-а-а-а. Того самого, везли с севера два дня, три ночи, шесть недель, полгода, десять лет, три века, тысячелетия, с начала времён, присно и во веки веков, аминь. По дороге десять, сто, тысячу раз его пытались украсть воры, угнать угонщики, похитить похитители, но караван выстоял, отстрелялся, нет, один последний караванщик спасся, ушёл, полз три недели по пустыне без капли воды, прижимая к сердцу драгоценный чехол, и умер у моих дверей от истощения, протягивая мне драгоценное иссохшей рукой, и я храню этот стеклянный пенис в память о героическом курьере. У одного действительно стояло на шкафу стеклянное дилдо, о котором владелец утверждал, что это подлинный член, отколотый у остекленевшего северянина. Правда, он себя выдал, в какой-то момент взяв дилдо с полки и ласково проведя по его поверхности ладонью. Тогда она и поняла: они все врут. Не врал разве что парень со стилетом, и то не факт – он мог просто умело убить таракана, придавив ему какой-нибудь жизненно важный центр. И Стекло тут ни при чём. Поэтому несколько раз она или видела, или не видела Стекло. Она видела, как люди то ли ведут, то ли будут себя вести, появись у них Стекло. А может, и не будут, потому что настоящее Стекло должно храниться в сейфе, чтобы случайно его не коснуться. У одного из тех, кто держал стеклянный предмет на полке в кабинете, был шестилетний сын – уже этого хватало, чтобы не поверить. А тут всё было правдой. Она знала: да, там, за дешёвой несгораемой стенкой, действительно прячется Стекло. Проводнику незачем лгать, незачем хвастаться. Никто не посмеет открыть дверцу, потому что все боятся – то ли его, то ли самого Стекла, тут не поймёшь. И только Алярин не боится ни того ни другого, потому что она дралась с озерным чудовищем и трахалась с обгоревшим человеком, а что может быть страшнее, ничего. Проводник набрал комбинацию, и дверца клацнула, открываясь. Дальше сама, сказал он. Алярин приоткрыла – внутри лежал осколок, просто бесформенный кусок прозрачного материала, местами гладкий, местами рельефный. Впрочем, рассмотреть его форму было сложно – Стекло действительно оказалось аномально прозрачным, гораздо прозрачнее, чем обычное оконное стекло – то, которое писалось со строчной буквы и произносилось без подчёркнутого пафоса. Его ужасно хотелось коснуться – никакого страха, никаких сомнений, просто протянуть руку и дотронуться, и поймать этот удивительный момент, сперва пробегающие по коже мурашки, потом покалывание, потом холод, и медленное омертвение плоти, восторг от вида собственной руки, через которую просматриваются бывшие сосуды, бывшие мышцы, бывшие кости, а позже – целый мир, всё, что находится позади. Это иллюзия, сказал Проводник. На самом деле это чудовищно больно. Если человек начнёт превращаться в Стекло, будучи в сознании, его попросту скрутит. Он будет орать, пока остекленение не дойдёт до голосовых связок. Я видел таких – они похожи на прозрачные камни, потому что типовая поза смерти от Стекла – лежать, поджав колени и обхватив их руками. А как же люди-указатели, спросила она, я слышала о людях-указателях. Они умирают раньше, чем стекленеют, ответил Проводник, они становятся в нужную позу, закрепляют себя снегом, а потом замерзают насмерть. Стекло приходит к ним позже. Алярин не понимала, чего он ждёт, но, видимо, он понимал и потому ждал. Коснись его, слышала она, хотя он молчал. Зачем, спрашивала она, хотя тоже ничего не говорила. Потом он протянул руку и дотронулся до Стекла. Вот так, обыденно, как будто взял бургер на кассе, как будто бросил на землю окурок, как будто отхлебнул кофе, офисным движением, отработанным до автоматизма. Положил руку на субстанцию, изменяющую структуру плоти, точно сам не был живым, не был плотью. Смотри, сказал он, это не страшно. Нам можно, мы избраны, мы касаемся его, но не погибаем, а приобретаем новую силу. Какая досталась тебе, спросила она. Знать, ответил он. Я вижу мир не так, как ты. Ты видишь оболочку – мои черты, мою одежду, мои движения. Ты видишь этот стол и этот сейф, ты видишь Бабу, стоящего у двери, и Ка, проповедующего с трибуны. А мне не нужно это видеть, я могу закрыть глаза и всё равно буду знать, как ты выглядишь, что делает Баба и о чём вещает Ка. Поэтому я Проводник. А что умею я, спросила Алярин. Я хочу, чтобы ты поняла это сама. Если я расскажу, ты откажешься. И улыбнулся. После этих слов я скорее откажусь. Я пошутил. Нет, не пошутил. Ты должна решить сама. Конечно, она всё решила. Однажды в её комнату вошёл мальчик. Даже не вошёл – его втолкнули. Ему было шестнадцать, он был толстый, прыщавый и стеснительный, и его отец решил научить сына, купив ему проститутку. Нормальные девки тебе всё равно не дадут, сказал папаша. Впрочем, был прав, не отнимешь. Пацан робел и боялся, и Алярин понимала, что нужно делать, и она делала это, и очень старательно, но он не успел донести своё крошечное богатство до неё, выплеснув всё в штаны. Потом она попробовала ещё раз, и ещё раз, и с третьего раза что-то неуклюже получилось, точнее, получилось бы, если бы парень не струхнул и не убежал прочь из комнаты, так и не натянув толком штаны. Он должен был решить сам, сказала она отцу, должен был сам захотеть, попросить, войти, сделать то, что нужно, а не вот это, секс из-под палки, любовь под током, шлюха в качестве первой девушки. Она брызгала слюной, говоря это, а отец виновато смотрел в пол и что-то бормотал в оправдание, и потом она сказала: приводи его ещё раз, я просто поговорю с ним, ему будет проще, я не буду его заставлять, и отец привёл его, хотя нет, не привёл, да и разговора этого не было – она плевалась в зеркало, представляя, что папаша стоит перед ней, а на самом деле он сказал Мамке, что это она, Алярин, натворила дел и опозорила его сына, и Алярин не то чтобы высекли – Мамка была не дура, – но немного похлестали перед всеми (и отцом в том числе) в знак признания её вины. Ты должен захотеть сам, о да, она это прекрасно понимала, только вот, с другой стороны, тот пацан никогда бы не захотел сам, никогда бы не решился, сидел бы себе, листая порножурналы до конца жизни. Может, его вообще не тянуло к женщинам, может, его страсть и участь – игра на кожаной флейте, тогда зачем всё это, зачем это вымученное желание, зачем попытка пробудить непробуждаемое? А если нет? Если это помогло? Если он, сбежав, подумал в своей комнате и сказал однокашнице: давай… э-э-э, ну… и это уже прорыв, пусть даже однокашница такая же толстая и прыщавая, как он. Прав отец или не прав? Надо или не надо? Принуждать или ожидать желания? Расскажи мне, Проводник, я запуталась. Она не произнесла ни слова, но он ответил. Однажды, сказал он, много лет назад, жил-был купец по имени Урр. У него был дом в большом городе, у него были жена и сын, у него был склад в порту, и склад у постоялого двора, и два небольших корабля, и много земли, приносящей ренту. Всё у него ладилось, всё складывалось, всё удавалось. Конкуренты не мешали, поставщики не подводили, деньги текли рекой, в семье никто не болел, счастье множилось и множилось. Но однажды к Урру пришёл человек в чёрной одежде с красным воротником. Человек сказал, что Урр должен покончить с собой – броситься с обрыва, принять яд, проколоть сердце кинжалом, как угодно. Почему, зачем, спросил Урр. Потому что есть силы, ответил человек, которым это необходимо. Если тебя не станет, история повернёт в направлении, которое нас устраивает более прочих. Но почему тогда просто меня не убить? Потому что тогда ты будешь мучеником, а мученики поворачивают историю от нас, а не к нам. Ты должен стать отщепенцем, должен нарушить право на жизнь и слово на смерть, должен выйти из тела по собственной воле. Нет, ответил Урр, я этого не сделаю. У меня хороший дом, хорошая семья, во всём мне сопутствует удача, зачем мне убивать себя? Тебе это и не нужно, ответил человек в чёрной одежде с красным воротником, это нужно нам, и поэтому мы сделаем всё, чтобы ты пришёл к этому решению. Мы разорим тебя, сожжём твои склады, утопим твои корабли с их командами, разрушим твой дом, изнасилуем и убьём и твою жену, и твоего сына. Если же ты и после этого не сдашься, мы будем пытать тебя, медленно и долго, будем отрезать от тебя плоть – до тех пор, пока ты не сдашься, пока ты не будешь молить о смерти, и тогда мы вложим в твою руку яд, и ты сам предпочтёшь конец началу. Но Урр не поверил. Он нанял охрану – для себя, для семьи, для складов, для кораблей. Он рассказал о человеке в чёрной одежде с красным воротником всем, кого знал: друзьям, врагам, сильным и слабым, он подготовился и стал ждать. Он ждал неделю, а потом сгорел склад подле постоялого двора – охранник погиб, и кладовщик погиб, и трое случайных людей погибли, а от склада и товара остался лишь пепел. После этого человек в чёрной одежде с красным воротником появился вновь и вновь спросил: ну что, ты видишь, что ты бессилен? Урр был готов: в комнате с ним было трое головорезов с мечами, и они изрубили человека в чёрной одежде с красным воротником в капусту. Его останки сожгли, но кровь с пола отмыть так и не сумели – много её натекло и прочно она впиталась. Прошло несколько дней, и утонул один из кораблей Урра – разбился о скалы с командой и грузом, ничего не осталось, лишь обломки вынесло на пологий берег неподалёку. И снова появился человек в чёрной одежде с красным воротником, и снова сказал: а теперь, теперь ты понимаешь? Но Урр не хотел понимать, и его головорезы схватили человека в чёрной одежде с красным воротником и привязали к столу в подвале дома, а потом нанятый Урром пыточных дел мастер неделю не давал тому умереть, вырезая на его коже узоры и прижигая обрубки пальцев. Человек – уже без одежды и воротника – молчал, какие бы мучения ни причинял ему мастер, и умер, не промолвив ни слова. А через несколько дней сгорел и второй склад Урра. Когда человек в чёрной одежде с красным воротником пришёл в третий раз, Урр сказал: хорошо, я понял, я сделаю то, что ты просишь, но в обмен расскажи мне. Как это возможно, кто ты такой, что это за «мы», что происходит. Я ничего тебе не расскажу, ответил человек, я рассказал всё, чего тебе следует ждать, дальше дело за тобой. Но какая разница, спросил Урр, я всё равно умру, если ты расскажешь, я в тот же миг приму яд, я никому не выдам, ничего не продам. Потому что такие правила, ответил человек в чёрной одежде с красным воротником, и я не буду их нарушать лишь потому, что ты меня об этом просишь. Хорошо, сказал Урр, посмотрим, кто кого, и его головорезы снова схватили человека в чёрной одежде с красным воротником, но на этот раз не убили его, а приковали цепями в подвале Урра. Теперь ты будешь здесь, сказал Урр, и будешь здесь всегда, и пока ты здесь, у меня не будут гореть склады и тонуть корабли. Человек в чёрной одежде с красным воротником пожал плечами. Шесть дней он жил в подвале Урра, и шесть дней Урр поил и кормил его через воронку, чтобы тот не умер. А потом утонул и второй корабль – исчез во время бури, и на берег во второй раз вынесло лишь обломки. Урр спустился в подвал, и человек в чёрной одежде с красным воротником сказал ему: ну что теперь, ты же видишь, что это ни на что не влияет, а дальше будет твоя жена, а потом – твои дети, ты этого хочешь? Урр достал нож и перерезал человеку в чёрной одежде с красным воротником горло. Это действительно ни на что не влияло, а он получил удовольствие. Он ничего не сказал жене. Она думала, что это набор случайностей, череда совпадений, чёрная полоса, которая сменится белой. Она вышивала узоры на бархате, принимала горячие ванны, прокалывала иголками разноцветных жучков, пекла самые вкусные в мире пирожки. Сыну было тринадцать, трудный возраст, он ссорился с матерью, спорил с отцом и под утро возвращался с дружеских посиделок. Жизнь текла своим чередом, разве что Урр всеми силами пытался восстановить свои дела – он арендовал корабль, временно приспособил под склад большой гостевой дом на своей земле и закупил новую партию товара. Через неделю жена Урра пропала, а ещё через два дня её обезображенный труп кто-то повесил за ноги прямо перед дверью купеческого дома. Два дня её безостановочно насиловали и пытали, у неё вырвали ногти, содрали кожу с лица, переломали кости стальным прутом, и хорошо, что её нашёл Урр, а не сын, потому что Урр не испугался и не удивился, он знал, что это произойдёт, и – ждал этого. Когда человек в чёрной одежде с красным воротником снова явился в дом Урра, тот молча перерезал ему глотку. Сын Урра погиб ещё через несколько дней. Перед дверью Урра лежала искорёженная масса, некогда бывшая тринадцатилетним мальчиком, а купец не уронил ни слезинки, он просто смотрел в пустоту и ждал, когда же появится человек в чёрной одежде с красным воротником, чтобы в очередной раз его убить. Так он и сделал. Ни одной живой душе не сказал он, что случилось с его семьёй. Жену и сына он своими руками похоронил в саду. Дела он забросил – они потеряли всякий смысл. Теперь Урру оставалось только одно – ждать. И он ждал. Они явились в ночи, выхватили его из постели и потащили куда-то через тьму, за ноги и за руки, заткнув рот кляпом, впрочем, в этом не было надобности, потому что Урр не собирался ни бежать, ни звать на помощь. Если бы человек в черной одежде с красным воротником просто сказал: пойдём со мной, Урр бы пошёл. Но никто ничего не сказал, его просто волокли, как мешок с мусором. Потом его привязали к столу – к такому же, какой совсем недавно стоял у него самого в подвале. Он лежал обнажённый, прикованный за руки и ноги, а над ним висело зеркало – он должен был видеть, что делает с ним человек в чёрной одежде с красным воротником. Урр до такого не додумался. Что ты чувствуешь, спросил знакомый голос. Ничего, ответил Урр. Я изнасиловал и убил твою жену, что ты чувствуешь. Ничего, ответил Урр. Я изнасиловал и убил твоего сына, что ты чувствуешь. Ничего, ответил Урр. Я буду пытать тебя много дней и ночей, много месяцев, а если понадобится, и лет, что ты чувствуешь. Я ничего не чувствую, ответил Урр. Человек в чёрной одежде с красным воротником появился в поле зрения. В руке у него был скальпель. Ты не боишься? Нет, чего мне бояться. Тогда приступим. Давай. И человек в чёрной одежде с красным воротником приступил. Он был поистине мастером. Тот, кого нанимал Урр, не годился ему и в подмётки. Человек умел причинять невероятную боль, ничего не повреждая и ни на секунду не приближая смерть жертвы. Эта пытка могла длиться часами, днями, неделями, месяцами, и она длилась, длилась, длилась. Урр молчал. Много раз человек в чёрной одежде с красным воротником говорил ему: вот вода с ядом, прими её, и всё закончится, но Урр выливал отравленную воду – и пытка продолжалась. Вечно причинять боль, не разрушая организм, нельзя, и с течением дней Урр терял части тела, кожу, органы; до последнего человек в чёрной одежде с красным воротником оставлял ему только глаза, уши, язык и правую руку – чтобы тот мог самостоятельно принять яд. Потом в дело пошла и правая рука. Теперь Урр был просто живым торсом, оскоплённым, лишённым конечностей, ушей, носа, скальпа; человек в чёрной одежде вставлял ему трубку в рот и говорил: тебе нужно просто втянуть воду, и всё закончится, больше не будет больно. Но Урр молчал. Неизвестно сколько прошло времени. Может, полгода. Может, несколько лет. Урра уже, по сути, не существовало, вряд ли в нём сохранилась хотя бы толика рассудка. Человек в чёрной одежде с красным воротником понимал, что осталось немного, что в какой-то момент у него уже не получится поддерживать жизнь в организме Урра, да и смысла не будет – если тот не может сознательно принять решение и уйти в другие миры. В последний день человек в чёрной одежде с красным воротником просто сидел около Урра и молчал, а потом поднял голову, посмотрел на дело рук своих и сказал: ты удивил меня. Никто и никогда не мог меня удивить, а ты – удивил. Но я всё-таки хочу задать тебе один-единственный, самый последний вопрос. Мне не важен ответ, я хочу, чтобы ты перед смертью ответил на него сам себе. Ты потерял всё. Потерял своё имущество, семью, ты потерял себя. Но зачем? Это действительно было так важно? Ты действительно поставил принцип выше жизни тех, кого ты любил? Выше собственных чувств? Ты уверен, что всё это было не зря? И только тут человек в чёрной одежде с красным воротником понял, что Урр мёртв. Он умер на слове «вопрос» и не услышал, о чём тот хотел его спросить. Он переиграл своего соперника и здесь. Проводник замолчал. Алярин тоже не хотелось говорить, но она всё-таки спросила: что ты имел в виду. В чём мораль. В том, что я не буду заставлять тебя, приказывать тебе, вынуждать тебя. Потому что у тебя хватит сил пролежать на пыточном столе столько же, сколько пролежал Урр. У тебя хватит сил отказаться от любого принуждения, возразить любому приказу. У тебя хватит сил на всё что угодно. Не только у тебя. Любой человек обладает неограниченным запасом воли, силы, выносливости, упрямства. Любой человек может вынести всё что угодно. Любой человек может сделать не тот выбор, которого от него ждут. Если человек под пытками говорит наконец правду, значит, он хотел сказать правду с самого начала, а пытки лишь устранили то, что ему мешало. Мы всегда поступаем так, как диктуют нам наши желания, наш разум, наше сердце. Мы никогда не идём на поводу, а если идём, значит, этот повод совпадает с естественным направлением нашего движения. Не бывает обстоятельств, при которых нельзя сделать другой выбор. Поэтому я не буду тебя принуждать. Я не буду тебя просить. Я не буду тебе даже советовать. И я не скажу тебе, что тебя ждёт, хотя знаю, потому что я знаю всё. Ты вольна делать то, что ты хочешь. Алярин посмотрела на Стекло. Потом на Проводника. Потом снова на Стекло. И протянула руку. 11. Хозяин За Стеклянным Великаном – только один схрон, последний, огромный, как деревня, да он когда-то и был деревней, построили его давние, и Тыкулча помнит, как дерево ещё было живое, как собирались люди, сворачивались и уходили от зимы на юг, под лай собак, под свистящую мелодию ветра. Тыкулча маленький был ещё, крошечный, года четыре ему было, если годами считать, а не зимами, зимами как тут посчитаешь, коли зима одна да извечная, но он помнит, помнит, как мать берёт его в охапку и плюхает на сани, точно подушку какую, и Тыкулча смотрит назад, смотрит на чумы, которые тоже скручивают, не оставлять же их, летом в чём жить-то, а под зиму новое селение уж проплавили, уж заготовили, по оленьим схронам прошли, где надобно, мерзлоту выскоблили. Великан тогда ещё был живой и оставался живым ещё много лет, даром что Тыкулча пошёл к нему снова, когда восемнадцать стукнуло, чтобы своё старое имя его корням оставить. Успел, оставил – на следующую зиму Великана поглотило Стекло, и имя Тыкулчи навсегда осталось там. А тогда в последний раз Тыкулча забрался наверх по его корявым ветвям, тронул каждую выщербинку, каждую зазубрину, прижался к нему щекой, холодному и шершавому, да прошептал: прощай, прощай, два раза, за своё старое имя и за своё новое имя. Теперь он шёл к своему детству, к старому селу, к большому схрону, как ни называй. Белая равнина, ничего более, тут ещё никаких тебе проталин, никаких тебе зверей – они вернутся позже, выйдут из подземных нор, выползут из бесконечных галерей, и посреди стоят люди, стеклянные люди, как будто танцуют, кто – подняв руки к небу, кто – вытянув их в стороны, иные – сложив по швам, иные – склонив головы, иные – сидя, обхватив руками колени, будто собралась целая деревня на главной площади посудачить, вот торговка, вот нищий, вот глашатай. Только была это не деревня, а последнее место смерти. Те, кто хотел уйти сюда, кто мог сюда добраться, уходили и добирались. Многих Тыкулча ещё помнил – старики, рождённые здесь, возвращались сюда. Многие годы они жили в новом месте, а потом собирались и шли – не для того, чтобы стать указателями, а для того, чтобы коснуться корней. Иные строили диковинные конструкции из снега, чтобы придать своим телам ту или иную форму, иные же просто садились или ложились на снег, чтобы замёрзнуть в естественном положении. Были тут и скруты – те, кто коснулся Стекла раньше, чем умер. Они напоминали камни – стеклянные люди, свернувшиеся в клубки, сжавшиеся в ничто, в тлен, в пустоту. Каково это, думал иногда Тыкулча, каково коснуться Стекла – так страшно, но так притягательно. Когда он думал о собственной смерти, он хотел уйти именно так – не замёрзнуть, не заснуть в бескрайнем белом, а сжаться от боли, дёрнуться, сломаться, раскрошиться, почувствовать, как Стекло поглощает плоть, ох, Тыкулча, что же ты делаешь, разве можно думать о смерти в царстве смерти, молчи, молчи, ты ничего не говоришь, тогда и в мыслях молчи. Вход в схрон поодаль, метрах в двадцати от последней фигуры, и Тыкулча идёт туда, он знает, где постучать, где подкопать, где дёрнуть, чтобы снег поднялся и обнажил дверь. Вот первая ступенька, она всегда в это время уже выступает, нетрудно найти, а дальше нащупать рычаг сбоку и нажать на него, налечь всем телом, сдвинуть подпорку – и снег обрушится куда-то во тьму, ну то есть не куда-то, а в отдельную камеру, там ещё полно места, хватит и на следующую весну, и через весну, – и появится дверь, расконопатить, разложить, и можно обустраивать перевалочный пункт для охотников. Но что-то не так, что-то сломалось, изменилось, чует Тыкулча, чует носом, ртом, глазами, как-то всё неверно – и нога его вдруг проваливается через тонкий слой наста, никакой подпорки нет, снег так и сыпал прямо в схрон, рычаг поднят, а обратно его не вывернули, и незнамо сколько схрон холодило, всю зиму, а значит, он сейчас совсем негодный, не согреешься там, не проживёшь. Тыкулча вытаскивает ногу, обходит провал, находит ступеньки, протаптывает их; вот и дверь, но теперь её вручную раскапывать, благо снег мягкий, не слежавшийся, видимо, ссыпался вниз постоянно, не успевал застыть. Тыкулча копает, копает, в поклаже есть же лопатка, куда без неё, копает час и копает другой, и мышцы болят, и спина трещит, но что делать, не возвращаться же обратно, хотя это безопаснее, предыдущий схрон не так далеко, но вот неприятность: придётся же пройти мимо стеклянных людей, и так не хочется этого Тыкулче, так не хочется, что проще копать, чем смотреть назад. Да и в любом случае кто-то же должен расчистить, с этим же теперь жить. Всё у него выходит, хотя не сказать что ладится, с трудом, через «не могу», и вот он уже расконопачивает щели, выдирает прослойки, стоп, кто это вообще законопатил вот так, не он, точно не он и не другой местный – плохо, неуклюже, неправильно, мороз точно пробирался через эти щели, зима была внутри, дотрагивалась до вещей, мебели, лапала запасы, веселилась, как ещё, а значит, если что металлическое внутри было, пиши пропало, рассыплется в порошок, и дерево раскрошится, и вообще непонятно, будет ли что внутри, кроме трухи и холодной грязи. Дверь открывается, первый шлюз. Да, тут зима была, и не только она – кто-то прислонил к стене лопату, да так и оставил. Тыкулча трогает лопату, древко трещит и ломается, стальная часть раскалывается, как фарфор. Он распаковывает второй вход – нет, эта получше сделана, есть ещё надежда, может, и порядок внутри. Во втором шлюзе ничего и никого, и третья дверь, вот дрянь, просто же прикрыта, её вообще не закрывали, но как повезло – вторая спасла, не продралась зима через неё, не сожрала всё, что внутри. Внутри беспорядок – тут не один охотник, не какой-то опоздавший, а человека три-четыре жрали, мусорили, сидели, за раз в схроне столько редко бывает; Тыкулча читает следы, слышит замёрзшие слова, чует запах иного, хотя стоп, откуда запах-то, как ни конопать, как ни закрывай, всё равно придёт холод через каналы, через затворы, через лазы, и запах выветрит. И запах не человеческий, другой, и тут только он понимает, что это запах смерти, и вон она, лежит в углу, эта смерть, груда тряпья и то, что осталось от человека, на ней. Тыкулча подходит. Больше всего он боится не того, что человек мёртв, а того, что человек жив, как тот, которого он однажды уже находил в схроне. Но нет, нет, это труп, он не пахнет уже, а так, шлейфом, как будто вокруг него разливается что-то тонкое и невидимое. Черт не разобрать, рот открыт, кожа облезла, череп торчит, зубы, тонкие кости ладони. Тыкулча поднимает руку мертвеца, отчего умер, не поймёшь, когда умер – тоже, ну как когда, недавно, неделю, месяц, два, три, четыре, сколько той зимы было. Может, от голода, хотя вряд ли – вон, ещё мешки на полках, там есть что пожрать, вяленка, не всё забрали гости, не всё разорили, да и не смогли бы, тут запасов на несколько зим должно быть. Может, от углёвки, гнус-то разносит, как укусит, так за три дня сгоришь. Во что он одет, Тыкулча, посмотри внимательно, ты узнаёшь? Да, конечно, Тыкулча уже видел такое, это для людей с юга, для искателей приключений, надеваешь такую штуку и идёшь через зиму, через Стекло, в никуда, в пустоту. Они шли над деревней и мимо деревни, смотря по сезону, и все были в этих костюмах, и где-то там далеко в зиме они и оставались в своих тёплых доспехах, где-то там их забирал ледяной дракон, сжирал их плоть, крошил их кости, Тыкулча не знал, как и что с ними происходило, он придумал дракона, потому что видел подобных на картинках. Костюм выглядит целым, и Тыкулча аккуратно расстёгивает молнию, снимает его с мертвеца, стягивает, при этом тело разваливается, голова падает набок. Зачем тебе этот костюм, дружок, ты же не умеешь им пользоваться, да и презираешь его, да и повреждён он наверняка, иначе бы его не оставили, но это скорее ритуал: мертвеца нужно похоронить, оставить зиме, а значит, костюм не нужен, он – плата за похороны, монета в глазу, откуда этот образ, Тыкулча, ты же никогда не читал чужих мифов, а впрочем, неважно.