– Рада, что ты пришел, – сказала Оливия Лукасу одну из своих тогдашних фирменных фраз. (Открытие, сделанное много позже: красота порой губительно влияет на человека. Можно год за годом полагаться на пару эффектных реплик и ослепительную улыбку, а ведь это время имеет определяющее значение для личности.) – Еще пара минут, и мы закончим. Лукас смущенно стоял у двери. Она почувствовала, что он включился в игру. В ожидании его прихода Оливия расставила по всей комнате семь своих лучших портретов из недавних. Она экспериментировала с сюрреалистическим фоном: человек был нарисован по канонам реализма XVIII века – насколько она могла приблизиться к канонам реализма XVIII века, осознавая границы своих талантов и умений, – а фон взрывался безумием красного, фиолетового, синего цвета, интерьеры распадались на бесформенные фрагменты, пейзажи были странно, неестественно освещены. На последней законченной картине Диего сидел в расслабленной позе на красном стуле, опустив руку на спинку, но стул терял форму и растворялся в стене, а под ножкой стояла красная лужица, будто со стула стекала краска. – Стул кровоточит? – спросил Лукас, кивком указав на портрет Диего. – Снимешь халат? – попросила Оливия Ренату вместо ответа. Та закатила глаза, но не стала возражать. Ее обнаженная плоть возымела желанное действие, и Лукас заткнулся. Он позабыл про кровоточащий стул. (Спустя годы, а потом и десятилетия, вплоть до 2008-го, ее беспокоил вопрос: было ли хорошей идеей изобразить кровоточащий стул? Насколько вообще хороши все ее художественные приемы? Последние полвека ее мучили бесконечные сомнения в себе.) – Если хочешь прогуляться, – сказала Оливия Лукасу, – мы закончим через полчаса. – Двадцать минут, – сказала Рената. – Мне надо забрать ребенка. Когда она ушла, Лукас занял ее место. После замечания про кровоточащий стул он не произнес ни слова. – Ты чересчур разоделся, – сказала Оливия, но ее слова прозвучали мягче, чем ей хотелось, совсем не резко. Возможно, не такой уж дурной у нее характер, подумала она. В те годы она привыкла окружать себя броней. – Куртку снимешь? Лукас пожал плечами и снял джинсовую куртку и майку. Он оказался тощим и болезненно бледным – явно комнатное создание. Он наблюдал за тем, как она приступает к работе. Оливия думала о его портретах, о чистых линиях и сдержанной манере. В чем-то он был несуразным, но под поверхностью скрывался серьезный человек, это было очевидно – серьезный человек, который очень много работал. Она писала в нетипичном для себя стиле, быстрее обычного – короткими отрывистыми мазками. Оливия надеялась, что, если ей удастся набросать поверхность портрета, она лучше его поймет, высветит в нем нечто, что станет основой для более глубокой работы. И в самом деле, когда она отошла от холста, то увидела тени на его лице, выражение, которое раньше замечала у других людей, неловкую позу, в которой застыли его руки. – Разверни ко мне левую руку, – попросила она, показав на себе. Он улыбнулся и остался сидеть неподвижно. Но она успела заметить одну деталь, когда он снимал майку, и добавила ее позже: на картине она изобразила его левую руку ладонью наружу, а на внутреннем сгибе руки лежали тени и виднелись синяки на венах. Пять месяцев спустя на открытии выставки он загнал ее в угол у двери. – Я бы мог тебя убить, – сказал он любезным тоном, так что со стороны можно было подумать, будто он хвалил ее картины. Два-три человека услышали его и из любопытства подошли поближе. – И не подумай, что я говорю с тобой как персонаж из комедий, типа, «сначала они ненавидели друг друга, а потом полюбили». Я абсолютно серьезно: при малейшей возможности я бы тебя убил. – Кто с мечом живет, от меча и погибнет. – Оливия подняла бокал. – Думаешь, ты такая классная? Заготовила свои сраные фразочки. Ты даже процитировала неправильно, – в его голосе послышались визгливые нотки, – ты чертова лгунья. Но десять месяцев спустя он потерял сознание от передозировки за рестораном на Деланси-стрит. Она сходила посмотреть на картины Лукаса незадолго до его смерти, на групповой выставке в Челси. Мероприятие оставляло желать лучшего. Вечер выдался очень холодный, в выставочном ангаре все дрожали от озноба со стаканчиками дешевого вина в руках. Некоторые посетители узнали Оливию, и она заметила зависть на их лицах, спрятанную за улыбками, отчего почувствовала себя маленькой и жалкой и захотела тотчас оказаться у себя дома. В те годы в ее жизни бывали прекрасные вечера, но случалось, что из-под покрова будничности без особой причины рвалась наружу нестерпимая боль, и в такие минуты она понимала, почему Лукас и Рената брались за иглу. Она увидела Лукаса, сидевшего в углу с тремя картинами. Он работал над новой серией – уже не портретов, а изображений пустых безлюдных улиц. Это был некий абстрактный образ улицы; как показалось Оливии, улицы несуществующего города. – Мне нравится, – сказала Оливия в качестве примирительного жеста. Вместе с Лукасом был ребенок, мальчик в кроссовках и джинсах с рубашкой навыпуск. Первое впечатление от Джонатана Алкайтиса сохранилось в ее памяти на годы вперед: что-то щемящее было в его незаправленной рубашке. Во всем облике мальчика словно читалось, что он приехал из провинции, но не стал заправлять рубашку, чтобы выглядеть небрежнее, по городской моде; ему не было еще и четырнадцати, и он отчаянно хотел сойти здесь за своего, а на ткани около талии остались глубокие заломы, потому что из дома он выходил с еще заправленной рубашкой. – Спасибо, – равнодушно ответил Лукас. – С тобой сегодня юный друг? – Мой брат. Джонатан, познакомься с Оливией. Оливия, это Джонатан. – Очень приятно, – сказал Джонатан Алкайтис и широко распахнул глаза, как будто чувствовал себя не в своей тарелке. – Вам не нравятся картины моего брата? – Я же сказала, что они мне нравятся. – Актриса из тебя ужасная, – сказал Лукас. – Даже ребенку ясно, что они тебе не понравились. Оливии в самом деле не пришлись по вкусу новые картины Лукаса. Они были явно вдохновлены Эдвардом Хоппером и донельзя очевидны по смыслу, не хватало разве что надписи красными буквами: «ОДИНОЧЕСТВО». – Ты прав, – сказала Оливия Джонатану. – Мне не очень понравились картины твоего брата. Джонатан нахмурился. – Тогда зачем вы сказали, что они вам понравились? – Просто из вежливости, – ответила она. – Прошу меня извинить. Она не понимала, чего добивался Лукас, но видела, что с ним происходит; его лицо стало мрачнее прежнего, в нем проступила мертвенная бледность, и она не увидела для себя никакой выгоды в том, чтобы воспринимать его всерьез. (Так она рассуждала в свои двадцать лет: «Я не вижу для себя выгоды». Позже она стыдилась подобного образа мышления.) На нем уже лежала печать смерти. Любому было заметно, что он не жилец. Позже она вспоминала, что испытала жалость к его брату, который остался единственным ребенком в семье. Похороны Лукаса прошли в узком кругу рядом с домом его семьи в Гринберге. Она узнала о его смерти только через месяц. Теперь она даже не была уверена в том, что помнит его, ведь он был лишь одной из многих жертв безумного и стремительно промелькнувшего десятилетия; но спустя сорок лет – сорок лет безденежья, отсутствия покупателей, мучительных телефонных звонков сестре Монике с просьбой помочь с арендой, сорок лет временных мест работы, каждый раз в новом офисе, ярмарочной торговли украшениями для фирмы Диего, которая занималась импортом серебра, сорок лет в пустыне – проходила ретроспективная выставка модных художников 1950-х, там выставили и картины Оливии, и ее полотна вдруг вызвали внезапный, хотя и краткий всплеск интереса, а работу «Лукас и Тени» продали за 200 тысяч долларов, немыслимую для нее сумму. – Тебе нужно их во что-то инвестировать, – сказала Моника. Тем летним днем они сидели в Монтичелло на заднем дворе дома, который теперь снимала Оливия. Не в знаменитой усадьбе Монтичелло в Виргинии, а в пригороде штата Нью-Йорк со скучной главной улицей, гигантским супермаркетом Walmart, бюро по призыву на военную службу, магазинами протезов и гоночной трассой. Оливия арендовала маленький домик на окраине, который раньше был частью колонии бунгало. Пускай он крохотный, а крыша явно прохудилась, приятно сбежать сюда из города. Стояла тропическая августовская жара, во влажном воздухе буйно расцвела зелень, и в утренние часы, сидя во дворе дома с Моникой, Оливия чувствовала, что вот-вот заснет. Она узнает о том, что у нее понижен уровень сахара в крови, только через год, но уже заметила связь между употреблением углеводов и сонливостью через час-два после. Оливия даже начала пользоваться своим открытием, чтобы с удовольствием подремать в шезлонге в послеобеденные часы. Но на этот раз она запаслась холодным крепким чаем, пытаясь взбодрить себя кофеином и льдом, потому что пару лет назад Моника пожаловалась, что Оливия ее плохо слушает и из-за этого она чувствует себя лишней. Оливия вспомнила слова сестры только после того, как съела булочку, и ощутила угрызения совести от того, что намеренно погрузила себя в сонливость. – Как это делается… как надо инвестировать? – У Оливии было туманное представление обо всем, что связано с деньгами, зато Моника раньше работала юристом и куда лучше разбиралась в практических вопросах. – Ну, можно по-разному, – ответила Моника. – Лично я недавно вложилась в инвестиционный фонд, которым владеет знакомый по клубу моего друга Гэри. Оливия не считала себя чересчур суеверной, но она всегда верила в послания свыше и обращала внимание на знаки и совпадения. То, что Моника вложилась в фонд брата Лукаса, не могло быть чистой случайностью. – Вы, наверное, меня не помните, – сказала она, позвонив Джонатану, и сразу пожалела о сказанном. Эти слова производили должное впечатление, когда она была молода, потому что в то время она была красива и к тому же вела себя жестко и расчетливо, находя подобную манеру привлекательной. Тогда само предположение, будто о ней могли забыть, звучало насмешкой: «Да уж, кто запомнит эту обаятельную девушку, молодую талантливую художницу, чьи работы выставляют в галереях?» Но недавно она обнаружила, что в ответ некоторые тактично молчат, и осознала, что порой люди и в самом деле ее не помнят. (Готовый сюжет для рассказа о призраках: женщина стареет, теряет чувство времени и понимает, что стала невидимой.) – Мы встречались в галерее вместе с Лукасом, – мягко ответил он. – В тот день шел снег. В тот день шел снег, повторила про себя Оливия, и неожиданно ее глаза наполнились слезами. Она не плакала, узнав о смерти Лукаса. Новость ее немного огорчила; разумеется, она не была бездушным монстром, но ее мысли были заняты чем-то другим, да и они были едва знакомы. Однако спустя десятилетия ее охватила печаль: в ее воображаемой версии Нью-Йорка, столь далекой от реальности, что он мало напоминал настоящий город, она холодной ночью переступала порог сияющей галереи; обиталище мелочной зависти, грязи и отчаяния преображалось в дворец искусства, средоточие блеска, где стены поражали яркостью красок, художники светились творческим гением и молодостью и где ее ждали Лукас – такой юный, но такой талантливый и обреченный – и маленький Джонатан, которому едва исполнилось двенадцать. – У вас превосходная память, – заметила она. – Ну, вас трудно забыть. Вы та красивая женщина, которой не понравились картины моего брата. – Я жалею, что об этом сказала. Нужно быть добрее. – Внезапно, повинуясь импульсу, она выпалила, хотя и собиралась лишь пару минут поговорить с ним по телефону: – Не откажетесь со мной пообедать? У меня появились деньги, и я бы хотела посоветоваться насчет инвестиций. – С удовольствием, – ответил он. В последующие годы они встречались несколько раз. Иногда она проходила мимо его офиса, или они ужинали вместе. Эти встречи неизменно доставляли ей огромную радость; он был доброжелательным, внимательным человеком, интересным собеседником и всегда платил за двоих. Он любил говорить о Лукасе и хотел, чтобы она делилась с ним любыми подробностями о его загадочной жизни в Нью-Йорке, которые только могла припомнить. – Брат был старше меня на десять лет, – сказал он. – Я любил его, но в детстве разница в десять лет – это как две разные галактики. Я никогда не знал его по-настоящему. – Если честно, – призналась она, – у нас с сестрой разница всего три года, но мне кажется, я до сих пор толком не знаю, что она за человек. – Такое часто случается с самыми близкими людьми. Но я уверен, что вы знали моего брата лучше, чем я. – Печально, если так, – сказала Оливия. – Надеюсь, в его жизни были люди, которые знали его по-настоящему. – Я тоже надеюсь. Но все-таки вы достаточно узнали его, чтобы нарисовать. – Да, мы позировали друг другу. – Значит, он вас рисовал? Мне давно было интересно у вас спросить. – Да. – В смутных воспоминаниях Оливии жарким июльским днем она сидела обнаженной на желтом диване в его комнате. – Я понятия не имею, что стало с моим портретом, а вы не знаете? Он улыбнулся. – Правда? – Правда. Он закончил мой портрет за один день и продал его через пару месяцев на каком-то вернисаже. Это была небольшая картина, может, тридцать на тридцать, вряд ли он выручил за нее много денег. Но я не знаю, кто ее купил. – Значит, она может быть где угодно, – предположил он. – Она могла оказаться в доме любого, кто придет вам на ум. – Моей любимой голливудской актрисы, – сказала она, охотно откликнувшись на эту идею. – Конечно, почему бы и нет? – Что ж, спасибо, Джонатан, тогда я буду наслаждаться мыслями о том, что мой портрет висит в гостиной Анджелины Джоли. – Мне нужно вам кое в чем признаться, – неожиданно сказал он. – И в чем же? – Я купил ваш портрет Лукаса. Она перестала есть салат и осторожно положила вилку, опасаясь выронить ее из рук. – Так это были вы? – В прошлом месяце. Я нашел покупателя на аукционе, и он согласился мне ее продать. Сначала было тяжело на нее смотреть, он ведь выглядит на ней таким болезненным, с этими синяками на руках. Я присматривался к картине и понял, что она мне нравится. Вы изобразили его как раз таким, каким он мне запомнился. Теперь она висит в моей квартире на Манхэттене. – Я рада, что она оказалась у вас, – произнесла Оливия. Она не ожидала, что признание Джонатана настолько ее тронет. Примерно в 2003-м он пришел на ланч без обручального кольца. Он был уже давно женат на Сюзанне, несколько десятилетий, но Оливия никогда ее не видела. Когда же она видела Джонатана в последний раз? Она вдруг поняла, что с их последней встречи прошло больше года. – У вас нет кольца, – заметила она. – А. Да. – Он помолчал. – Я решил, что пора его снять. Тон его голоса и взгляд, брошенный на безымянный палец, дали понять Оливии, что Сюзанна умерла.