— Манила, — чуть слышно вымолвил Овиедо. — Манила… — как шелест пронеслось по рядам арестантов. Собака пробежала вдоль всего полосатого строя каторжников и остановилась перед Овидо. К его ногам положила она свою ношу — мертвого черного щенка. Кажется, это была Аспазия, но теперь уже трудно было разобрать сходство в этом мокром черном комочке с повисшей на тоненькой шее головой. Собака посмотрела на Овиедо: что же он? Почему не приласкает ее щенка, не сделает так, чтобы он снова стал ползать, сосать, повизгивать?! Ведь она безгранично верила в могущество этого человека… Манила лизнула жарко начищенные ботинки хозяина, потом щенка: они были все так же неподвижны. Тогда она подняла голову к небу и стала громко жаловаться на жестоких, страшных людей… Истошный вой вторгнулся в складную речь губернатора, прервал ее на полуслове. — Что это? — с недоумением посмотрел губернатор и сморщился. — О, дохлятина какая-то?!. Почему вы не уберете? Это же негигиенично… Начальник тюрьмы шевельнул бровями. По знаку этих бровей застывший было Санчес ожил и бросился к полосатой шеренге. Двумя пальцами в белых перчатках он поднял в воздух мертвого щенка и брезгливо понес его куда-то за бараки. Манила побежала было за ним. — Убрать! — сквозь зубы скомандовал он страже. Собаку схватили крепко: у стражников была сноровка. Недаром они служили в тюрьме. Они поволокли Манилу за ворота. Она пыталась вырваться, но ей сдавили горло, и все дальнейшее совершилось в полной тишине. — Гм… так на чем же я остановился… — начал было губернатор, но в этот миг увидел перед самым своим лицом бледное и напряженное лицо седого каторжника. Губернатор не успел узнать своего старого знакомца: он уже хрипел, когда Овиедо оторвали от него. Овиедо пытался вырваться, но у стражников была сноровка — недаром они служили в тюрьме, — и все дальнейшее совершилось в полной тишине. _____ Бежал из тюрьмы Холодным осенним утром по улице небольшого города в Западной Германии шел человек. Несмотря на холод, он был без пальто. Человек сильно горбился, волочил ноги, и по походке всякий принял бы его за старика. На самом деле это был совсем еще молодой человек, но он пробыл три года в тюрьме, и там его сильно били. Звали этого человека Петер Краус, он был коммунист, и на рассвете этого дня ему удалось бежать из тюрьмы. Краус и сам не понимал, как это ему так повезло. В тюрьме ждали начальство. Арестантов заставили мыть и скрести все камеры и железные коридоры. Стража сбилась с ног, грозя, понукая, наказывая тех, кто работал недостаточно быстро и старательно. И среди общей суеты Краусу удалось ускользнуть. Он должен был как можно скорей уехать из своего города, где его могли узнать и выдать властям. Конечно, приметы Крауса были известны всем здешним шпикам. Как за ним охотились три года назад! Как старались заманить его в западню! Дом Крауса, его жена Марта, его сынишка Курт были под беспрерывным наблюдением. И однажды ночью его выследили. С тех пор прошло три года. И вот Краус на свободе. Он снова может бороться за справедливость, за мир, за единую, свободную от фашистов Германию. Теперь он торопился выбраться как можно скорей на шоссе и попроситься в попутную машину. В тюрьме у Крауса отросли усы, это немного меняло его внешность, но шпикам он был известен и с усами. «Скорей, скорей надо уходить!» — подгонял он самого себя. Дорога к шоссе лежала мимо его дома. Разумеется, войти туда, повидать Марту и мальчика он не сможет: это верная гибель, провал всего дела. Но хоть издали, хоть мимоходом взглянуть на знакомую дверь, на калитку палисадника. «Только взглянуть…» — повторял он про себя. Он шел и не узнавал родного города. Тихие когда-то улицы теперь выглядели беспокойными, шумными. Оглушительно сигналя, проносились военные автомобили и мотоциклы, маршировали солдаты, и несколько раз навстречу Краусу попались американские офицеры. Беглец точно попал в чужую страну. Он с ненавистью смотрел на иностранцев. «Захватили Германию и ведут себя, как хозяева!» — с негодованием думал он. Одна улица, другая, третья… Громоздкие рекламы американских папирос, подвязок, яичного порошка. Но вот замелькали домишки рабочей окраины. Краус повернул за угол, и сердце у него заколотилось так, что стало трудно дышать: он увидел свой дом. Беглец пошел медленно, как только позволяла осторожность. Напротив, у крыльца здания, где раньше была школа, он заметил полицейского — следует быть начеку! Затаив дыхание, Краус разглядывал свой домишко. Серый, под черепичной кровлей, он словно тоже сгорбился за эти годы. Рядом с дверью — окошко. Там, бывало, на подоконнике Курт расставлял свое деревянное войско и строил из кубиков высокую красную башню. Рядом — окно Марты: там у нее всегда стояли цветы. Однако сейчас ни цветов, ни красной башни не было — домик казался вымершим. Даже палисадник — гордость Курта, — и тот выглядел заброшенным. «Где же Марта и мальчик? Наверное, их тоже забрали?» — тревожно подумал Краус. Он подошел к самой калитке. Полицейский с удивлением уставился на прохожего, который стоял, несмотря на холод, в одном костюме. «Надо уходить!» — приказал самому себе Краус. Не отрывая глаз от дома, он медленно двинулся вниз по улице, к шоссе. В это мгновение щелкнул замок, дверь дома открылась, и в палисадник вышел мальчик. Он был высокий и тоненький, без шапки. Белокурые вихры топорщились над его крутым лбом. Одет мальчик был в старое, короткое пальто, из которого давно вырос. Краус сейчас же узнал это пальто: он сам покупал его когда-то сыну. Беглец жадно разглядывал мальчика: так вот каким стал его маленький Курт! Совсем взрослый! Курт оглянулся и свистнул. Сейчас же послышался лай, и из дома выбежал крупный, в серых подпалинах пес, похожий на волка. Пес гордо вез маленькую тележку. «Вольф! — ахнул про себя Краус. — Наш старый верный Вольф!» В самом деле, как это он до сих пор не вспомнил о Вольфе? Еще когда Курт был крошкой, Вольф оберегал его колясочку и свирепо рычал на всех чужих. А когда Курт пошел в школу, Вольф каждое утро провожал его и носил в зубах сумку с учебниками. Это Вольф однажды спас Марту, когда она тонула в реке. Да, Вольф был верным другом семьи. Сейчас на тележке у Вольфа были навалены разные домашние вещи и большой голубой кофейник, хорошо знакомый Краусу. «Наверное, Курт повез вещи чинить к жестянщику. Кофейник еще при мне нуждался в починке», — соображал Краус, с нежностью разглядывая вещи на тележке. Он так углубился в это разглядывание, что не сразу обратил внимание на поведение собаки. А с собакой делалось что-то странное. Едва выбежав и понюхав воздух, Вольф вдруг завизжал, кубарем скатился с крыльца и понесся к забору. За ним, подпрыгивая и кренясь, летела тележка. Кофейник тут же вывалился. — Вольф, что с тобой? Назад, Вольф! — закричал мальчик. Но Вольф точно оглох. Он был уже возле калитки и прыгал как бешеный, стараясь открыть ее или перепрыгнуть через забор. Ему мешала тележка. Он повалил ее набок, чтобы высвободиться из упряжки. Это ему не удавалось, и он все больше неистовствовал. — Вольф, на место! Вольф, назад! — повторял Курт, вертясь вокруг собаки и норовя схватить ее за ошейник. Но Вольфу уже удалось открыть калитку. Не обращая внимания на тележку, которая била его по ногам, он бросился вдогонку идущему по улице прохожему. — Вольф, не сметь! Вольф, ко мне! — вне себя от испуга кричал Курт. Сейчас Вольф накинется на этого прохожего, напугает его до полусмерти, как напугал на днях американца, и тогда не оберешься неприятностей! А у мамы и так достаточно горя… Курт выхватил палку из ветхого забора и кинулся вслед за собакой. На помощь ему уже бежали полицейский и два солдата из американского патруля. Крик мальчика и лай собаки взбудоражили улицу. Из окон выглядывали любопытные. Задыхающийся от волнения Курт настиг собаку, когда она уже набросилась на прохожего. Вольф бесновался и прыгал, норовя достать до самого его лица. — Палкой! Ударь собаку палкой! Сильнее! — кричали на бегу полицейский и солдаты. Курт замахнулся, хотел ударить Вольфа, отогнать его — и вдруг палка выпала у него из рук, и он остолбенело уставился на прохожего. Он увидел, что Вольф беснуется не от злобы, не от желания напасть на врага, а от восторга. Не укусить он хочет, а лизнуть прохожего в самое лицо. И воет он не от свирепости, а от радости, от счастья и бросается на прохожего в неистовой собачьей преданности. Курт задрожал. Только одного человека на свете встречал так Вольф. Только одному выказывал так бурно свою любовь и преданность. Мальчик во все глаза смотрел на незнакомца. Нет, конечно, он ошибся… И Вольф тоже обознался… Бледное, чужое лицо, черные усики… Сутулая спина… У папы была совсем прямая, молодая спина и никогда не было усов… Но в то мгновение, когда Курт оттаскивал собаку от незнакомца и собирался вежливо извиниться, он вдруг увидел карие глаза и улыбку, которую так хорошо помнил. — Папа! — чуть не вскрикнул мальчик. — Курт, дорогой… — донесся еле слышный ответ. Краус сделал короткий, едва уловимый жест, но Курт мгновенно понял: показывать, что он узнал отца, нельзя. Рядом — враги. Мальчик торопливо схватил Вольфа за ошейник и оттащил его. И вовремя: отовсюду уже сбегались любопытные. И, конечно, одним из первых прибежал вечный неприятель Курта — Мориц, сын их новой соседки — фрау Зейде. Мориц пролез вперед и стал перед Куртом, выпятив щуплую грудь. — Ага! Я всегда говорил, что твои Вольф — вредная, злющая собака! — с торжеством заявил он так, чтобы все слышали. — Он всегда рвет мне штаны… — Ты сам их рвешь, а сваливаешь на Вольфа, чтоб тебе не досталось от матери! — с возмущением пробормотал Курт. Даже в эту минуту он не позволил оболгать Вольфа. Запыхавшийся полицейский и два американца-патрульные протиснулись сквозь толпу. — Собака укусила вас? Желаете написать жалобу на владельцев? — обратился полицейский к Краусу. Краус быстро обдумывал положение. Отказаться от жалобы — это покажется подозрительным: все видели, как собака на него набросилась. А писать жалобу — значит, надо назвать себя, сообщить свой адрес, показать документы, которых у него не было. Пока он раздумывал об этом, делая вид, что осматривает искусанную руку, толпа расступилась, пропуская вперед худенькую ясноглазую женщину.