Николо покачал головой. — Тогда где же? На войне? — Николай показал, как стреляют из винтовки. Николо кивнул, нагнулся к уху своего нового друга и что-то зашептал. Николай уловил слово «партижиано». — Поклянись, что не выдашь! — Николо поцеловал скрещенные пальцы обеих рук и сложил так же пальцы Николая. — Ну, клянись же! Николай повиновался. — Марио — там. Там — партизаны. — И Николо показал на темно-синие в вечерний час горы. Так Николай узнал, что в горах есть люди, к которым он стремился сейчас. Прошло несколько дней. Николай продолжал работать вместе с другими пленными, исправляя машины гитлеровцев. Николо почти каждый день подбирался к нему и то говорил что-нибудь ласковое, то совал кусок хлеба, сигарету или ломтик сыра. Однажды часовой увидел, как мальчик что-то передает русскому. С искаженным лицом он подскочил, ударил мальчика прикладом: — Убирайся отсюда, проклятый щенок! Увижу еще раз, — пристрелю! Николо, хромая, заковылял по дороге — удар пришелся мальчику по ноге. Николай с трудом сдержался: ему хотелось броситься на часового, схватить за горло, задушить. И он мучился, что ничего не может сделать для маленького друга. Между тем у гитлеровцев происходила какая-то суета. Пленных торопили с ремонтом. Сначала Николай думал, как и остальные пленные, что их перебрасывают в другое место, но из разговора конвойных вдруг понял, что готовится облава на партизан. В селение прибыли еще три машины. В них приехали итальянские фашисты в черных рубашках. Очевидно, они должны были, как местные, принимать участие в облаве. Николай лихорадочно ждал Николо — необходимо через мальчика предупредить партизан. Про себя Николай твердо решил: если мальчик не придет, он убежит и попробует сам пробраться к людям в лесу. В сопровождении часового он несколько раз ездил к реке, якобы мыть машины, а сам между тем старался высмотреть, где можно перейти реку вброд, как ближе подобраться к горе и где кустарник подходит к воде. Теперь он почти ничего не ел и прятал весь хлеб и консервы на дорогу. Ночь и утро следующего дня прошли в напряжении. Николаю и остальным пленным велели приготовить и заправить горючим все машины. Еще две машины прибыли с боеприпасами. В доме, где поселились офицеры, очевидно, совещались, потому что туда явились и чернорубашечники. Николай то и дело смотрел на белую, пыльную ленту дороги. От дороги исходил сухой жар, воздух плавился и до боли в ушах пели цикады. Прошла какая-то женщина. Николай хотел спросить ее о Николо, знаками объяснить, что мальчик очень нужен, но рядом стоял часовой, и сделать это было невозможно. И вдруг далеко на дороге глаза Николая различили маленькую черную фигурку, которая приближалась очень медленно, припадая на одну ногу. Николо?! Да, это был маленький друг Николая. Мальчик остановился у дорожного знака — указателя поворота. Очевидно, он боялся часового. Знаками он объяснил Николаю, что не приходил оттого, что сильно распухла нога. Руками он показал, какой толщины была его лодыжка: «Совсем, как у буйвола», — и он кивнул на двух буйволов, которые паслись в редких кустах у дороги. Николаю надо было во что бы то ни стало сказать мальчику об облаве. Но как? Он начал с того, что показал мальчику спрятанный узелок с хлебом и банкой консервов. Николо подошел ближе: он во что бы то ни стало хотел понять русского и даже забыл о часовом. К тому же и часовой в эту минуту что-то приказывал пленному французу. — Ты хочешь бежать? — спросил Николо и быстро-быстро пробежал пальцами маленькой руки по земле. Николай радостно закивал. — Но я не одного себя хочу вызволить, — зашептал он, как будто мальчик мог его понять. — Я хочу сказать партизанам, твоему Марио, что фашисты идут на них облавой. Мальчик пристально смотрел ему на губы. Николай еще раз повторил шепотом: «фашисто», «партизано», «бум-бум» — и показал жестами, как стреляют из пулемета. — Ио каписко! Ио каписко! Я понимаю! Понимаю! — возбужденно зашептал Николо. — Подожди меня. Я приду — и мы вместе уйдем к партизанам. Мы им все скажем… — Он показал на солнце и, прижав руку к щеке, закрыл глаза. Николай понял: ага, когда солнце ляжет спать, что-то должно произойти. Значит, надо ждать. Он нарочно долго возился с машинами — ему хотелось дотянуть до темноты. Вот уже и солнце ушло за горы, уже вечерняя дымка окутала селение, а Николо все нет. Значит, надо решаться и идти одному. Быстро смеркалось. Николай взял крыло офицерского автомобиля, сунул под него узелок с едой и, взяв под мышку, направился в сторону реки. — Эй, куда? — окликнул его часовой, который в эту минуту прикуривал у другого часового и о чем-то с ним болтал. Николай поцарапал ногтем грязь на крыле и знаком показал, что хочет его отмыть. Часовой двинулся было за ним, но, видно, ему больше хотелось поболтать с приятелем. Поэтому он только закричал: — Шнеллер! Шнеллер! Скорее! — и остался на своем месте. У Николая часто-часто забилось сердце. Скорее к реке! Над рекой сырой пеленой стоял туман. Здесь казалось гораздо темнее, чем в селении. Николай оглядывался, ища тот переход, который заметил еще несколько дней назад. Вон там, кажется, тот большой камень… Внезапно он вздрогнул: холодная маленькая рука легла на его руку. — Это я, — Николо потянул его за собой. — Идем, Николай! Мальчик уверенно двинулся в темноте к воде. Николай почувствовал под ногой скользкий камень. Вода, журча, обвила его ноги, запрыгала вокруг него. Николаю казалось, что плеск слышен у дороги, что сейчас за ними погонятся, что они подымают страшный шум. Но мальчик все тянул и тянул его за собой — и вот уже они подымаются на противоположный берег и вступают в сочный густой кустарник. Шаг, второй… Кажется, это тропинка… И тропинка, которая круто подымается. — Эй, где ты там? Куда провалился? — раздался окрик часового. Вода несла его голос, и казалось, что он где-то совсем рядом. Николай не отозвался. Он и Николо теперь почти бежали вверх, не обращая внимания на сучья, которые били их по лицу. — Отвечай, а то буду стрелять! — тревожно закричал часовой и, не дожидаясь ответа, пустил очередь из автомата. Где-то близко застучали пули. Видимо, стрельба всполошила всех гитлеровцев, потому что стрелять начали еще в нескольких местах, и противоположный берег замигал огнями фонариков. Огоньки заметались, вспыхивая то в одном, то в другом месте, то собираясь кучкой, то рассыпаясь по всей линии берега. Видимо, всех подняли на ноги. — Пренто, пренто… Скорее! — повторял Николо, продираясь сквозь колючие кусты и таща за собой Николая. К шуму и крикам на том берегу внезапно присоединился и все собой смял вой сирены. Воздушная тревога! Николай успел подумать, что это очень кстати: налет отвлечет от погони, заставит фашистов перенести огонь на самолеты. Но он ошибался. Испуганные и взбешенные фашисты начали поливать огнем и берег, и реку, и гору, и небо, гудящее еще невидимыми самолетами. И вдруг итальянская ночь превратилась в ленинградскую белую ночь. Самолеты повесили в небе ракеты, похожие на гигантские лампады, — и гора и лес впереди засветились голубоватым мерцающим светом. Николай и Николо, задыхающиеся, мокрые, бежали все выше, и им казалось, что ни тень кустов, ни листва не закрывают их от взглядов тех, кто летает над ними. Пот ел им глаза, рубашки прилипли к телу. Но вот, наконец, первые деревья. Они остановились, перевели дыхание. Позади гремели и бесновались выстрелы, а здесь только дальнее эхо разносило грохот. Под темным сводом листвы дышалось свежо и свободно. Но эта свежесть и воля длились не больше двух-трех секунд. Где-то совсем рядом с пронзительным свистом разрезала воздух бомба, и несколько деревьев, будто охнув, с треском упали наземь. Николо вскрикнул — тонко и жалобно. — Что? Что с тобой? — Николай подхватил его на руки. Он быстро ощупал мальчика. На груди Николо пальцы его попали во что-то горячее и липкое. Николо опять вскрикнул. Задерживаться было невозможно. Николай рванул с себя рубаху, наспех перевязал мальчику грудь и подхватил его на руки. Вверх, снова вверх, туда, в гору. На своей щеке Николай чувствовал слабое дыхание мальчика. Николо что-то лепетал. От земли подымались теплые испарения, пахло прелым листом, немного грибами, и казалось немыслимым, что где-то рядом идет война, что кого-то убивают и выслеживают, как диких зверей. Погасли «лампады», стало очень темно, и Николай то и дело оступался и натыкался на деревья. Ему казалось, что он ударяет Николо, и, стараясь уберечь мальчика, он все крепче прижимал его к себе. Николаю казалось, что идут они уже много ночей подряд и путь их никогда не кончится. Николо становился все тяжелее, лепетал все несвязнее. Кажется, он уговаривал своего русского друга оставить его, бросить, бежать налегке. Николай все равно не понимал его, даже не слышал. В ушах у него стоял непрерывный ровный гул. Выстрелы, или это его собственная кровь так стучит? Еще шаг, еще… Все круче гора, все узловатей корни под ногами. Осыпаются камни. Надо идти осторожно, надо нащупывать каждый следующий шаг. Как будто сейчас разорвется грудь, уже нет, кажется, в запасе ни одного вздоха. И вдруг, когда Николай уже совсем выбился из сил и хотел остановиться, в лицо ему плеснул свет фонарика и негромкий голос спросил по-итальянски: — Кто идет? Николай чуть не выронил мальчика. Он стоял и старался рассмотреть того, кто держал фонарик, но это ему не удавалось. Николо задвигался у него на руках. — Марио! — радостно вскрикнул он. — Марио! Наконец-то я тебя нашел! — Николо? — удивленно произнес тот, кого он назвал Марио. — Откуда ты явился? И кого это ты привел с собой? — Это русский. Руссо Николай, — сказал Николо, кладя усталую горячую голову на плечо своего друга. — Я — Николо, он — Николай. Он тебе все скажет… Он… Марио подхватил брата. Он пристально посмотрел на Николая. Наверное, он все понял, потому что Николай почувствовал, как его руку взяла крепкая, теплая рука, и услышал слова, которые звучали как пароль: — Руссо Николай. Человек и собака 1 Тюремный городок вырос на месте старого форта, основанного еще в восемнадцатом столетии. Теперь о старом форте напоминали только искусственная, укрепленная камнями насыпь на берегу реки и общее расположение на холме, у речной излучины. За каменной стеной находились бараки — жилье заключенных, помещения стражи и разные хозяйственные постройки. Заключенные строили железнодорожный тоннель. Менялось небо над вырытым котлованом, твердела или размягчалась земля, а Овиедо все возил и возил ту же нагруженную тачку. Сто, двести, триста, тысячу тачек… Сначала он вел им счет, потом бросил. Он никогда до тех пор не работал физически, но в первое время мышечная боль, ломота в руках и спине не испугали его. Он был силен, скоро свыкся с этой болью: лишь бы она не мешала ему думать. Испугался он, когда оказалось, что физическая усталость ведет за собой отупение, сон без сновидений, опустошенную, лишенную мыслей голову. Только тогда он понял, что с ним сделали. Прошел первый, потом второй, потом третий год пребывания Овиедо в лагере. Он очень изменился. Лицо его уже не напоминало сильных и гордых птиц — теперь это было простое и печальное, странно помолодевшее лицо. Такие лица бывают у серьезных, много болевших подростков. Только глаза остались прежними, такие же пронзительные и синие.