Мимо неторопливо прошла семья мексиканских эмигрантов: она везла коляску, он вел за руку малыша. Роуз проводила их завистливым взглядом. После развода каждая встреченная ею пара казалась воплощением счастья и гармонии. – Знаешь что? Жаль, твоя бабушка не видела, как я флиртовала с этим турком. Представляешь, в какой бы ужас она пришла? Даже не придумать большего кошмара для гордого семейства Чахмахчян. Гордого и надутого, гордого и… – Роуз недоговорила, в голову ей пришла совсем уж озорная мысль. На светофоре загорелся зеленый свет, выстроившиеся перед ней машины рванули вперед, сзади засигналил грузовик. Но Роуз не двигалась с места, оцепенев во власти сладостной фантазии. Она упивалась картинами, одна за другой возникавшими в ее воображении, и при этом метала по сторонам яростные взгляды. Да, это третий побочный эффект застарелой горечи после развода: ты не просто начинаешь разговаривать сама с собой и становишься упертой в отношениях с другими, ты еще и утрачиваешь адекватность. Для охваченной справедливым негодованием женщины весь мир летит вверх тормашками, а самые безумные идеи начинают казаться в высшей степени разумными. О сладостная месть! К исцелению еще долго идти, надо немало вложить, чтобы его достичь, и еще не известно, когда все окупится. А вот возмездие – штука быстрая. Роуз порывалась сделать что-то, что угодно, лишь бы только достать бывшую свекровь. А если и было на земле что-то, что могло разозлить женщин из рода Чахмахчян еще больше, чем отар, то это, конечно, турок! Да, было бы интересно пококетничать с самым страшным врагом бывшего мужа. Только где же найти турка посреди аризонской пустыни? Они же вроде не разводят кактусы? Роуз и рассмеялась. Лицо ее выражало уже не признательность, а горячую благодарность. Какое чудесное совпадение, что судьба только что свела ее с турком! Или это не совпадение? Роуз ехала вперед и подпевала кассете. Но вдруг резко вырулила налево, развернулась на сто восемьдесят градусов, заскочив на встречную полосу, и на полной скорости помчалась обратно. Примитивная любовь, я хочу того, что было. В два счета синий джип «чероки» оказался на парковке супермаркета «Фрайс». Машина описала дугу и подъехала к главному выходу из магазина. Роуз уже почти отчаялась найти молодого человека, когда вдруг заметила, что тот стоит на остановке с тонким полиэтиленовым пакетом и покорно ждет автобус. Мне не нужно думать, я уже на грани. Я прощаюсь со всем, что заставляло плакать. – Мостафа! – крикнула Роуз, высовываясь из полуоткрытого окна. – Вас подбросить? – О да, спасибо, – кивнул он и робко попытался поправить ее: – Мустафа, а не Мостафа. В машине Роуз улыбнулась: – Мустафа, познакомься с моей дочерью Армануш, но я называю ее Эми. Эми – Мустафа, Мустафа – Эми… Молодой человек ласково улыбался спящему младенцу, а Роуз тем временем тщетно вглядывалась в его лицо, желая понять, догадался ли он. Явно не догадывался. Она решила дать еще одну подсказку, на этот раз более очевидную. – Полное имя моей дочери – Эми Чахмахчян. Если эти слова и пробудили в Мустафе какие-то неприятные чувства, то виду он не показал, поэтому Роуз сочла нужным повторить, на случай если с первого раза неясно: – Ар-ма-нуш Чах-мах-чян. Карие глаза юноши вспыхнули, но совсем не так, как ожидала Роуз. – Чах-мак-ч… – это же звучит как-то по-турецки! – радостно воскликнул он. – Ну, вообще-то, это армянское имя. – Ей вдруг стало не по себе. – Ее отец, ну, то есть мой бывший муж… – Роуз сглотнула, словно хотела избавиться от неприятного вкуса во рту. – Он был… то есть он есть армянин. – Да? – спросил парень беззаботно. «Кажется, не понял, – удивилась Роуз и прикусила губу, а потом вдруг расхохоталась, словно выдохнула долго сдерживаемую икоту. – Но он такой симпатичный, прямо красавчик! Да, он будет моей местью, моей сладкой местью». – Слушай, не знаю, как ты относишься к мексиканскому искусству, но завтра вечером открывается выставка, – сказала Роуз. – Если у тебя нет других планов, давай сходим, а потом можем перекусить. – Мексиканское искусство… – задумался Мустафа. – Те, кто уже где-то его видел, говорят, что это здорово, – заверила Роуз. – Ну что, хочешь пойти со мной? – Мексиканское искусство, – повторил он смелее. – Конечно, почему бы нет? – Вот и отлично. Очень рада познакомиться с тобой, Мостафа. Она снова переврала его имя, но на этот раз он не стал ее поправлять. Глава 3 Сахар – Это правда? Умоляю, кто-нибудь скажите, что это неправда! – воскликнул дядюшка Дикран Стамбулян, с грохотом распахивая дверь. Он влетел в гостиную с выпученными от волнения глазами, надеясь, что найдет там утешителя в лице племянника, племянниц, да хоть кого-нибудь. Его густые усы нависали надо ртом и слегка загибались на кончиках, так что казалось, будто он всегда улыбается, даже если в этот момент он был вне себя от гнева. – Прошу тебя, дядя, сядь и успокойся, – пробормотала, не глядя на него, тетушка Сурпун, младшая из сестер Чахмахчян. Из всей семьи только она безоговорочно открыто поддержала Барсама, когда тот решил жениться на Роуз, и теперь чувствовала себя виноватой. А она не привыкла себя корить. Cурпун Чахмахчян, уверенная в себе ученая феминистка, преподавала на факультете гуманитарных наук в Калифорнийском университете в Беркли и была убеждена, что нет проблемы, которую нельзя было бы обсудить в режиме спокойного и разумного диалога. Бывало, что с такими вот воззрениями она чувствовала себя белой вороной среди своих темпераментных родственников. Жуя кончики усов, Дикран Стамбулян послушно поплелся к свободному стулу. Вся семья собралась за старинным столом из красного дерева. Стол был уставлен едой, но к ней, кажется, никто не прикасался. На диване мирно спали два младенца, близнецы тетушки Варсениг. Еще здесь был их дальний родственник Кеворк Караогланян, прилетевший из Миннеаполиса на встречу, организованную Союзом армянской молодежи. На протяжении последних трех месяцев Кеворк исправно посещал все мероприятия Союза: благотворительный концерт, ежегодный пикник, празднование Рождества, вечеринку «Огни ночной пятницы», ежегодный зимний прием, воскресный бранч и гонки на плотах в поддержку экотуризма в Ереване. Дядя Дикран подозревал, что его красавец-племянник постоянно приезжал в Сан-Франциско не только потому, что жаждал попасть на все эти мероприятия. Кажется, он влюбился в девушку из молодежной группы и пока еще не признался ей в своих чувствах. Дикран с вожделением посмотрел на накрытый стол и потянулся за кувшином с айраном, в который на американский манер бросили слишком много льда. В расписных глиняных мисках красовались его любимые блюда: пилаки из белой фасоли, котлеты кадынбуду, карныярык, чуреки. Он все еще кипел от ярости, но при виде бастурмы немного смягчился и уж совсем растаял, заметив, что по соседству с бастурмой стоит бурма, его любимый пирог. Несмотря на то что жена всегда строжайшим образом следила за диетой дяди Дикрана, на его ставшем притчей во языцех животе ежегодно нарастал новый слой жира, как годовое кольцо на дереве. Он был коренастый и дородный мужчина и ни того ни другого нимало не стеснялся. Два года назад ему предложили сняться в рекламе макарон. Он играл развеселого повара, который сохранял отличное настроение, даже когда его бросила невеста, – главное, он оставался хозяином у себя на кухне и мог готовить свои спагетти. Не только в рекламе, но и в реальной жизни дядя Дикран был на редкость благодушным, так что знакомые всегда приводили его в пример в качестве классического веселого толстяка, как нельзя лучше подтверждавшего это расхожее представление. Вот только сегодня дядя Дикран был сам на себя не похож. – А где Барсам? – спросил он и, протянув руку к горе котлет, взял одну. – Он вообще знает, что его жена затеяла? – Бывшая жена, – поправила тетушка Зарухи. Недавно начав работать учительницей младших классов, она целыми днями сражалась с непослушными детьми и теперь невольно поправляла малейшую ошибку. – Ага, бывшая, только она-то себя бывшей не считает. Я вам говорю, эта женщина спятила. Да она все делает нам в пику. Это так же верно, как то, что меня зовут Дикран. А если я не прав, то тогда я не Дикран! – Да нет, оставайся уж Дикраном, – успокаивала его Варсениг. – Никто не сомневается в том, что она все специально делает. – Мы должны спасти Армануш, – вмешалась бабушка Шушан, истинная глава семьи. Она вышла из-за стола и проследовала к своему креслу. Шушан прекрасно готовила, но сама никогда не отличалась особым аппетитом, а в последнее время, к ужасу дочерей, вообще съедала не больше чайной ложки в день. Эта маленькая, сухонькая женщина с тонкими чертами лица проявляла недюжинную силу воли и находила выход из еще более серьезных ситуаций. От нее так и веяло уверенностью в том, что она знает, что делает. Родственники не уставали поражаться ей. Ни при каких обстоятельствах она не признавала поражения; неослабно верила в то, что жизнь – всегда борьба, а для армянина – трижды борьба; умудрялась склонить на свою сторону всех, с кем ее сталкивала судьба. – Благополучие ребенка важнее всего, – пробормотала бабушка Шушан, поглаживая серебряный образок святого Антония, который никогда не снимала. Святой покровитель, помогавший найти потерянное, не раз давал ей силы справиться с постигшими утратами. С этими словами бабушка Шушан села вязать. Со спиц свисали первые фрагменты ярко-синего одеяльца с вывязанными по краю инициалами «А. Ш.». Какое-то время все молча наблюдали за отточенными движениями орудовавших спицами рук. Вязание бабушки Шушан действовало на семью как групповая психотерапия. Они успокаивались, глядя, как равномерно и четко нанизываются петли. Казалось, пока бабушка Шушан вяжет, можно ничего не бояться и верить, что все в конечном итоге будет хорошо. – Ты права! Бедная малютка Армануш! – воскликнул дядя Дикран, который, как правило, во всех семейных спорах принимал сторону Шушан, понимая, что всесильной матери семейства лучше не перечить. – И что же станется с бедной овечкой? – спросил он упавшим голосом. Никто не успел ответить. У порога зазвенели ключами и отперли входную дверь. В комнату вошел Барсам. Он был бледен, встревоженно глядел из-за очков в металлической оправе. – Смотри-ка, кто пришел! – воскликнул дядя Дикран. – Господин Барсам, вашу дочь, похоже, будет воспитывать турок, а вы сидите сложа руки… Amot![1] – Что же я могу поделать? – сокрушенно посетовал Барсам, поворачиваясь к дяде. Он уставился на висевшую на стене огромную репродукцию «Натюрморта с масками» Мартироса Сарьяна, словно искал в картине ответ на свой вопрос. Но, похоже, помощи там не нашел и продолжил столь же безутешным тоном: – Я не имею права вмешиваться. Роуз – ее мать. – Ой, беда! И это мать? – расхохотался Дикран Стамбулян; для столь крупного мужчины у него был неестественно визгливый смех, обычно он за этим следил и сдерживался, но сейчас слишком волновался. – И что же эта невинная овечка скажет друзьям, когда вырастет? Мой отец – Барсам Чахмахчян, мой двоюродный дедушка – Дикран Стамбулян, его отец – Варвант Истанбулян, меня зовут Армануш Чахмахчян, в моей семье все фамилии заканчивались на «ян», все мои предки пережили геноцид, а всю их родню, как скот, вырезали турки в тысяча девятьсот пятнадцатом году, но мне промыли мозги и научили отрицать геноцид, потому что меня воспитывал некий турок по имени Мустафа. Смешно, да?.. – Дикран Стамбулян замолчал и внимательно посмотрел на племянника, чтобы понять, произвели ли его слова должное действие; Барсам словно окаменел. – Давай, Барсам, – продолжал дядя Дикрам громким голосом, – сегодня же лети в Тусон и останови этот фарс, пока еще не поздно. Поговори с женой. – Бывшей женой, – поправила его тетушка Зарухи и взяла кусочек бурмы. – Ох, нельзя мне это есть, столько сахара. Столько калорий! Мама, почему бы тебе не попробовать класть искусственные заменители сахара? – Потому что на моей кухне нет места ничему искусственному, – ответила Шушан Чахмахчян. – Ешь от души, пока молодая, вот состаришься, тогда и будет диабет, всему свое время. – Да, ты права, я, пожалуй, еще не вышла из сахарного возраста, – подмигнула матери тетушка Зарухи, но решилась съесть только часть, оставив половинку на своей тарелке. Жуя, она обратилась к брату: – А что, вообще, Роуз делает в Аризоне? – Она нашла там работу, – равнодушным голосом сказал Барсам. – Да уж, тоже мне работа! – фыркнула тетушка Варсениг и постучала по горбинке своего носа. – Что она себе вообразила! Энчилады начиняет, словно у нее ни гроша нету. Знаете, она это специально. Она хочет выставить нас виноватыми перед всем светом, чтобы думали, будто мы не даем ей денег на ребенка. Доблестная мать-одиночка сражается наперекор всему. Вот роль, которую она пытается играть. – С Армануш все будет в порядке, – пробормотал Барсам, стараясь, чтобы голос звучал не слишком безнадежно. – Роуз осталась в Аризоне, потому что собирается вернуться в колледж. Работа в студенческом клубе – это так, временная халтура. На самом деле она планирует стать учительницей, быть с детьми. В этом нет ничего плохого. Если она сама в порядке и об Армануш заботится, пускай встречается с кем хочет. – С одной стороны, ты прав, а с другой – нет, – заговорила тетушка Сурпун, с ногами устроившись на стуле, и в глазах у нее вдруг появилось что-то жесткое и циничное. – Если бы мы жили в идеальном мире, ты мог бы сказать: да, это ее жизнь, нас она никак не касается. Да, если историческая память, наследие предков для тебя – пустой звук. Если ты живешь одним днем, тогда, конечно, можешь утверждать так. Но ты ведь знаешь, что прошлое живет в настоящем, а наши предки – в наших детях. Пока у Роуз остается твоя дочь, ты имеешь полное право вмешиваться в ее жизнь. Особенно, если она заводит роман с турком. Не будучи искушенной в философских беседах и предпочитая простую житейскую мудрость интеллектуальным доводам, тетушка Варсениг вставила: – Барсам, милый, ты можешь показать мне какого-нибудь турка, который говорил бы по-армянски? – Вместо ответа он искоса взглянул на старшую сестру, и, кивнув, она продолжила: – А сколько турок когда-либо выучили армянский? Ни одного! Почему наши матери учили их язык, а не наоборот? Разве не ясно, кто над кем доминировал? Из Средней Азии пришла только горстка турок, ведь так? И вдруг в мгновение ока они оказались повсюду. А куда делись миллионы армян, которые там жили раньше? Смешались с завоевателями. Зверски убиты! Осиротели! Депортированы! И ты хочешь отдать свою дочь, свою плоть и кровь тем, из-за кого нас осталось так мало, виновникам наших горестей? Месроп Маштоц[2] в гробу перевернется! Барсам молча покачал головой. Понимая, что племяннику несладко, дядя Дикран решил разрядить обстановку и рассказать анекдот: