* * * Печальные мысли присутствующих разогнал сам император, стремительно войдя в кабинет и начав без предисловия: – Уважаемые Петр Аркадьевич и Александр Николаевич! Я принимаю вас в обход стандартных придворных церемоний и разговариваю вне полагающегося такому случаю протокола. Время не терпит, и его не так много, чтобы разбазаривать на никому не нужные политесы. Вы – занятые люди и, надеюсь, поэтому поймете меня. Я в курсе ваших смелых проектов и препятствий, создаваемых для вас недоброжелателями. Скажу даже больше – количество и тех и других по мере продвижения к цели будет только расти. Поэтому предлагаю свою поддержку и надеюсь в обмен на вашу. Мне нужен председатель Совета Министров, и я предлагаю вам, Петр Аркадьевич, занять его должность… Произнося эти слова, император подводил черту под собственными сомнениями, пережитыми за последние две недели, когда он мучительно выбирал претендента на высшую исполнительную должность. Столыпин с его аграрной реформой являлся образцово-показательным провалом как в краткой, так и в долгосрочной перспективе. Реформа Столыпина подразумевала прежде всего, разрушение крестьянской общины, ликвидацию общинного способа управления землей, закрепление наделов непосредственно за хозяевами, передачу земель в полную и неограниченную собственность сельского жителя. На бумаге все выглядело чинно и благообразно. Землей должны были завладеть самые рукастые, да только житейские овраги переиначили весь первоначальный смысл, и рачительных землепашцев быстро вытеснили кулаки. Те сами землю не обрабатывали, отдавая ее в аренду, а деньги и хлеб – в рост. В результате Столыпинской реформы начали стремительно оформляться и набирать силу не работящие середняки, а новые ухватистые лендлорды. Уйдя от мироеда-помещика, столыпинская реформа пришла к мироеду-кулаку. Не случайно Гражданская война особенно горячо полыхала в 1918–1920 годах там, где аграрная реформа Петра Аркадьевича продвинулась наиболее далеко. Повторять этот печальный опыт император не собирался. Но с другой стороны, Столыпин – мужик-кремень. Один его поход в бунтующую толпу чего стоит! И репрессий Петр Аркадьевич не боится. А это именно то, что сейчас понадобится. Твердость и решительность сегодня важнее столыпинского идеализма в отношении «рачительного хозяина», которого пестует «невидимая рука рынка». Нужное направление придадим, идеализм вылечим. А с крестьянами-хозяевами Столыпина поправит мастер артельных дел Балакшин в ранге министра региональной кооперации… – Итак, Петр Аркадьевич, – вслух продолжил император, – мне нужен председатель Совета Министров, способный сделать из крестьянской России индустриальную и готовый к самым решительным действиям в случае сопротивления реформам, от кого бы оно ни исходило. Можете не спешить и подумать, хотя время не терпит. Но даже если вы откажетесь, мне все равно интересен ваш взгляд заинтересованного человека на затеянные мной перемены, на их необходимость и своевременность. Столыпин, не веря ушам своим, медленно поднялся и произнес, тщательно подбирая каждое слово: – Страны, которым наносились сильные удары, показывали живучесть только тогда, когда брались с большой энергией и охотой за дело своего обновления. Любая остановка здесь кажется мне даже опасной. Опасна она потому, что в свойстве нашего русского характера есть известного рода наклонность к промедлению. Никаких пышных фраз я произносить и не желаю, но в данную минуту мне припоминаются слова, сказанные создателем русского флота, все тем же Петром Великим, при котором впервые застучал топор русского строителя на русских верфях. «Промедление времени смерти безвозвратной подобно»[47]. Что же касаемо решительности и жестокости… Столыпин остановился на секунду, задумавшись над второй частью предложения императора о самых решительных действиях в случае сопротивления, затем вздохнул и уже твердо продолжил: – Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней; которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, – оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества. – Ну что ж, – император удовлетворенно кивнул, – в ваших словах я не услышал главного – слова «нет». Значит, можем попробовать тащить этот воз вместе. Хочу сразу предупредить – попутчик я беспокойный. Состояние со мной нажить трудно, а вот неприятности – проще простого. Не пугает? Столыпин улыбнулся и ответил уже более раскрепощенно: – Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя права называть русский народ народом великим и сильным. – Я вас понял, Петр Аркадьевич, – пристально глядя в глаза Столыпину, император чуть коснулся мундштуком пуговицы на его мундире, – и одобряю вашу самоотверженность. Поэтому предлагаю к работе приступить немедленно. Осталось только спросить Александра Николаевича, как он смотрит на более тесное сотрудничество с центральными органами государства в статусе министра кооперации? Балакшин, следивший до этого за разговором, как болельщик за партией в теннис, переводя взгляд с одного говорящего на другого, от неожиданности вздрогнул и поперхнулся горячим чаем. Успешно его распробовав, он признал его годным к употреблению и поглощал с сибирским энтузиазмом. – Простите, ваше величество… кхе… извините… заслушался-засмотрелся… кхм… ума не приложу, какую пользу могу принести я, когда обсуждаются вещи, считай, планетарного масштаба… – Вот это – вертикаль власти, – император подобрал со стола механический карандаш российской фабрики Кранц. – Попробуйте поставить его на идеально ровную поверхность, на твердый стол. Не получится! Для наглядности монарх несколько раз попытался безуспешно зафиксировать карандаш в вертикальном положении. – А теперь смотрите сюда… Карандаш воткнулся в горшок с фикусом. – Видите, какие чудеса делает твердая опора на родную землю? Проникновение, так сказать, в глубины почвенничества. Если серьезно – любая вертикаль власти будет устойчива, когда она опирается на низовые сетевые структуры, густо укрывающие Отечество своими ячейками, связанными и спаянными наподобие медовых сот. Исторически на Руси такой сетью были копы или общины. Огромные русские просторы обессмысливали централизованный контроль и управление. Столица беспокоила провинции редко, да и защиту могла предоставить далеко не всегда. Но когда центральная власть ослабевала, именно общины, связанные хозяйственными, религиозными и семейными узами, не давали рассыпаться единому государственному организму на части, невидимыми обручами стягивали русские земли, распространяя свое влияние так далеко за их пределы, насколько добирались ходоки-странники. В ваших артелях и кооперативах мне видится развитие идей той самой общины на новом, индустриальном уровне. Ведь даже самое надежное и красивое судно требует ремонта. А традиционная сельская община сегодня болеет всеми старческими болезнями, не так ли, Петр Аркадьевич? – Так, ваше величество, – согласился Столыпин, – жажда земли, аграрные беспорядки сами по себе указывают на те меры, которые могут вывести крестьянское население из настоящего ненормального положения. Единственным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет собой ту ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной, земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того чтобы воспользоваться этими благами, нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности… – И эту состоятельность, – перебил Столыпина император, – мы как раз и попросим дать крестьянину Александра Николаевича. Его артели и кооперативы идеально вписываются в общинную психологию, а если мы поможем отстающим… – Простите, государь, – Столыпин имел свой взгляд на аграрную реформу. – Но когда создают армию, не равняют ее по слабым и отсталым, если только намеренно не ведут к поражению. Как же воссоздать крепкую, сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность, забитую общиной? Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Император, озадаченный словами Столыпина, замолчал. Кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь звоном ложечки – Балакшин автоматически продолжал помешивать остывающий чай. – Правильно ли я понимаю, Петр Аркадьевич, что вы хотели бы повторить британский опыт технологической революции? – Если вы про высвобождение здоровой частной инициативы, то да, – уверенно произнес Столыпин. – Дайте выход сильной личности в крестьянстве, освободите ее от воздействия невежества, лени и пьянства, и у вас будет прочная устойчивая опора для развития страны без всяких утопий и искусственных вредных скачков. Община в ее настоящем виде не помогает слабому, а давит и уничтожает сильного, губит народную энергию и мощь. – У вас, Петр Аркадьевич, община – это какое-то воплощение абсолютного зла, – сделал большие глаза монарх. – Я даже готов согласиться, что это сугубо наше, отечественное явление – Европе и САСШ такой «зверь» неведом. Но если уж он присутствует в наших пенатах, не стоит ли исследовать причины его появления? Ведь может статься, что они – сугубо вынужденные и насквозь объективные? Может быть, община была единственным и наиболее технологическим способом выживания там, где по-другому выжить просто невозможно? А если так – не получится ли, что, сломав этот естественный механизм скорой общественной помощи и не заменив его ничем равноценным, мы обречем на верную смерть самых незащищенных? – Простите, государь, мою дерзость, – обозначил легкий поклон Столыпин. – Не извиняйтесь, Петр Аркадьевич, – молниеносно отреагировал император, – мы с вами собрались не ради взаимных комплиментов. И я от вас жду отнюдь не покорности. Опереться можно только на то, что сопротивляется, не так ли? Но в вопрос будущего крестьянства следует внести ясность. Ваша мысль насчет предоставления свободы частной инициативе, как локомотиву сельских преобразований, понятна. Осталось узнать ее цену. Вам известна печальная статистика банкротств фермеров в той же Америке? – Естественный отбор, – пожал плечами Столыпин, не замечая недовольно фыркнувшего Балакшина, – зато оставшиеся обеспечивают потрясающий рост сельского хозяйства! – Это понятно, – император выглядел как школьный учитель, пытающийся наводящими вопросами вывести к правильному ответу нерадивого ученика, – но что стало с теми, кто разорился? – Они пополнили ряды безработных. – И сколько таких вы ожидаете в России в случае реализации вашего предложения? – По имеющемуся у меня опыту из десяти переселенцев на хуторы восемь смогли встать на ноги… – Хорошо, поверим, – кивнул император, – остается два из десяти, или в масштабах страны – двадцать четыре миллиона… И куда их прикажете деть? – Они станут трудовым резервом для заводов. – В условиях нашего сурового климата и извечного спутника бедняков – голода они станут скорее кормом для ворон и диких зверей. Тем более что вся российская промышленность насчитывает всего три миллиона рабочих… При этом имеется дефицит квалифицированного труда. Неграмотные, не умеющие обращаться с машинами на заводах не нужны. Что будем делать с никому не нужными? Это ведь такие же подданные России, как и все остальные. Столыпин молчал. Аргументы кончились. Оставались дежурные фразы про милосердие к сирым и убогим, но он чувствовал, что здесь и сейчас они будут катастрофически не к месту. – Крестьянство – естественный трудовой резерв для индустриализации, – сделал еще одну попытку император, – кроме как на селе, нам больше негде брать рабочих для строящихся заводов. Но надо ли при этом доводить крестьянина до крайней степени истощения и ожесточения? Каким он тогда придет в город? И будет ли он вам благодарен за такую «заботу»? – Но мировой опыт не предполагает другого пути, – уже не так уверенно пробормотал Столыпин. – Наличие мирового опыта – это хорошо, – император поедал глазами свежеиспеченного премьера, – но России редко подходит слепое копирование чужой истории, и она уже не раз демонстрировала свой особый путь развития. Было бы глупо не попробовать найти его еще раз. Ваша беда в том, что вы, следуя опыту современных индустриальных держав, хотите предложить нашему крестьянину выбор из двух зол: смерть от голода в деревне под забором более удачливого соседа или переселение в город на любых условиях, работа за любые деньги, а фактически – создание огромной революционной массы, смертельно ненавидящей своих работодателей, своих более успешных соседей в деревне и, конечно, власть, благодаря которой они оказались в таком положении. Двадцать четыре миллиона ненавидящих вас душ, Петр Аркадьевич! Вы представляете, что произойдет, когда эта горючая масса рванет? От нас с вами и от всей страны не останется и мокрого места! – И где же выход? – вполголоса прошептал Столыпин, придавленный мрачной перспективой. – Выход в том, чтобы предлагать не меньшее из зол, а лучшее решение из двух вполне приемлемых, – твердо произнес император, вспомнив, как в той, уже далекой жизни в 1930 году он был обескуражен неудачами политики партии на селе, когда Советский Союз намеревался одним ударом создать на месте малых отдельных хозяйств крупные общие – колхозы. Крестьяне ответили тысячами разрозненных бунтов, вооруженных вылазок и мятежей. Ожесточение достигло такого накала, что впечатленному им Сталину пришлось сделать шаг назад. А вместе с ним шаг назад сделала вся страна. Организация крупных агропромышленных комплексов, без которых была немыслима как продовольственная безопасность, так и индустриализация, осталась не взятой вершиной. Позже в беседе с Черчиллем Сталин признал, что коллективизация была самым трудным испытанием для Советской власти. Русская служба Би-Би-Си, видимо, со слов самого Черчилля, своеобразно пересказала этот эпизод: «Во время одной из союзнических конференций Второй мировой войны Сталин заявил Черчиллю, сунувшемуся к нему с соболезнованиями по поводу огромных людских потерь СССР: ”При коллективизации мы потеряли не меньше”». Потеряли, конечно, меньше. Но потери мирного времени воспринимаются острее и переживаются горше. Теперь все будет по-другому. Работают крупные зерновые хозяйства на юге, крестьяне не озлоблены войной и репрессиями. А списание долгов и введение для селян безналогового режима должно умиротворить и сформировать некий кредит доверия. Там и Балак-шин подоспеет. – Александр Николаевич, – встряхнул заслушавшегося купца император, – ваша должность будет подразумевать неуклонный форсированный перевод сельского хозяйства на промышленные рельсы. Ваши маслодельные артели – это правильный, нужный, но только первый шаг. Конечная цель – объединение маломощных сельских общин и единоличников в крупные аграрные предприятия, насыщение их машинами и механизмами. Нам нужен кооператив размером со страну, построенный на принципах взаимной ответственности и полезности. Массовая механизация сельского труда должна резко повысить его производительность и создать избыток квалифицированных рабочих рук. Мы с удовольствием предложим людям работу на проектируемых и строящихся заводах и фабриках. А общинный принцип владения средствами производства, привычный для нынешней крестьянской психологии, ликвидирует саму базу противоречий между трудом и капиталом, чтобы международные спонсоры различных левых движений не раскололи страну на тысячи политических осколков. – Не получится, – осторожно, но уверенно прокомментировал Столыпин. – Почему? – встрепенулся Балакшин. – Артельный труд и коллективное владение средствами производства не уничтожают главное противоречие между производителем и потребителем. Потребитель хочет быстро, качественно, недорого. Производитель, будь то единоличный хозяин или коллективный собственник предприятия, мечтает меньше вложить и больше получить. Снимается это противоречие только конкуренцией, когда один и тот же товар предлагают много производителей. А в вашем случае с одним кооперативом на всю страну конкуренция отсутствует. Значит, начнется диктат производителя – дорого, долго и некачественно. – Сурово, – удивленно глядя на Столыпина, произнес император, – я впечатлен уровнем обобщения, Петр Аркадьевич. Но значит ли это, что рынок – единственный регулятор? – Нет, – неожиданно прозвучал голос отмалчивающегося Балакшина, – рынок требует планового перепроизводства товара. Я же не знаю, когда придет ко мне покупатель. Поэтому вынужден держать заведомо избыточный ассортимент в ожидании пикового спроса, случающегося очень редко. Это обычно треть от всего производимого товара, то, что я точно не продам и вынужден буду списать в убытки, а стоимость раскидать на весь ассортимент. Но чтобы вовремя произвести этот товар, я должен создавать также излишки сырья. А это еще треть цены. Видите, в мою цену постоянно заложено две трети неликвида. А наш потребительский кооператив работает только по предварительным заказам своих членов, знает заранее, чего и сколько надо произвести, следовательно, не обязан формировать рыночные излишки. Поэтому и цены наши ниже почти в два раза… – Только до тех пор, пока есть конкуренты, – с сочувствием глядя на Балакшина, резюмировал Столыпин. – Как только их не останется, ваши кооператоры с удовольствием положат себе в карман всю рыночную наценку и еще добавят от себя за хлопоты. Император поймал себя на мысли, что он впервые не ведет беседу, а с интересом слушает двух неравнодушных собеседников, увлеченных своим делом и вооруженных аргументами. – В таком случае… – Балакшин отчаянно начал теребить свою бороду, – в таком случае паи кооператива с решающим голосом должны иметь право приобретать только потребители. Именно они – самые заинтересованные в том, чтобы было быстро, качественно, недорого… – Погубят они вам производство, требуя царского качества за медный грошик, – покачал головой Столыпин и, обращаясь уже к императору, по-деловому спросил: – Ваше величество, сколько планируется всего построить заводов? – В ближайший год – не менее семи сотен, – глядя в расширенные от удивления глаза собеседника, ответил император, – а вообще – на порядок больше. – Но это же не просто деньги, – аж зажмурился от промышленных масштабов премьер, – это же океан инвестиций! – А вот об этом как раз и поговорим с господами ревизорами и финансистами после встречи с моряками. – Но деньги – не все. Это, наверно, даже меньше половины. Где в нашем тихом болоте возьмутся люди для столь грандиозных свершений? – Вы ошибаетесь насчет тихого омута. Омут у нас знатный, но уже давно не тихий. Нужных, квалифицированных, технически образованных специалистов действительно не хватает. Я бы даже сказал – катастрофически. Но есть огромное число тех, кто хочет быть нужным и технически образованными. Вы их увидите, если захотите и сможете избавиться от сословных шор, – на этих словах Столыпин чуть заметно поморщился и торопливо отвернулся, а когда вернул своему лицу первоначальное выражение, император уже стоял перед открытой дверью. – Прошу, господа министры, поторопиться. Нас ждут корабли, финансы и кайзер Германии. Так что вернемся к нашему разговору только на обратном пути. Я же обещал беспокойную жизнь – привыкайте! Новые люди для новой истории Наставник Поморского согласия Петро, а в миру – Георгий Иванович Вельяминов, последний раз был в Петербурге почти четверть века назад, когда юным и наивным приехал покорять столицу своими талантами. Ему, потомку служилого поместного сословия однодворцев, ведущему род от детей боярских, весь жизненный путь тогда казался простым и жизнерадостным – от победы к победе… Как же его тогда быстро, равнодушно и жестоко окоротили! Вера его предков оказалась ключом, который не открывал, а наоборот – закрывал перед носом все столичные двери. Староверы-старообрядцы во второй половине XIX века как были, так и оставались в своем Отечестве изгоями, служившими ему верой и правдой, невзирая на вековые притеснения. Боже мой! Четверть века как не бывало! А Петербург все тот же… Хотя нет. В самом начале 1901 года что-то совсем неуловимо изменилось в нем, как и во всем государстве. Таежные губернии, где наставничал Петро, ходили ходуном, поднятые на дыбы свежим ветром перемен. Сюда новости обычно шли с запозданием, да еще и с причудливыми искажениями. Но сейчас все возможные средства связи передавали столичные вести максимально близко к оригиналу без всяких украшений и были похожи на сказочные. Присочинять ничего не требовалось. Для старообрядцев заседание Синода, где присутствовали на равных все конфессии России, было камнем, брошенным в тихий религиозный омут. Слова императора «Объявляю о равноправии всех религий, кроме тех, которые призывают к унижению и уничтожению иноверцев» распространялись устно и письменно, обсуждались в молельных домах и трактирах высокопоставленными чиновниками и каторжанами. – Так что же теперь, Петро, – спрашивали прихожане Покровской общины своего наставника, – стало быть, конец гонениям на веру нашу?