– Иван Иванович, – разливая в рюмочки напиток, начал я беседу, – поутру в Тулу въезжаем. Вы хоть представляете, к кому с вашим штуцером обращаться? – Есть один адресок, – поручик закусил выпитое и, не до конца прожевав, продолжил: – Вернее только фамилия. Мастера Гольтяковы, с полсотни лет берут подряды на курковые механизмы и делают ружья с пистолями на заказ. Одно время весьма ненадежные пружины изготавливали. Иван Матвеевич как-то однажды рекламацию на их изделия составлял. Так к нам в полк потом один из этих мастеровых приезжал и Бранд ему в зубы двинул, за дело, кстати. – Оружейника, – переспросил я, – в зубы? – Да если бы не он, сами бы офицеры на куски порубали. Из пяти десятков ружей лишь два стрелять могло. – Если сталь с раковинами, то да… до беды недалеко, а если закалка неверная, то это уже вредительство. – Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам. – Хм… может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль? – А нетуть больше знакомцев, – развел руками Полушкин. – По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался. Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошел дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку, работая в плохо освещенных помещениях, зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные «зайчики»… жаль, но лучше пусть они улыбаются. Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки[19], мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьезные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: все делать, как предыдущее поколение, – хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же все было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома, можно было сказать: каторга, то про место, где «каторжане» жили, стоило рассказать подробнее. Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий – оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг черного от времени стола и ждали в продолжение двух-трех минут, пока глава дома не прочтет здравицы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот – чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надежные. Тем не менее труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожженной меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где все: работа, трапеза и сон – были расписаны по часам. И если не было авралов, то все шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак – ровно в восемь, обед – в полдень, ужин – в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа – подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарем – хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль – о предстоящем вожделенном отдыхе. И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь еще ходили. Вот вам вся духовность, утонченность и деликатность оружейной столицы. В приподнятом настроении Полушкин вышел из ландо, как только на крыльце дома обозначилось какое-то движение. Тем временем Тимофей возился с седельными чемоданами, и мы, отвлеченные этим занятием, пропустили, как на пороге уже ошивался дворник, пара домочадцев и сам хозяин. Вскоре мы познакомились, и пока Гольтяков не прочел письмо от Бранда, какое-то время оружейник искоса посматривал на нас. А затем эту плотину недоверия словно прорвало. Тульское гостеприимство не знало ни границ, ни меры. Поручика усадили в красном углу, напоили чаем с пирогами и расспрашивали, расспрашивали обо всем, только ни слова о деле. Наконец, условности были соблюдены, и когда сын хозяина повел меня на экскурсию по мастерской, Полушкин вынул из чемодана то, из-за чего он оказался в русском царстве Гефеста. Под сукно! Пуля с пояском, выстраданная поручиком за последние годы, так и осталась исполнена лишь в единственном экземпляре; и без сомнения разделила бы судьбу многих других полезных изобретений русских энтузиастов, как предписывали законы рынка. Все они, вроде бы не забытые и признанные, но в силу отсутствия финансирования проекта или невысокой рентабельности не получили широкого распространения. Так было не только в России. История, случившаяся с Филиппом Жераром[20], наглядное тому подтверждение. Просто слабая механизация по сравнению с другими ведущими державами делала путь русского изобретателя более тернистым. И Иван Иванович не раз вспомнил мои слова: что успех чего-либо нового возможен лишь при хорошо позабытом аналоге старого. Мастерская Гольтякова, помимо курков и замков, выпускала три ружья в день по цене пять рублей тридцать копеек[21]. Штуцер же по чертежам Бранда выходил в семь с полтиной серебром. И плевать, что прицельная дальность возрастала на триста шагов. Дороже, чем за девять рублей, ружье в арсенал было не продать. Хоть ты его с тремя стволами изваяй. Разве что изготавливать для охотничьих забав, но это не входило в орбиту изделий мастера. И если вычесть процент отчислений Полушкину, то овчинка выделки не стоила. Посему и послал Гольтяков известным пешеходным маршрутом поручика: «Два штуцера по лекалам изготовлю и буде». Оставалась возможность общения с другими мастерами-оружейниками, но здесь изначально требовалось получить патент. Всем известно, что разболтать о новинке большого ума не надо. Он, ум, требовался как раз для другого: заинтересовать, не выдав секретов. Здесь годилось все: и хитрость, и мошенничество, и подкуп, и обман, и использование несовершенного законодательства. Вот только проведение мероприятий по оформлению привилегий требовало столько времени, что в Туле надо было прописаться. В общем, замкнутый круг. Когда я вновь увидел Иван Ивановича, блеска в его глазах уже не было. Какая по счету судьба уже сломалась? И ведь это не результат борьбы инженерных умов, соперничества технических идей и разума. Если бы… Это круговорот отношений промышленника с изобретателем, толстой мошны с искрой прогресса, системы с независимой личностью. И чаще всего побеждает – увы! – не талант, не технический Гений. А иначе и быть не может. – Вот что, Иван Иванович, я тут кое с кем переговорил и сейчас отправляюсь осматривать флигель в купеческом доме. Дня три-четыре мне придется провести здесь, и думаю, совсем нелишним станет принцип держаться вместе. – Да, согласен, – не раздумывая ответил Полушкин. – Мне все равно пару дней ждать заказ, а в компании это делать веселей. В арендуемом флигеле каменного дома калужского купца Фалеева мы поселились сразу же. Даже беглого взгляда оказалось достаточно, дабы признать жилье годным и не ехать в сторону кривого моста, где можно было заселиться в меблированные комнаты. Зданию всего два года, сам купец здесь ни разу не появлялся и через пару лет выставит его на продажу, а сейчас здесь останавливаются состоятельные гости города. Дом этот был двухэтажный, довольно длинный, выкрашенный синевато-белой известью, с красной черепичной крышей. Фасад его представлял бесчисленный ряд окон без балконов, а вокруг него и перед ним расстилался довольно ухоженный сад, отгороженный со стороны дороги низеньким каменным забором. Нам подходит: к тому же полный пансион, отдельный вход, конюшня с конюхом и подходящий район. Последний фактор основополагающий, так как в Тулу я приехал не столько за размещением заказов, а скорее чтобы подобрать персонал. И действовать я решил самым простым способом, а именно предложить лучшие условия труда и достойную зарплату. Что такое социальный пакет, здесь не представляли, но думаю, обещание десятипроцентной надбавки жалованья решило бы все вопросы. Так оно и вышло. Какими бы ни были сказочными льготы и послабления, они касались лишь оружейников. А существовал еще целый класс подмастерьев и учеников. И если помощников мастеров вписывали в реестр, то с учениками никто не церемонился. А были среди них и талантливые, и способные к обучению. Причем первым, кто откликнулся на мое предложение, стал Гольтяков, не отказывавший многочисленным родственникам, обращавшимся к нему с просьбами пристроить «перспективных» молодых людей. Таких учеников трудилось под его началом с дюжину, и избавиться от нескольких стало для него приятным приложением к заказам. Заварщик стволов получал в год двести тридцать девять рублей, и шестнадцатилетний Гриша (при условии срабатывания социального лифта) на такой оклад мог рассчитывать только через десять лет. А так, чуть ли не вприпрыжку Григорий ехал в Смоленскую губернию вместе с калильщиком, обошедшимся мне в двести пятьдесят; ствольным токарем, запросившим двести; сверлильщиком, согласившимся на сто двадцать, и двумя молотобойцами. Сложнее вышло со специалистом по сплавам и стали. Профессия считалась престижной, труднопознаваемой и самой высокооплачиваемой. Как следствие, предложенные мною двести семьдесят рублей вакансию не закрыли, а вот триста справились. Правда, мужичок был сам себе на уме, с несносным характером и высоким самомнением, однако, стоит отдать ему должное, предмет знал без всяких курсов сопромата. То есть, не имея ни малейшего представления о коэффициенте Пуассона, на пальцах мог показать длину и поперечный размер образца до и после деформации для меди, олова, свинца, серебра и даже чугуна. Последние, кто оказался притянут в мои сети, были работники по обслуживанию паровой машины. Братья Федор и Степан по фамилии Архиповы, мечтавшие построить свой собственный паровик. Этих интересовал потенциальный инвестор, так что общий язык мы нашли быстро. Запланированные три-четыре дня в Туле плавно перетекли в неделю. Полушкин все же попытался заинтересовать оружейников новым штуцером. Даже устраивал показательные стрельбы, ходил с аршином в поисках пули, хвастался, уговаривал, приватно общался с представителем казенного завода и лишь на девятые сутки, когда я сумел пристроить к купеческому обозу нанятых рабочих, мы смогли осознать, что более тут ничего не держит. Никто так и не заинтересовался новинкой, но поручик, похоже, не унывал. За день до нашего отъезда мы были приглашены на обед к тульскому градоначальнику, и похоже, Иван Иванович воспринял это событие по свою душу. То, что приглашение появилось в результате небольшой интриги управляющего конторой Анфилатова, я уточнять не стал (зачем лишать даже призрачной надежды?). Приглашение банально было куплено. Деликатный обед, украшенный всеми вычурами утонченного вкуса: нежнейший ростбиф, телячья лопатка, свиные ребрышки, выдающийся цыпленок или в высшей степени достойная похвалы осетрина. Искрящееся шампанское в бокалах, тосты: за здравие возлюбленного монарха и его августейшего дома, за градоначальника и его опору с нашей стороны, и прочие, в соответствии с этикетом и настроением. За всяким тостом стук ножей, ложек, вилок заглушался приятным пением какой-то певицы под аккомпанемент флейты. Полушкин все ждал, когда с ним заговорят о его проблеме, но этого не случилось, и его заняла какая-то дама. Зато в процессе поедания и питья совершенно случайно появилась интересная информация о столь нужном мне человеке, за которую совершенно было не жалко потраченных пятидесяти рублей. И поведал мне ее полицмейстер. Одним из качеств, в которых он обладал безграничным преимуществом перед всеми нами, была его способность вспомнить все вкусные обеды, случившиеся в его жизни. Еще бы, не о службе же ему ворошить память, где он был абсолютным профаном. Оно и понятно, ведь огромную часть его счастья в бытие составляла именно еда. Господи, поначалу я его еле терпел, а затем, знаете, стало даже любопытно. Его гурманство казалось весьма интересно, а его рассказы о запеченном поросенке возбуждали аппетит не хуже вовремя поданного аперитива. Служебными качествами он не обладал, следовательно, не жертвовал и не развеивал никаких душевных фондов, посвящая все свои силы и мастерство описаниям радостей и пользы для своей утробы, а потому всем всегда было приятно слышать, как он воспевает рыбу, птицу и мясо, а также самые лучшие методы их приготовления. Его воспоминания о славной трапезе, какой бы давней ни была дата банкета, казалось, буквально вызывают ароматы балыка и лососины под самый нос слушателя. Вкусы на его небе оставались на протяжении всей его зрелой жизни, а то и младенчества, и сохраняли свежесть не хуже бараньей котлеты, которую он проглотил прямо на моих глазах. А посему все охотно его приглашали к себе, дабы поднять настроение перед трапезой или попасть в тот заветный список, о котором он раструбит на следующем приеме. И уже вечером, когда пришла пора подводить итоги и готовиться трогаться в обратный путь, я вел беседу с одним интересным человеком и все благодаря никчемному обжоре. * * * Об этом интересном человеке, наверно, стоит рассказать отдельно. Указ от шестого августа тысяча восемьсот девятого года явился фактически смертельным для чиновничьей судьбы Ромашкина Андрея Петровича. Отсутствие свидетельства об окончании одного из состоявших в Империи университетов делало его карьеру ничтожной. Стоило ли уподобляться мифическому царю Коринфа и пытаться тащить неподъемный камень безупречной службы, если в итоге ты останешься на исходной позиции? Наверно, стоило. Ведь теоретически можно было пройти переаттестацию Главного управления училищ. Выдержать экзамен в науках да получить заветный аттестат; голова-то на плечах имелась. Андрей бы так и поступил, если бы ни какие-то секретные формуляры, из-за которых никто из знакомых чиновника так и не прошел всю процедуру до конца. Ходили слухи, что полторы тысячи рублей ассигнациями давали такую возможность, но платить за то, что ты уже имеешь, казалось невероятным. Семь лет домашнего обучения, год в Падуанском университете (хотелось в Сорбонну, но она была закрыта), два года в Гейдельберге – и все напрасно. Андрей Петрович, в свою очередь, не прочь был даже вовсе переехать из Тулы, если б только нашлось порядочное и не слишком тяжелое место. Такое, где если и придется немного потрудиться, так только состязанием в остроумии и, возможно, зачинить два-три пера под звон колокольчика асессора, да взболтнуть чернильницу и то исключительно лишь для порядка. Но так как подобные места, если они существуют, не являются сами к услугам желающих, а Андрей Петрович был слишком ленив для того, чтоб хлопотать, то этой мечте едва ли когда-нибудь суждено было перейти в действительность. Однако всякий образованный человек живет мечтой. А в ожидании места молодой повеса продолжал курить трубку и декламировать Аристотеля, примеряя себя на место ментора, дававшего уроки таким же, как он, бездельникам, разве что немного моложе его годами. Дни тянулись за днями однообразно и вяло, похожие друг на друга как братья-близнецы, не унося и не принося с собой ни печалей, ни радостей, ни денег, ни смысла жизни, улетая, подобно табачному дыму в открытое окошко. Наконец, это невозмутимое существование начало утомлять Андрея Петровича; ему захотелось также испытать волнение, захотелось, более чем когда-нибудь, отведать любви, страсти, невероятного опустошения, говоря словами одного его знакомого «чего-то солененького в приторном сиропе». Он всматривался в каждое хорошенькое личико, встречавшееся на улице, и спрашивал себя: «Она?» Но девушки проходили мимо, не обращая на молодого человека никакого внимания… и драмы любви все не было, как не было! Все изменилось вдруг. Прохладным майским утром она вышла из экипажа напротив здания суда, придержала край платья и, приподняв вуаль, посмотрела на него. В этот миг в голове Андрея Петровича взорвалось. Он ясно представил себе, как прижимает ее к своей груди, осыпает ее горячими поцелуями, обливает слезами и благодарит судьбу, что хоть одну минуту блаженства она даровала ему, хоть одну минуту, прожитую истинною, действительною жизнью! Но, увы! – это были только грезы. Незнакомка совершенно очаровала его, вскружила ему голову. Ее тонкие, нежные черты, ее умные, лазуритовые глаза то и дело мерещились ему: «Ну, зачем я не поэт? – говорил он себе. – Ведь вот взял бы перо, да и набросал бы пару строк, и послал бы ей… Господи! Если б встретить ее одну на улице…» Нужно признаться, что это последнее желание было совершенно бесполезно, потому что заговорить с девушкой на улице Андрей Петрович никогда бы не осмелился, особенно с такой, в которую он влюблен… Впрочем, помимо своего основного предназначения, стрелы Амура обладают еще одним свойством – они напрочь лишают влюбленного разума, а вместе с ним рушатся многие внутренние барьеры. И стоило лишь неуклюже споткнуться на мостовой, так, чтобы цилиндр покатился, как убегающее колесо, а бумажки веером разлетелись из папки, и все это прямо у вожделенных ног, как в груди что-то екнуло. Приятно так, с явным ощущением тепла и несравнимой ни с чем радостью. И страх перед девушкой куда-то спрятался, да и вообще, он ощутил непонятный прилив сил, от которого горы хочется свернуть, и эта легкость во всем теле, и эта нелепая фраза: «Простите, мадмуазель, я так рассеян… Позвольте представиться – Андрей Петрович…»; и что-то еще, сказанное невпопад, но уже не имевшее никакого значения. Запланированное на небесах случилось, а дальше – это уже дела земные. Невидимым образом два сердца соединились и образовали крепкие узы, словно выкованные из самофракийской бронзы, объединив навеки два существа. Связь эта оказалась настолько постоянна, что была способна восторжествовать над превратностями судьбы и пережить самую смерть. Иногда достаточно одного взгляда, как случилось в Вероне с несчастными Ромео и Джульеттой; иногда достаточно прыжка двух детей, желающих сорвать плод в царском саду, что, например, положило начало дружбе Ореста и Пилада, а иногда достаточно просто споткнуться у открывшейся двери. Напрасно мы не задумываемся о том, что обретение любви является той самой отправной точкой в нашей взрослой жизни. Именно с этого момента возможны такие крутые повороты во всей судьбе, что порою стоит вцепиться обеими руками во что-то надежное, дабы не очутиться на обочине. С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договоренность интересов, а не любовь от сердца. И все было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло ее от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда все еще впереди, пусть и бесперспективная – карьера рухнула в одночасье. Стоит ли говорить, как ухватился за мое предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества еще оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись. * * * Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде никого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом – большой дом купца Мясникова. Прощай, Тула, прощай, столица пушек, пряников и самоваров. – Попробуйте представить, – говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, – через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением. – Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рева упрямых ослов, легкие драгуны осматриваются по сторонам. – А за четверть версты, – продолжал Полушкин, – два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, еще залп! – Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше-то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей. – Не порубят, – возразил поручик. – За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать. – Нужны испытания, – как бы размышляя вслух, произнес я, – причем в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе… – Я Варшаву давно хотел посетить. – Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как? – А вам не все ли равно? – Мне-то? Поручик, все зависит от того, умеете ли вы хранить тайны. – Смотря какие. Те, что касаются Его императорского величества… – Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие. Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать – как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после ее подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: «Это всё?» – Раз последние нюансы улажены, позвольте вас спросить: Иван Иванович, вы что-нибудь слышали о «памфлетной войне»? – Нет. – Тогда вам, наверно, знакомо такое понятие, как «Очаковский кризис»? – Еще бы. Я же воевал. – В принципе, для определенной группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьезным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать «змеиное гнездо» польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть все равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады? – Я так понимаю, ответа вы от меня не ждете. – Иван Иванович, я ничего от вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немного помогу и все. – Чем и как, позвольте узнать? – поинтересовался Полушкин. – Все элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера? – Смеетесь? Пулей по зайцу? – А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, все как раз наоборот. Просто мое ружье намного лучше вашего. И это еще не все, на нем иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел. – К чему вы это говорите? – Чтобы не подумали, что хочу присвоить ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для вас подобный выстрел по зайцу стал возможным. – Знаете, – Полушкин приподнялся, – а я все же попробую подстрелить этого жирующего зайца. Поручик подошел вместе со мной к чемоданам и, развернув сверток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на свое место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятерку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: «кавалерия рассеяла ровные ряды…» означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колеса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушел кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, – то ли по собственной воле, то ли сбитый конем. На его счастье, пронесшийся в полуметре всадник рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивленные усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: «Какого черта?» – была произнесена как дежурная. – Вы, вероятно, знаете, – вычищая каморы барабана, сказал я, – что современные ружья не отвечают тем задачам, которые сейчас ставятся перед армиями. Французы, англичане, австрийцы полагают, что проще купить готовое изобретение, чем заниматься этим самим, и во всех значимых оружейных компаниях сидят шпионы. Поверьте, так все обстоит на самом деле, и то, что мы выехали из Тулы без особых проблем, еще ничего не означает. Весьма возможно, что покушение уже вчера было оплачено иностранным золотом. – Алексей Николаевич, это подозрения, или есть какие-нибудь доказательства? – К сожалению… Я лишь догадывался, что в Туле находится пара-тройка лиц, среди которых не редкость и симпатичные женщины, имеющие связи с иностранными агентами. И как только им становится что-то известно – жди беды. Рассчитывал, что они начнут действовать в городе, да что-то пошло не так. – Погодите, вы хотите сказать, что мадмуазель Жульет… – Полушкин, посмотрите на себя со стороны. Вы старый хрыч, а мадам, с которой хоть амурные картины пиши, чуть ли не залезла к вам в штаны. Не говоря о том, что она вытворяла ногами под столом у градоначальника. Вам не показалось это странным? Впрочем, всем нам кажется, что лучше себя любимого никого нет. – Может, я ей понравился? – Безусловно! – сказал я с иронией. – А до этого ей нравился хлыщ с казенного завода, который как фокусник исчез. Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике еще лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чем другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.