Его отношение к людям претерпело серьезное изменение. Когда он бежал от нас прочь, им владело только отвращение. Несколько индивидов отчего-то были дороги ему, но наш вид в целом он ненавидел. Он слишком часто видел, на что мы способны, стоял слишком близко – и отравился. Изучение человеческого вида разрушительно подействовало на его разум, хотя и сверхразвитый, но все еще незрелый и хрупкий. Дикая природа очистила и излечила Джона, вернула ему ясность суждений. Теперь он мог взглянуть на Homo Sapiens беспристрастно и наконец его понять. И он увидел, что, хотя в этом животном не было ни капли божественного, оно все-таки было благородным и в чем-то привлекательным; самым благородным из всех, что жили на земле. А прежнее его отвращение было вызвано тем, что несчастное создание перестало быть простым зверем, но не ушло в своем развитии достаточно далеко. Обычное человеческое существо, как Джон теперь признал, действительно обладало духом более высокого порядка, чем любое животное, но оставалось тупым, бессердечным и глухим ко всему лучшему, что в нем было. Впервые осознав неумение Homo Sapiens принимать боль и страдания хладнокровно, Джон переполнился жалостью – чувством, которое он почти никогда не испытывал. Исключением были лишь несколько случаев: когда собаку Джуди сбила машина или когда Пакс была очень больна и страдала от ужасной боли. Но даже тогда жалость смягчалась уверенностью в том, что каждый, даже маленькая Джуди, был способен «посмотреть на свои страдания со стороны и понять их», как делал он сам. Долгое время Джон боролся с новообретенным осознанием абсолютности зла и пониманием, что существа, являвшиеся для него воплощением глупости и низости, обладали некоторой своеобразной красотой и были достойны жалости. Он искал в первую очередь не разумного решения, но эмоционального согласия. И, как мне кажется, он его получил. Джон признался, что научился «смотреть на свою судьбу и на жалкое состояние человеческого рода так же, как смотрел в детстве на ушибы, ожоги и разочарования». Пытаясь пояснить мне свой необычайный опыт, он сказал: «Мне с самого начала следовало научиться воспринимать каждую проблему и по отдельности, и в сочетании, чтобы понять, как… как же это описать? Как они углубляли и ускоряли вселенную». Он помолчал и повторил: «Да, углубляли и ускоряли – вот в чем суть. Но мне надо было не понять, как это происходит, но увидеть и почувствовать». Я поинтересовался, было ли это ощущение похоже на встречу с богом. Джон рассмеялся и ответил: «Много ли я знаю о боге! Не более чем архиепископ Кентерберийский – то есть вообще ничего». Джон рассказал, что Макуист и Нортон обнаружили его убежище в тот период, когда он еще отчаянно пытался обрести понимание, и их появление наполнило его прежним отвращением, но потом, глядя на их бессмысленные лица, он вспомнил встречу с оленем. И внезапно олень стал для него символом всего человечества. Горделивое животное было особенно прекрасно, когда занимало место, назначенное ему природой. Несчастный же Hom. Sap. загнал себя – и весь свой мир – в слишком сложную для него ситуацию. Мысль о человечестве, создающем механическую цивилизацию, показалась ему столь же нелепой и смешной, как образ оленя, сидящего за рулем автомобиля. Я воспользовался случаем и спросил его о «чуде», которым он так впечатлил своих гостей. «В то время я все время открывал в себе какие-нибудь новые способности, – ответил он. – Например, я научился чему-то вроде телепатии и мог на расстоянии общаться с Пакс. Чистая правда! Можешь спросить у нее. Иногда я мог чувствовать, о чем думаешь ты, хотя ты оказался слишком глухим, чтобы слышать мои сообщения и отвечать. Так же я совершил несколько визитов в собственное прошлое. Я заново переживал некоторые события с такой же ясностью, как будто «тогда» происходило «сейчас». Еще, развивая свои телепатические способности, я сумел уловить что-то новое. Ощущение, будто я не один на этом свете и подобные мне рассеяны по всему миру. Когда рядом со мной оказались Макуист и Нортон, я обнаружил, что могу прочесть все их прошлое, просто поглядев на их лица. В них я увидел, как далеко человечество вышло за пределы своих природных способностей! И, как мне кажется, увидел в их будущем что-то, о чем сейчас не стану рассказывать. Когда мне понадобилось произвести на них впечатление, у меня появилась идея поднять крышу и разогнать грозу, чтобы мы могли увидеть звезды. И я прекрасно знал, что могу это сделать». Я недоверчиво уставился на Джона. «Да, – сказал он, – я знаю, ты думаешь, что я сошел с ума и что я всего лишь их загипнотизировал. Если так, то, значит, я загипнотизировал и себя, потому что совершенно ясно видел все, что видели они. Но теория с гипнозом в данном случае столь же неверна, как и предположение, что я действительно поднял камень и разогнал грозу. Правда куда изящнее и грандиознее, чем любое чудо в физическом мире. Но – не важно. Главное, когда я увидел звезды – вечно кружащие в соответствии с собственной непокорной природой, но всегда подчиняющиеся общему закону, – я увидел спутанный клубок мучивших меня ужасов в его истинной прекрасной форме. И понял, что мое детское блуждание вслепую подошло к концу». И действительно, я не мог не заметить, насколько Джон изменился за эти шесть месяцев. Он стал тверже, увереннее в себе, на его лице появилась печать испытаний, которые он преодолел. Он по-прежнему был способен на самые дьявольские проделки, но как будто обрел внутреннее равновесие и духовную силу, недоступные обычным подросткам и достижимые лишь для немногих взрослых. Джон сам признал, что его укрепило понимание «абсолютного зла». Когда же я спросил, какие силы оно могло ему дать, он ответил: «Когда умеешь видеть внутреннюю красоту в самом страшном, уже ничто не может тебя поколебать». И это было правдой. Не знаю, каким образом ему это удавалось, но в будущем, вплоть до последнего момента, когда все, что было ему дорого, было разрушено и уничтожено, он принимал происходящее не с обреченностью, но со странной радостью, непостижимой для человека. Была еще одна тема, которой мы коснулись во время этого долгого разговора. Я не мог забыть, что после демонстрации чуда Джон едва ли не извинялся. «Мы все радуемся собственным успехам в обучении. Ребенок радуется, когда учится ходить. Художник счастлив, когда рисует. В детстве я игрался с числами, потом с изобретательством, потом – с охотой на оленя. Упражнения способностей необходимы для развития духа. Но они – только часть этого развития, хотя мы порой стремимся принимать их за цель нашего существования, особенно когда находим какую-то новую способность. И тогда, в Шотландии, обнаруживая все эти странные возможности, я чуть было не счел свои упражнения истинной целью своего существования. Я сказал себе: «Ну наконец-то, теперь я сумею достигнуть высшего духовного развития». Но после мгновенного восторга, который я испытал, подняв камень, я понял, что подобные упражнения, как бы забавны и полезны – а порой опасны – они ни были, не могут являться истинной целью развития духа, а только намеком на его жизнь». «Тогда какова же истинная цель? – спросил я, возможно, чересчур оживленно. – Какова истинная цель развития духа?» Джон неожиданно ухмыльнулся, как десятилетний мальчишка, и рассмеялся обычным своим тревожащим смехом. «Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос, мистер Журналист! Интервью подходит к концу. Даже если бы я знал, в чем заключается истинная цель, я не мог бы рассказать о ней на английском или любом другом «разумном» языке. А если бы и мог, ты бы все равно меня не понял». После паузы он добавил: «Но, наверное, кое-что я могу сказать с уверенностью. Цель не в совершении чудес или даже каких-то «добрых дел». Скорее, в том, чтобы делать все, что должен, не просто со всем старанием, но с… духовным вкусом, разборчивостью и полным осознанием каждого деяния. Да, как-то так. И еще кое-что. Это как бы… преклонение жизни и всему вокруг в истинном их виде». Он снова рассмеялся и сказал: «Какая чушь! Чтобы говорить о духовной жизни, нужно переделать весь язык, с начала до конца». Глава XIII. Джон ищет себе подобных После возвращения с гор Джон проводил много времени дома или в ближайшем городе. Он казался совершенно счастливым, занимаясь обычными для каждого подростка делами, возобновил дружбу со Стивеном и Джуди. Он часто водил девочку в кино, цирк или другое подходящее ее возрасту развлечение. Он купил мопед, на котором в первый же день после покупки они с Джуди устроили веселое катание. Соседи в один голос утверждали, что каникулы пошли Джону на пользу и теперь он казался куда более нормальным. К брату и сестре, в тех редких случаях, когда им удавалось встретиться, он тоже стал относиться с большей теплотой. Анна вышла замуж. Том стал успешным начинающим архитектором. Прежде между братьями всегда существовала сдержанная враждебность, но теперь она, кажется, превратилась во взаимную терпимость. После очередного воссоединения семьи Том заметил: «А наше юное чудо определенно подрастает». Док радовался новообретенной способности Джона к товариществу, и теперь им случалось подолгу беседовать. Главной темой их разговоров было будущее Джона. Док убеждал его взяться за медицину и стать «новым Листером». Джон внимательно выслушивал эти увещевания и даже будто бы с ними соглашался. Однажды Пакс случилось присутствовать во время одного такого разговора. «Не слушай его, Док, – сказала она после этого с улыбкой, но посмотрела на Джона с упреком. – Он же просто придуривается». Они с Пакс, кстати, часто ходили в театр и на концерты. Вообще, теперь мать и сын проводили вместе очень много времени. Интерес Пакс к драматическому искусству и к «личностям» стал для Джона важным связующим мостиком. Случалось, что они вместе отправлялись в Лондон на выходные, чтобы «посмотреть представление». В конце концов мне стало любопытно, каков смысл этого продолжительного периода безделья. Поведение Джона казалось почти совершенно нормальным, за исключением практически незаметной странности. Иногда посреди разговора он мог внезапно вздрогнуть и замолкнуть, как будто от удивления. Затем он иногда повторял последнюю фразу – свою или собеседника – и оглядывался с выражением насмешливого изумления. Какое-то время после этого он был особенно внимательным. Это, впрочем, не означает, что до этого момента он казался рассеянным. Он все время отлично осознавал свое окружение. Просто после этих странных вздрагиваний его восприятие жизни становилось еще более интенсивным. Однажды вечером я сопровождал троих Уэйнрайтов в местный репертуарный театр. В антракте мы все устроились в фойе и пили кофе, обсуждая постановку. В этот момент Джон вздрогнул так, что пролил кофе на блюдце. Рассмеявшись, он с интересом оглянулся кругом. Наступило неловкое молчание, Пакс посмотрела на сына со скрытой тревогой, потом Джон продолжил говорить как ни в чем не бывало, хотя (как мне показалось) теперь его комментарии отличались особой глубиной. «Я хотел сказать, – сказал он, – что вся постановка слишком реалистична, чтобы быть по-настоящему живой. Получается не портрет, а посмертная маска». На следующий день я спросил, что случилось с ним в театре. Мы находились в моей квартире, Джон зашел, чтобы проверить, не пришли ли по почте известия об одном из патентов. Я сидел у письменного стола, он стоял у окна, смотрел на пустынную набережную и зимнее море и жевал яблоко, которое взял с блюда на столе. «Да, – сказал он, – настало время тебе все рассказать, даже если ты не поверишь. Сейчас я занимаюсь поискам подобных мне людей и в такие моменты как бы разделяюсь. Одна часть остается вместе с телом, чтобы продолжать действовать как обычно, другая – моя сущность – отправляется на их поиски. Или, если так тебе будет понятнее, я остаюсь целым, но растягиваюсь, чтобы их отыскать. Так или иначе, когда я возвращаюсь в колею реальности или прекращаю поиск, меня слегка встряхивает». «Со стороны и не скажешь, что ты из нее выходишь», – заметил я. «Нет, конечно. Уходящая часть меня возвращается во владения, так сказать, «местного я» со всем опытом и полученной информацией без всяких проблем. Но внезапный скачок с бог знает какого расстояния – это все равно потрясение». «Когда ты отсутствуешь, что ты делаешь? Что ищешь?» «Мне, – ответил он, – лучше объяснить все с самого начала. Я уже говорил, что, находясь в Шотландии, иногда вступал в телепатический контакт с разными людьми, и некоторые из них казались странными, гораздо более похожими на меня, чем на тебя. Вернувшись домой я стал учиться настраиваться на нужных мне людей. К сожалению, к сознанию знакомого человека подключиться гораздо проще, чем к незнакомцу. Очень многое зависит от его формы в целом, от, так сказать, схемы, по которой работают мысли. Чтобы отыскать Пакс или тебя, мне нужно всего лишь о вас подумать. Я могу проникнуть в твое сознание, и даже глубже, если захочу». Меня охватил ужас, но я успокоил себя тем, что это звучало слишком уж невероятно. «Я правда могу, – заверил меня Джон. – Пока я говорил, часть твоего ума слушала, в то время как другая была занята мыслями о вчерашней ссоре с…» – тут я с негодованием прервал его. «Да ладно, не стоит так волноваться, – утешил меня он. – Тебе-то особо нечего стыдиться, кроме того, я не хочу лезть не в свое дело. Просто сейчас… Можно сказать, что ты это просто выкрикивал, так что я не мог не слышать. Разговаривая со мной, ты думал о другом. Наверняка ты вскоре научишься закрываться от меня, когда этого захочешь». Я что-то проворчал. «Так вот, как я говорил, – продолжил Джон, – с теми, кого я не знаю, связаться гораздо труднее, и поначалу я не представлял даже, кого именно ищу. С другой стороны, я скоро обнаружил, что похожие на меня люди производят гораздо больше телепатического «шума», чем остальные. По крайней мере, когда этого хотят – или им все равно. Но при желании они могут полностью закрыться. В конце концов, мне удалось выделить среди производимого вашим видом фонового телепатического «шума» несколько особенных потоков мыслей, в которых были те необычные качества, которые я разыскивал». Джон замолчал, и я поспешил уточнить: «Какие именно качества?» Он какое-то время просто на меня смотрел. Как бы невероятно это ни звучало, его взгляд меня напугал. Я не пытаюсь сказать, что в нем было что-то магическое. Но взгляд был столь же говорящим, каким обычно бывает выражение лица. Несомненно, меня было легко впечатлить, так как я хорошо знал Джона и помнил его рассказ о том, что происходило в Шотландии. Я могу передать, что чувствовал, только описав увиденный мной образ. Мне казалось, что на меня смотрит маска, изготовленная из какого-то полупрозрачного материала и освещенная изнутри иным лицом, от которого исходил духовный свет. Маска изображала гротескного ребенка, наполовину обезьянку, наполовину горгулью, и все-таки определенно мальчишку, с огромными кошачьими глазами, коротким плоским носом и изогнутыми в насмешливой улыбке губами. Внутреннее лицо я, вероятно, не сумею описать, потому что каждая его черточка была такой же, как у лица внешнего, и одновременно – абсолютно иной. Мне казалось, что в нем величественная застывшая улыбка Будды сочеталась с той жутковатой мрачностью, которую излучает египетский Сфинкс, когда его разбитого лица касаются первые лучи рассвета. Нет, эти образы, конечно же, совершенно неверны. Я не могу передать того символического значения, которое имели в то мгновение черты лица Джона. Я тогда хотел отвернуться, но не мог – или не смел. Меня охватил иррациональный ужас. Когда стоматолог работает дрелью, пациент может испытать несколько мгновений сильной боли. Но по мере того, как секунды тянутся одна за другой, мучительнее всего оказывается просто не двигаться, не кричать. Так же было со мной, пока я смотрел на Джона. С той лишь разницей, что я был парализован и не мог шелохнуться в то время, когда хотел бы кричать. Мне кажется, мой ужас был вызван в первую очередь мыслью о том, что Джон вот-вот рассмеется и его смех уничтожит меня. Но он не рассмеялся. В следующую секунду заклятие спало, и я вскочил, чтобы подбросить угля в камин. Джон смотрел в окно и говорил обычным своим дружелюбным тоном: «Конечно же, я не могу объяснить тебе, что это за особые качества, не так ли? Представь себе вот что. Это способность видеть каждую вещь, каждое событие не как отдельные происшествия, а часть единой вечности. Как один из живых листков на дереве Иггдрасиль, а не сухую пронумерованную страницу в книге истории». После долгого молчания он продолжил рассказ: «Первый след интеллекта, подобного моему, доставил мне много хлопот. Я лишь изредка мог уловить от этого человека кое-какие сигналы и никак не мог заставить его заметить меня. А те мысли, что до меня доходили, были ужасно неразборчивыми и бессвязными. Я не понимал, происходило ли это из-за несовершенства моей техники или из-за того, что его разум был слишком развит для моего понимания. Я пытался понять, где он находится, чтобы встретиться лично. Он, по всей видимости, жил в просторном здании с большим количеством комнат, где находилось много других людей, но очень мало общался с остальными. Выглядывая в окно, он видел деревья, какие-то дома и высокий, поросший травой холм. И слышал почти не прекращающийся шум проезжающих автомобилей. По крайней мере, я понял, что это были машины, потому что для него звук ничего не значил. Я предположил, что где-то неподалеку располагалась крупная автомагистраль. Мне каким-то образом надо было отыскать это место. Так что я купил мопед и одновременно продолжал изучать неизвестного мне человека. Я не мог уловить его мысли, а только то, что он видел и чувствовал. Самой поразительной была его музыка. Иногда мне удавалось наладить контакт в тот момент, когда он находился вне дома, на отлогом поле, отделенном от дороги деревьями. И там он играл на инструменте, в чем-то похожем на блок-флейту, но со странным расположением тонов. Я обнаружил, что на каждой его руке было по пять пальцев помимо большого! И все равно трудно было понять, каким образом он справляется с таким количеством нот. Музыка, которую он исполнял, необычайно меня завораживала. Благодаря заложенному в ней ментальному посылу я окончательно утвердился в мысли, что этот человек был таким же, как я. Среди прочего я обнаружил, что его звали Джеймс Джонс – имя, которое вряд ли помогло бы его отыскать. Однажды я застал его на лужайке возле просвета между деревьями и сумел увидеть дорогу. Когда мимо проехал автобус, я успел заметить, что это был пригородный маршрут с отметкой «БРАЙТОН». С некоторым удивлением я понял, что для Джеймса Джонса буквы ничего не значили. Но для меня они были долгожданным ключом. На велосипеде я отправился исследовать все отправлявшиеся из Брайтона пригородные маршруты. Мне потребовалось несколько дней, чтобы найти нужное место – большое здание, поросший травой холм и так далее. Я остановил какого-то прохожего и спросил, что это за здание. Оно оказалось психиатрической лечебницей». Рассказ Джона был прерван моим хохотом. «Да, смешно, – сказал он. – Но не так уж неожиданно. Потянув за кое-какие ниточки, я сумел, наконец, добиться возможности увидеться с Джеймсом Джонсом. Я уверил всех, что он был моим родственником. В лечебнице признали, что между нами было определенное семейное сходство, и когда я увидел Джонса, понял, что они имели в виду. Он оказался крохотным старичком с большой головой и огромными глазами, такими же, как у меня. Его голова была практически полностью лысой, если не считать нескольких пучков волнистых белых волос за ушами. Рот был меньше моего (по сравнению с прочими чертами), и в его выражении было несколько приторное страдание, особенно когда он особенным образом поджимал губы. Прежде чем мы встретились, мне немного о нем рассказали. Он не причинял хлопот, но его здоровье было крайне слабым, и персоналу приходилось за ним присматривать. Он редко говорил и произносил только отдельные слова. Он понимал простые замечания, касающиеся узкого круга его интересов, но его трудно было заставить обратить внимание на то, что ему говорили. При этом он, как ни странно, проявлял живой интерес ко всему, что происходило вокруг. Иногда он подолгу внимательно вслушивался в голоса людей – но воспринимал их не как слова, несущие смысл, а только как мелодии. Он находил захватывающей любую естественную гармонию и мог часами сосредоточенно изучать волокна на куске дерева или рябь на поверхности пруда. Музыка, придуманная Homo Sapiens, по большей части его возмущала, но одновременно и интересовала. Например, когда один из врачей исполнил некое произведение Баха, Джонс слушал его с серьезной вдумчивостью, а потом ушел в сад, где принялся исполнять причудливые вариации на своей флейте. Некоторые джазовые композиции производили на него столь ужасное впечатление, что, услышав какую-нибудь запись, он несколько дней после этого мог находиться в прострации. Они, кажется, вызывали в нем жестокое противоречие удовольствия и отвращения. Разумеется, его собственную музыку врачи считали безумным кошачьим концертом. «Когда мы наконец встретились, то просто стояли друг против друга так долго, что сопровождавший меня санитар начал беспокоиться. Через какое-то время Джеймс Джонс, не отрывая от меня взгляда, сказал единственное слово: «Друг!» И я улыбнулся и кивнул. Потом я почувствовал, как он слегка коснулся моего разума, и тут же его лицо засветилось радостным изумлением. Очень медленно, как будто мучительно подбирая каждое слово, он сказал: «Ты… не… не… безумный. НЕ БЕЗУМНЫЙ! Мы с тобой – НЕ БЕЗУМНЫЕ! Но эти… (и он медленно указал на сопровождающего и улыбнулся) Все безумные, совсем-совсем безумные. Но добрые и умные. Он обо мне заботится. Я не могу заботиться о себе. Я слишком… занят… с… с…» Окончание фразы рассыпалось, и Джонс умолк. С неземной улыбкой на губах он принялся медленно кивать, снова и снова. Потом шагнул вперед и на мгновение положил руку мне на голову. Вот и все. Когда я снова сказал, что я его друг и что я вижу мир так же, как он, Джонс снова закивал. Но каждый раз, когда он пытался заговорить, на его лице появлялось выражение почти комического недоумения. Заглянув в его сознание, я понял, что оно было в полном беспорядке и путанице. Он был способен видеть больше, чем обычные люди, но не мог осознать то, что видел. Он видел перед собой двух человеческих существ, но больше не был способен разглядеть личность за моей внешностью, не находил разум, с которым все еще пытался наладить контакт. Потом он и вовсе перестал воспринимать нас как предметы, а только как цвета и формы без всякого значения. Я попросил его сыграть для меня. Он не понял, что я говорю. Сопровождающий вложил ему в руку флейту и сомкнул вокруг нее его пальцы. Джонс какое-то время бессмысленно смотрел на инструмент, а потом с радостной улыбкой внезапного озарения ткнул им себя в ухо, как ребенок, слушающий «море» в ракушке. Сопровождающий забрал флейту и сыграл несколько нот – все напрасно. Потом ее взял я и наиграл мотив, который он сам играл до того, как я приехал в лечебницу. И только тогда Джонс обратил на меня внимание. Недоуменное выражение исчезло с его лица. К нашему удивлению, он заговорил, медленно, но без всяких затруднений: «Да, Джон Уэйнрайт! Ты слышал, как я играл этот мотив прежде. Я знал, что кто-то слушал. Дай мне флейту». Он взял инструмент, пристроился на краешке стола и заиграл, неотрывно глядя на меня». И тут, к моему удивлению, Джон внезапно коротко пронзительно рассмеялся. «Боже мой, – воскликнул он. – Вот это была музыка! Если бы ты только мог ее слышать! В смысле, если бы ты только мог по-настоящему услышать ее, а не просто воспринять звуки, как какая-нибудь корова! Она была прозрачной. Она распрямляла все, что было запутано в моем сознании. Она показала мне единственный верный путь повзрослевшего человеческого духа к своему миру. И вот он играл, а я слушал, касаясь каждой ноты, чтобы ее запомнить. Затем вмешался сопровождающий. Он сказал, что этот шум расстраивает других пациентов. Для него это было не музыкой, а просто еще одной выходкой сумасшедшего. Именно поэтому Джонсу позволяли играть только на улице. Музыка закончилась жалобным вскриком. Джеймс посмотрел на сопровождающего с мягкой измученной улыбкой и соскользнул обратно в безумие. Распад его личности был столь полным, что он тут же попытался съесть мундштук своей флейты». Мне показалось, что Джон содрогнулся. Он по-прежнему стоял у окна и молча смотрел наружу. Я же пытался придумать, что сказать. Вдруг он воскликнул: «Где твой бинокль, скорее! Черт побери, это же серый плавунчик. Маленькая бестия!» Мы по очереди стали наблюдать за небольшой серебристой птичкой, которая плавала туда-сюда в поисках пищи, не обращая внимания на беспокойные волны. Рядом с чайками она казалась яхтой среди морских лайнеров. «Да, – произнес Джон, отвечая на мои мысли. – То, что ты чувствуешь, наблюдая за этим крохотным существом, таким внимательным и счастливым, в то же время прилежным и настороженным, – это и есть отправная точка, самое начало понимания того, что Джонс делал в своей музыке. Если бы ты мог удержать это ощущение навечно и наполнить его целым миром полутонов, то оказался бы на полпути к «нам». В том, как Джон произносил «нас», была несмелая гордость, с какой молодожены впервые называют себя «мы». Я начал осознавать, что встреча с себе подобным, пусть и заключенным в лечебницу для душевнобольных, было для Джона потрясающим событием. Что он, прожив почти восемнадцать лет среди животных, впервые встретил человека. «Разумеется, Джеймс Джонс был бы никудышным помощником в деле создания нового мира, – со вздохом продолжил свой рассказ Джон. – С тех пор я виделся с ним еще несколько раз, каждый раз он играл для меня, после чего мое сознание еще немного прояснялось, я чувствовал, как еще понемногу расту. Но он по-прежнему неизлечимо безумен. Так что я снова начал «прислушиваться». Меня одолевали мрачные предчувствия, я боялся, что все, кого я найду, окажутся сумасшедшими. И следующая находка едва не отвратила меня от дальнейших поисков. Видишь ли, в первую очередь я старался войти в контакт с теми, кто был ближе всех, просто из удобства. Я уже заметил потоки мыслей, сходные с моими, где-то во Франции, в Египте и в Китае или на Тибете. Но это исследование я отложил на потом. Следующим, кого я нашел, был странного вида ребенок, сын фермера на Южном Уисте (это во Внешних Гебридах). Он ужасный уродец, у него нет ног, а руки похожи на лапки тритона. Еще у него что-то не так с глоткой, отчего он не может говорить. И его все время тошнит, потому что пищеварение не работает как следует. Вообще, в приличном обществе его утопили бы сразу после рождения. Но мать его любит и защищает, как тигрица, хотя одновременно боится его до смерти и чувствует к нему отвращение. Родители не подозревают, что он один из… не знают, что он такое. Они считают его обычным инвалидом. Из-за того, что он калека, и из-за того, что родители обращаются с ним совершенно неправильно, он скопил в себе невероятную убийственную ненависть. В первые же пять минут, что я находился рядом, он понял, что я отличаюсь от других. Он коснулся меня телепатически. Я попытался ему ответить, но он немедленно закрылся. Можно было подумать, что первая встреча с родственным существом должна быть поводом для благодарственного торжества. Но он воспринял меня совершенно иначе. Он посчитал, что на одной планете для нас двоих недостанет места. Но не желал, чтобы я догадался о том, что он собирается делать. Его разум закрылся как устрица, а лицо стало чистым, как лист бумаги. Я даже начал думать, что ошибся и он вообще не один из нас. Тем не менее все сходилось с теми отрывочными образами, что я уловил, когда только искал его: крохотная комнатка, мощенный плиткой пол, лицо его матери, у которой один глаз был немного больше другого, а над уголками губ намечались усики. Кстати, оба его родителя уже очень пожилые люди, совершенно седые. Это меня удивило, потому что ребенку на вид около трех лет. Я спросил его родителей, сколько ему лет, но они явно не желали об этом говорить. Я тактично заметил, что у него необычно мудрое лицо, совершенно необычное для маленького ребенка. И тогда отец выпалил, что их сыну восемнадцать, а мать несколько истерично рассмеялась. Постепенно я сумел подружиться с его родителями. (Я сказал им, что приехал на каникулы порыбачить и остановился вместе с группой друзей на соседнем острове.) Я льстил им, рассказывая, что читал в книге о том, как иногда дети с уродствами оказывались великими гениями. И все это время пытался пробраться за его защиту, чтобы понять, как его разум выглядел изнутри. Вряд ли я смогу понятно описать убийственную шутку, которую он со мной сыграл. Он, должно быть, придумал ее в первый же день, как меня увидел. И использовал единственное доступное ему оружие, обладавшее дьявольской мощью. Произошло вот что. Я отвернулся от его родителей и стал разговаривать с ним, пытаясь подружиться. Он бессмысленно уставился на меня. Я же все упорнее пытался открыть эту устрицу и уже почти готов был сдаться, когда… эта чертова устрица распахнулась сама, и… Нет, это неописуемо. Я могу лишь продолжить аналогию. Эта устрица раскрылась и попыталась меня сожрать! Внутри нее была бездонная черная дыра, ведущая прямиком в ад. Разумеется, тебе кажется, что это звучит глупо и слишком фантастично. Но именно так это и выглядело. Я почувствовал, что падаю в отвратительнейшую темную пропасть, в непроглядный духовный мрак, в котором не было ничего, кроме бесконечной неутоленной ненависти. В этой пробирающей до костей атмосфере злобы все, что когда-либо было мне дорого, превращалось в прах и мерзость. Я просто не могу описать это иначе». Рассказывая, Джон устроился на краю моего письменного стола. Теперь он вскочил и подошел к окну. «Как прекрасно, что существует свет! – сказал он, глядя на небо. – Если бы нашелся кто-то, кто понял, я бы мог рассказать обо всем и избавиться от этого груза. А от этого половинчатого рассказа меня снова начинают одолевать воспоминания. А кто-то говорит, что ада не существует!» Какое-то время Джон молча смотрел в окно. Потом сказал: «Только погляди на этого баклана! Он добыл себе рыбищу толще собственной шеи». Я подошел к окну, и мы какое-то время вместе наблюдали за извивающейся и бившейся рыбой. Порой птица вместе с добычей полностью исчезала под водой. Один раз рыбе почти удалось ускользнуть, но она немедленно попалась вновь. После множества неудач баклану наконец удалось перехватить рыбину за голову и заглотить ее одним движением, таким быстрым, что в одно мгновение шея птицы разбухла, а наружу остался торчать один только рыбий хвост. «А теперь его переварят, – спокойно заметил Джон. – Именно это едва не случилось со мной. Я почувствовал, как мой рассудок распадается под действием пищеварительных соков адского моллюска. Я не знаю, что происходило дальше. Помню совершенно дьявольское выражение на лице уродца, а потом… Наверное, мне каким-то образом удалось спастись, потому что в следующее мгновение я обнаружил, что лежу на траве на некотором расстоянии от дома, весь в холодном поту. От одного вида стоявшего вдалеке здания меня пробирала дрожь. Я не мог думать и все время вспоминал ужасную, полную ненависти ухмылку на детском лице, которое тут же вновь становилось бессмысленным. Через какое-то время я осознал, что замерзаю, поднялся с земли и направился к гавани, где ждали лодки. Я начал задаваться вопросом, чем на самом деле был этот дьявольский ребенок. Был ли он одним из нас или чем-то совершенно иным? На самом деле я почти не сомневался. Разумеется, он был одним из нас, причем гораздо более могущественным, чем Джонс или я. Но вся его жизнь пошла наперекосяк с самого зачатия. Его тело его только мучало, и рассудок стал таким же убогим, как тело, а родители мало чем могли помочь. Поэтому единственным средством выражения, который он видел, была ненависть. И в этом деле он упражнялся подолгу и всерьез. Но самым поразительным было не это. Чем дальше в прошлое отходил неприятный опыт, тем яснее я понимал, что ненависть, с которой он накинулся на меня, была, по сути, совершенно бескорыстной. Он ненавидел меня не ради себя. Себя он ненавидел ничуть не меньше. Он ненавидел все, включая ненависть. Он ненавидел с каким-то религиозным пылом. И почему? Да потому, как я начинаю теперь понимать, что в самой глубине его персонального ада горит крохотная звездочка преклонения. Он способен видеть мир с точки зрения вечности ничуть не хуже чем я. Возможно, даже яснее, чем я. Но… как бы это объяснить? Он предполагает, что его роль в общей картине – быть дьяволом. И он играет ее со страстью и самоотдачей великого артиста, ради всеобщего блага, если можно так выразиться. И в чем-то он прав. Ненависть – единственное, в чем он по-настоящему хорош. Несмотря ни на что, я им даже восхищаюсь. На самом деле все это мерзко. Только представь, какая жизнь ему досталась. Беспомощный младенец, но с такими способностями! Уверен, что если он проживет достаточно долго, то однажды придумает какой-нибудь трюк, чтобы взорвать всю планету. И вот еще что. Мне придется внимательно смотреть по сторонам, иначе он снова сумеет меня поймать. Он сумеет достать меня где угодно, даже в Австралии или Патагонии. Господи, я даже сейчас чувствую, что он где-то рядом! Дай-ка мне яблоко, и давай поговорим о чем-нибудь другом». Вгрызаясь во второе яблоко, Джон начал успокаиваться. Через какое-то время он продолжил рассказывать: «С тех пор я продвинулся не слишком далеко. Мне понадобилось некоторое время, чтобы привести мысли в порядок. А потом стало тошно при мысли, что я могу вообще никогда не найти кого-то, кто похож на меня и при этом находится в здравом уме. Но дней через десять я снова принялся за поиски. Я наткнулся на старую цыганку, которая вроде как наполовину одна из «нас». Но у нее постоянно случаются припадки. Она занимается гаданием и, возможно, действительно умеет иногда заглянуть в будущее. Но она невероятно стара и не интересуется ничем, кроме гадания и выпивки. И все-таки она в какой-то мере одна из нас – не умом (хотя когда-то и славилась особой хитростью), а проницательностью. Она, несомненно, способна видеть мир с точки зрения вечности, хотя недолго. Кроме нее, в разных лечебницах есть другие столь же безнадежные. Еще подросток-гермафродит в каком-то доме для неизлечимых больных. И мужчина, отбывающий пожизненный срок за убийство. Он, возможно, мог стать чем-то поразительным, если бы в детстве ему не проломили голову. Есть еще «феноменальный счетчик», но, кроме этого, он ничего собой не представляет. На самом деле он даже не один из нас, просто хорошо умеет делать одно действие. Вот и все Homo Superior, что есть на этом острове». Джон принялся быстрыми ровными шагами ходить туда-сюда по комнате, как белый медведь в клетке. Внезапно он остановился, сжал кулаки и воскликнул: «Скот! Скот! Весь мир заселен скотом! Господи, как же они воняют!» – и уставился в стену. Потом вздохнул и взглянул на меня: «Прости, старичок Фидо. Это просто усталость. Не хочешь прогуляться перед обедом?» Глава XIV. Технические задачи Вскоре после того, как Джон рассказал мне о своих попытках отыскать других сверхнормальных людей, он посвятил меня и в свои планы на будущее. Мы встретились в его подземной мастерской, где он занимался новым изобретением, по его словам, каким-то аккумулирующим генератором. Верстак был занят пробирками, флягами, кусками металла, бутылями, пучками проводов, вольтметрами и кусками камня. Он был настолько поглощен работой, что я заметил: «Кажется, ты впадаешь в детство. Изобретательство настолько тебя занимает, что ты совершенно позабыл о… Шотландии». «Нет, ты ошибаешься, – ответил Джон. – Это приспособление – одна из важнейших частей моего плана. Я объясню, как только закончу кое-какие измерения». Он продолжил молча возиться с инструментами. Наконец он издал сдавленное торжествующее восклицание. «На этот раз получилось!» После этого мы за чашкой кофе стали обсуждать его план. Джон был готов обыскать весь мир в надежде найти себе подобных, при этом подходящего возраста, чтобы вместе организовать колонию сверхлюдей в каком-нибудь отдаленном уголке земли. Поэтому, заявил он, ради экономии времени необходимо обзавестись личной морской яхтой и небольшим самолетом или какой-то летающей машиной, которую можно было бы хранить на яхте. Когда же я возразил, что мы ничего не понимаем в управлении и еще меньше – в создании самолетов, Джон просто сказал: «О, я кое-что понимаю. Я как раз вчера научился». Оказалось, что он убедил одного блестящего молодого авиатора не просто покатать его на самолете, но и допустить к управлению воздушным судном. «Все довольно просто, – заверил меня Джон, – как только освоишься. Я дважды сумел посадить самолет и дважды взлетел, а также выполнил несколько трюков. Но мне, конечно, еще многому предстоит научиться. А проектированием я уже занимаюсь. Кстати, у меня есть задумки и для яхты. Но многое зависит от моего нового изобретения. Я не могу подробно объяснить, как оно работает. Точнее, я могу попытаться, но ты все равно мне не поверишь. Я недавно занялся ядерной химией, и после путешествия в Шотландию меня посетила идея. Как, наверное, знаешь даже ты (несмотря на настоящий талант оставаться в полном неведении относительно новых научных достижений), в ядре каждой молекулы содержится огромное количество энергии, которую невозможно использовать только из-за того, что для преодоления силы притяжения электронов, протонов и прочих частиц потребовался бы электрический разряд невероятной мощности. Я нашел способ удобнее. Но ключ к получению энергии в нем не физический, а психический. Нет смысла пытаться преодолеть эти связывающие силы. Можно их просто на время отменить, отправить, так сказать, на отдых. Стремление к притяжению, так же как стремление к разрушению – это стихийные импульсы, заложенные в простейших физических частицах, – ты можешь называть их электронами и протонами, если желаешь. От меня требуется только загипнотизировать этих мелких негодников, чтобы они на мгновение отвлеклись и ослабили притяжение друг к другу. После этого они просыпаются совершенно свободными, и все, что мне нужно, – это использовать их энергию в своих целях». Я посмеялся и сказал, что мне нравится рассказанная им сказка. «Черт с ней, со сказкой, – ответил он. – Пусть тебя не сбивают с толку протоны и нейтроны – они в ней лишь персонажи. На самом деле они вовсе не самостоятельные сущности, но признаки внутри единой системы – космоса. И на самом деле являются не только физическими объектами, но и определениями психофизической системы. Разумеется, если воспринимать придуманную вашим видом физику как непоколебимую истину, а не малую часть бо́льшей истины, моя идея кажется чистым безумием. Но я решил, что ее стоит проверить, и, как видишь, она сработала. Конечно же, есть трудности, главная из которых – психологическая. Разум обычного человека никогда не справился бы с задачей, он недостаточно осознает самого себя. Но у сверхчеловека достаточно влияния, а немного практики делают занятие простым и безопасным. Физические трудности, – он взглянул на аппарат, – заключаются в том, чтобы подобрать наиболее подходящие для работы атомы, и в том, чтобы направить потоки энергии куда надо. Сейчас я занимаюсь этими вопросами. Самого обычного ила из залива должно быть достаточно. В нем есть ничтожное количество подходящего вещества». Пинцетом Джон достал кусочек грязи из пробирки и поместил его в платиновую миску. После этого распахнул подъемную дверь мастерской и поставил миску снаружи, после чего вернулся внутрь и практически полностью закрыл дверь. Мы смотрели на миску через небольшую щель. Улыбнувшись, Джон сказал: «А теперь, мои маленькие электроны и протоны, идите спать и не просыпайтесь, пока мамочка вас не разбудит». Повернувшись ко мне, он добавил: «Болтовня фокусника всегда предназначена аудитории, а не кролику в шляпе». На его лице появилось выражение глубокой сосредоточенности, дыхание ускорилось. «Сейчас!» – произнес он. Раздался похожий на выстрел хлопок, сопровождаемый ужасной вспышкой. Джон отер лоб засаленным носовым платком и произнес: «Я сотворил все сам!» После чего мы вернулись к кофе и обсуждению его планов. «Мне еще требуется придумать эффективный способ сохранять энергию, пока она не понадобится. Невозможно одновременно гипнотизировать электроны и управлять кораблем. Возможно, следует просто заставить эту энергию вращать динамо-машину, чтобы зарядить обычные аккумуляторы. Но есть идея и поинтереснее. Может быть, после того, как я загипнотизирую частицы, мне удастся дать им «постгипнотический приказ», чтобы они проснулись и начали выделять энергию только после определенного стимула. Понимаешь?» Я посмеялся. Мы продолжили пить кофе. Должен заметить, что идея с «постгипнотическим приказом» оказалась не только выполнимой, но также невероятно удачной. «Как видишь, мое новое занятие дает множество возможностей. Пока строятся яхта и самолет, я хочу, чтобы ты вместе со мной отправился на континент. (Уверен, Берта с радостью немного от тебя отдохнет.) Мне нужно провести кое-какие исследования. Судя по всему, одно сверхчеловеческое сознание находится в Париже, одно в Египте. И, возможно, где-то неподалеку есть и другие. Когда у меня будут яхта и самолет, я отправлюсь в кругосветное путешествие. Если я сумею найти достаточное количество молодых людей, то отправлюсь в плавание по Южным морям, чтобы найти подходящий для колонии остров». В следующую пару месяцев Джон был занят практическими вопросами, связанными с конструированием яхты и самолета, совершенствованием энергетической установки и закреплением навыков управления самолетом. В то время его частенько можно было заметить у Паркового озера или возле самых бурных заливов за «игрой в кораблики», как самого обычного мальчишку. Джону тогда уже исполнилось восемнадцать, но на вид ему едва можно было дать лет пятнадцать, так что его поведение казалось совершенно естественным. Он создал огромное количество разнообразных моделей и снабдил их электрическими или паровыми двигателями. В любую погоду он отправлял их в плавание по озеру и внимательно наблюдал за их поведением. Внешний вид кораблей был продиктован в первую очередь необходимостью хранить на борту самолет со сложенными крыльями и требованиями к мореходным качествам. Джон остановил свой выбор на судне необычайной формы, которое местные мореплаватели называли не иначе как карикатурой на корабль, и изготовил трехфутовую модель, на которой тщательно проработал все детали. Судно было нелепо широким, с очень неглубокой осадкой и во многом походило на увеличенный в размерах катер, точнее, на помесь катера и шлюпки, с затесавшимся где-то в роду одиноким блюдцем или камешком вроде тех, какими пускают по воде «блинчики». Уверен, что Джон порой развлекался с моделью, как с простой игрушкой, и вложил в нее больше сил, чем требовалось только для экспериментов. Она изображала судно, похожее на небольшой буксир. Ни одна деталь в снаряжении не была пропущена. В ней были предусмотрены места для девяти человек, но при необходимости на борту могло расположиться до двадцати. Управлять судном мог один штурман. На модели была также изображена столовая со столами, стульями и шкафами. Был гальюн, стеклянные иллюминаторы и все навигационные инструменты, проработанные до мельчайших деталей. Моделью можно было управлять с берега с помощью радиоустройства, а двигателем ей служила точная копия субатомного устройства, которое Джон собирался создать и для настоящего судна. С огромным удовольствием Джон заставлял свою модель совершать разные трюки. На озере он отправлял ее гоняться за перепуганными утками. На заливе, особенно когда были высокие волны, отгонял так далеко от берега, как только мог, а потом убеждал кого-нибудь из знакомых яхтсменов отправиться за ней на лодке. Когда взмокший гребец достигал качавшегося на воде суденышка и уже протягивал руку, чтобы его забрать, Джон (стоявший на берегу, в полумиле от них) заставлял модель отплыть в сторону на несколько ярдов и наблюдал за тем, как «спасатель» повторял попытку. В конце концов он на полной скорости направлял кораблик к берегу, и игрушка возвращалась к хозяину как хорошо дрессированная собака. Джон также создал несколько моделей самолетов и проводил много времени, проверяя их летные качества. Но этим приходилось заниматься тайно: Джон опасался, что, если станет известно, какие поразительные трюки способны выполнять его игрушки, это привлечет слишком много внимания. Поэтому он, как правило, отправлялся со своими модельками на ветренный север Уэльса на мотоцикле или на моей машине. Здесь, среди непостоянных горных ветров, он проверял свои задумки, и его игрушечные самолетики с субатомными двигателями проделывали поразительные кульбиты, которые были не по силам ни одной из моделей с двигателем из канцелярской резинки. В конце концов Джон выбрал удивительный механизм, выполненный в том же масштабе, что и яхта. Самолет можно было сложить и закрепить у нее на борту. Ради моего развлечения он заставлял этот короткокрылый самолетик подыматься с воды какого-нибудь местного озерца (он был оборудован колесами и лыжами), карабкаться все выше и выше, пока нам не приходилось браться за бинокли, чтобы за ним уследить. Модель была способна автоматически поддерживать равновесие, но управлялась только с помощью радио с земли. Освоившись с управлением своей механической птички, Джон иногда использовал ее для современной версии соколиной охоты, отправляя крошечную, похожую на воробышка модель в погоню за куликами, сарычами или во́ронами. Это упражнение требовало очень чувствительного и точного управления. Как правило, птицы старались улететь прочь, как только понимали, что странный предмет следует за ними. Самолетик какое-то время гнался за ними и иногда даже пикировал на убегающую «добычу». Но однажды старый ворон развернулся и принял бой, и прежде чем Джон сумел увести свою игрушку прочь на скорости, которая явно превосходила способности птицы, могучий клюв разорвал шелк на одном крыле, и самолет рухнул в вереск. Подготовка к строительству яхты и самолета была завершена задолго до того, как Джону исполнилось девятнадцать. Не стану описывать, как я торговался с производителями лодок и самолетов и в конце концов смог заказать изготовление нужных конструкций. Все считали меня свихнувшимся миллионером, так как предложенные мной устройства считались неработоспособными, но я не желал слушать предложения по их улучшению. Главная же беда, с точки зрения окружающих, заключалась в том, что и в самолете, и на яхте отводилось слишком мало пространства (по обычным меркам) под генератор энергии. Контракты же на детали генератора и двигателя, чтобы не возбудить лишних подозрений, были распределены между несколькими фирмами. Глава XV. Жаклин