Это был бы конец. Наткнувшись на отца, она могла бы просто захлопнуть дверь, вынести фламинго на задний двор и спать там с ним в обнимку. Как давно она не обнимала никого во сне! Кожа Байрона всегда казалась ледяной, и когда он спал, его пульс бился на низкой, точно рассчитанной скорости, которая лучше подошла бы для зимней спячки. В начале их отношений, когда ей казалось, что Байрон уже начинает ей нравиться или вот-вот начнет, укладываясь ему на грудь, она каждый раз испытывала свои нервы. За каждым ударом его сердца следовала пауза, достаточно долгая, чтобы усомниться, последует ли за ней еще один удар. Не так уж много времени прошло, прежде чем она стала надеяться, что не последует. 7 Хейзел приоткрыла входную дверь и к своему облегчению услышала храп, доносившийся из папиной спальни. В последний раз они оба спали под одной крышей после похорон матери, когда Хейзел так напилась, что ее тошнило от одной мысли о том, чтобы сесть в машину; она спала на диване, пока папа не разбудил ее храпом, а потом включила телевизор. Ее мозг от стресса стал податливым, и программа, которую тогда показывали, воспользовавшись ее уязвимостью, легко пробилась сквозь поверхностные слои сознания прямо в долгосрочную память – это была аэробика, предположительно для страдающих хронической бессонницей. Глаза и улыбка ведущей лучились неприкрытым садизмом; своими рычащими призывами «Жги! Жги! Жги!» она напоминала гостью из Салема 1690-х годов – всего лишь сбросила шляпку и надела трико. Затем ее темная сила проявилась вполне: батарейки в пульте по необъяснимым причинам перестали работать, и Хейзел, к своему ужасу, тем сильнее попадала под гипнотическое влияние программы, чем дольше наблюдала за механическими взмахами рук и ног. На заднем плане вторая девушка выполняла упражнения в два раза медленнее, а третья – в половину скорости второй; все вместе они создавали впечатление оптической иллюзии, которую было почти приятно наблюдать. Только вот в слишком треугольных бровях ведущей Хейзел не находила ничего приятного. Из-за них она чувствовала себя неуверенно. Их изогнутые вершины выглядели так, будто они могут пробить экран телевизора и создать вакуум в пространстве, который засосет Хейзел внутрь. Тогда ей придется выполнять упражнения на одной восьмой скорости ведущей до скончания веков. Храп ее отца служил ненавязчивым саундтреком всей этой кошмарной фантазии, и, услышав его теперь, Хейзел ощутила удары ноги ведущей, приходящиеся ровно по виску. – Нам надо прилечь, – сказала Хейзел фламинго. – Тяжелый день. Фламинго был полым и улавливал вибрации папиного храпа, так что казалось, что птица ожила и мурлычет. Чтобы пройти по коридору назад до крыльца, не врезавшись в мебель, требовалось обрести равновесие. Хейзел подумала о шестах-балансирах, которыми пользуются канатоходцы. От Гоголя ей достался такой фактоид: фунамбулизм – профессиональный термин для хождения по канату. Слово показалось ей странным – слишком заумным для страшного циркового номера. Одним из ранних достижений Байрона было создание толстого оптоволоконного кабеля, который мог передавать данные нескольких информационных сетей за считанные секунды; проект получил междусобойное название «Веселбулоптика». Его продали в рамках оборонного контракта за сумму в два раза выше, чем цена всей компании (что и на тот момент превышало цену любой другой технологической компании в мире) – дело в том, что если бы его свесили с вертолета или просунули в любое помещение через окно или трубу, он мог бы захватить каждый бит информации на всех компьютерах внутри здания без присутствия оператора. В теории, конечно. Все, что создавали подразделения Байрона в рамках военных контрактов, работало исключительно в теории. Нетеоретическое использование нарушило бы международное право. Хейзел никак не могла вспомнить, как канатоходцы держали эти палки. Вверху на вытянутых руках? Или ближе к телу, чуть присев? Рулады храпа нависали над ней, как низкий потолок; казалось, нужно пригнутся, чтобы не удариться о звук головой. Присев на корточки, Хейзел взяла фламинго за тонкую ножку и прижала к груди, но это не особо помогло. Теперь все, что касалось хождения по канату, вызывало у нее подозрения. В конце концов она заложила его за шею и положила руки сверху, как будто временно распяла сама себя на розовом кресте, и, пошатываясь, направилась в свою комнату. По пути она остановилась, чтобы немного вздремнуть на полу. Затем она решила, что проще будет ползти по-собачьи, на четвереньках, осторожно взяв фламинго за шею зубами; когда она подтащила его к дивану на веранде, ее накрыло волной материнского инстинкта: в лунном свете узкая кушетка казалась созданной специально для этой птички. Хейзел откинула вязаный плед, уложила фламинго и натянула ему одеяло до самого клюва. Его зеркальный глаз утыкался ровно в подушку. Она понимала, что ей тоже нужно поспать и что она так пьяна, что у нее легко получится заснуть; ее опьяненный мозг настаивал, что нет смысла стоять на страже, ожидая следующего шага Байрона. Она не могла его предотвратить, что бы ни сделала; и сейчас, если бы кто-то убил ее, ее мозг, скорее всего, решил бы, что она нашла хорошую смерть от ожога пищевода. Она подползла к птице и заботливо обхватила ее талию рукой. Хейзел ненавидела – и она осознавала эту ненависть даже во сне – что в ее снах всегда фигурировал Байрон. Речь не шла о сладкой мести, он даже не был там главным героем. Он просто был, как самое высокое здание на горизонте ее мыслей, которое нельзя ни сдвинуть с места, ни проигнорировать. В этот раз она слышала, как он посреди сна зовет ее по имени и просит проснуться. «На помощь!» – кричал Байрон. Хейзел открыла глаза и тоже закричала, сначала на пластиковую розовую головку с клювом, такую крохотную на ее подушке, просто невероятно маленькую, затем на потолок – кошмар продолжился, только теперь наяву. С потолка на нее смотрела проекция лица Байрона. Она закричала в третий раз, когда глаза на лице моргнули; они были живыми. Он прочистил горло. – Хейзел, – объявило лицо, – это я. Хотя изображение покрывало всю плоскость потолка веранды, пропорционально оно не было совершенным. Лоб Байрона растянулся, как верхушка воздушного шара, так что занимал две трети его лица. Остальные черты сжимались в удлиненную колонну, бока которой сходились к крошечной точке его подбородка. Хейзел оглядела крыльцо, определяя свое местоположение; в висках у нее пульсировало. Надеясь, что он еще не заметил фламинго, она предприняла череду маневров, чтобы затолкать птицу под плед. – Байрон. Либо убей меня сразу, либо свали с моего потолка, – огрызнулась она, глядя вверх. Как будто ее бывший был настоящим великаном, который отправился на ее поиски и сорвал крышу отцовского дома. Сейчас он выглядел так комично, что она почти забыла, что за кадром он организовал ее убийство. Лицом к лицу Байрон казался совсем безобидным. Пока не отдавал приказ ее убить. – Ты оставила дома телефон. В доме твоего папы никто не берет трубку. Как я должен был с тобой связываться? По его мечущимся зрачкам, едва заметным движениям головы, нервному морганию она поняла, что Байрон работает. Его рабочий стол был похож на улей, его окружали причудливые соты расположенных в шахматном порядке мониторов, и Байрон как-то умудрялся с помощью определенных движений глаз управлять каждым из них по отдельности, не двигая руками. – Нам нужно поговорить, – объявил он. – Это важно. Поверь. Ты же не хочешь доводить до крайности. Он повел плечами, из-за чего проекция его лица переместилась – теперь деревянный потолочный вентилятор как будто был вживлен в его левую щеку, вращаясь, как самое причудливое в мире родимое пятно. Ее и без этого подташнивало. Хейзел прикрыла глаза, чтобы унять тошноту. – Ошибаешься, – прошептала она, не вполне веря, что Байрон вообще ее слышит. Откуда взялось его лицо? Она оглядела комнату в поисках источника, но заметила его не сразу: тонкий луч света, струящийся через окно за ее спиной. – Я тебя больше никогда не побеспокою и ни с кем не буду о тебе говорить. Ты можешь забыть о моем существовании. Считай меня благотворительным проектом, в который ты вложился, но в итоге ничего не вышло. Ты переоценил мой потенциал. Такое бывает. Мне жаль, что я тебя подвела, но начиная с этой минуты больше твое время я тратить не хочу. – Ты не понимаешь, Хейзел. Мне нужно точно знать, что ты все взвесила, прежде чем я приму решение, которое мы не сможем изменить. Небезопасно говорить по этой линии… – Я, Байрон, вообще не чувствую себя в безопасности. Разве это не проникновение со взломом? Я имею в виду твое лицо, – она выдержала паузу. – Я знаю, что ты собираешься меня убить. Так может, мы просто договоримся о дате и времени? Я не буду пытаться тебя остановить, но мне хотелось бы знать. Хейзел увидела, что что-то промелькнуло за головой Байрона – там, в кабинете, кто-то был. Прошла всего секунда, но она была готова поклясться, что только что видела лицо Фиффани, что глаза Фиффани посмотрели на нее с потолка. – В твоих собственных интересах узнать некоторую информацию. Я позволил себе поместить пару нехитрых приборов в погодостойкий сейф на вашем заднем дворе. Код от сейфа – дата нашей годовщины. – Я не буду открывать сейф, Байрон. Я вообще не собираюсь больше пользоваться электроникой. Ее даже немного удивила вспышка гнева, промелькнувшая на его лице – ну конечно, для него это было личным оскорблением. Но ее почему-то успокаивало и убеждало в собственной значимости то, что, хотя он мог убить ее завтра же, но заставить ее перед смертью воспользоваться мобильным телефоном было ему не под силу. – Я не прошу у тебя никаких денег, что должно доказать, что я слишком двинутая, чтобы продолжать со мной отношения. Почему бы нам просто не разойтись мирно? Моя жизнь будет совсем скромной, почти незаметной. Я буквально исчезну. Больше я ничего не хочу. Хейзел вспомнилось самое начало их брака, когда постоянное наблюдение и датчики вызывали у нее клаустрофобию. Она хотела бы поверить заверениям Байрона, что ничего страшного в них нет – ей ведь нечего скрывать? почему же ей так некомфортно? – но она все чаще стала замечать, что Байрон комментирует то, чем она занимается в Центре, когда он уходит, а блюда, которые ей приносят каждый день, меняются на основе отчета о реакции ее тела, которую фиксировали без ее ведома. Тогда в их отношениях еще было нормальное количество секса, хотя Байрон был не из тех людей, которые могут самозабвенно расслабиться или полностью засунуть язык кому-то в рот. Но вскоре воздержание стало единственным барьером, который Хейзел смогла возвести. «Трахаться с тобой было бы уже чересчур! – кричала она, когда он наконец признал, что в каждой комнате, включая ванную, стояло множество камер и датчиков, так что ни одна секунда ее пребывания в Центре не прошла незамеченной. – Ты и так внутри моего тела с этими сраными датчиками!» Он заметил, что это было сделано для удобства и безопасности. Датчики собирают необходимые данные, на которые опираются программы, те программы, которые должны обеспечить их здоровье, счастье и полноту жизни. «У меня, например, нет степени по психологии, – спорил о с ней, – зато я могу получить информацию о твоих словах и действиях, проанализированных и интерпретированных с точностью до девяносто семи процентов, что позволяет мне знать, что у тебя на уме. Сколько пар могут этим похвастаться?» Теперь Байрон фыркнул от смеха. Что ему вообще может казаться веселым? Ей ничего не пришло в голову, кроме мысли о том, как здорово побеждать. – Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для меня, Хейзел. Я хочу, чтобы ты взяла мобильное устройство из сейфа у себя на заднем дворе и позвонила мне по защищенной линии. Можешь это сделать? – А что будет, если не позвоню? Комнату заполнил звук звонка – звонили в кабинете Байрона. Он несколько раз судорожно моргнул; всякий раз, когда она видела его за работой, ей казалось, что у него начинается припадок, это вселяло в нее надежду, но вздрагивающие движения его век всегда оказывались произвольными и контролируемыми. – Мне придется оставить тебя на некоторое время, но ты знаешь, как со мной связаться. Мы поговорим позже. Скорее всего, после двенадцати. Я не случайно выбрал время, именно тогда ты и захочешь мне позвонить, и первым делом я вежливо напомню тебе, что пытался предупредить тебя. Все решено, Хейзел. Ты не оставляешь мне выбора. После этих слов над ней снова появился обычный потолок. Она посмотрела в окно, надеясь, что проектор остался на месте и что его можно сломать или прикрыть округлым телом фламинго, но коробка уже куда-то делась. Она торжественно пообещала самой себе, что даже если Байрон каким-то образом ухитрится стереть с лица земли дом ее отца вместе с ним самим и она окажется в полном одиночестве на траве пустого двора, и перед ней будет один только подсунутый Байроном сейф, она все равно ему не позвонит. Разве что справит на сейф нужду. А потом уйдет, чтобы найти покой и наслаждаться им. Если, конечно, он оставит ее в живых. А почему нет? Возможно, она слишком пессимистична. Очевидно, у Байрона на нее другие планы. Хейзел хотелось бы верить, что он сможет получить желаемое и без ее участия. Но пока казалось, что это невозможно. Одежда и волосы все еще не просохли. В утреннем свете они скорее приятно освежали, как будто она просто залезла под душ в одежде. Хейзел разделась и почти успела насладиться моментом незафиксированной на видео наготы, как тут же поняла: наивно думать, что Байрон не расставил в доме камер, если уж его лицо только что было размазано по потолку. Но она побывала в другом мире, на миг оказалась вне сферы влияния Байрона! Она напомнила себе, что жила и до знакомства с ним, так что могла запросто вернуться к этой жизни. Раньше она в это не верила. Колеса тележек для покупок в местном бакалейном магазине блокировались, если кто-то пытался вывезти их за пределы парковки, и Хейзел в глубине души боялась, что с ней произойдет то же самое, если она попытается уйти из Центра навсегда. Но и возвращаться к своей добайронической жизни ей тоже не хотелось. Когда она выходила замуж, то не взяла с собой никаких вещей, потому что все, что у нее было, было дерьмовым. Когда она ушла от Байрона, она тоже ничего не взяла: все вещи принадлежали ему. Он либо изобрел их, либо оплатил. Она надела футболку, которая досталась ей бесплатно еще в колледже. Ее дали в подарок за оформление кредитной карты, деньги с которой Хейзел сразу же растратила и так никогда и не вернула; спереди футболка была покрыта логотипами карты, написанными разными шрифтами. Она носила ее с трениками, на левой штанине которых маркером было выведено «ОТБИТАЯ». Она вспомнила, как писала это пьяная той ночью, когда стало ясно, что ее не восстановят в колледже после академического отпуска. Звучало лучше, чем «ОТЧИСЛЕНА». Такой прикид плохо сочетался с ее лицом, отмикродермабразированным, с асимметричной прической и идеальной фальшивой улыбкой. Она могла бы гордиться тем, как умело имитировала благообразную жену Байрона, он и сам иногда с удивлением подмечал, как респектабельно она выглядит в тех редких случаях, когда они вместе появлялись на мероприятиях. В идеале, ей бы не хотелось умереть в этом наряде, но, возможно, если она снимет с себя все внешние признаки социального статуса, он задастся вопросом, стоит ли она его внимания. Опуститься до базового уровня поддержания физической привлекательности было недостаточно, ей надо было выглядеть грубо, причем как будто ей самой так хотелось. Может быть, миссис Уэзерсби, соседка ее папы, все еще держит попугаев. Если да, Хейзел могла бы заглянуть к ней и напроситься на экскурсию по птичьей комнате. И остаться там до тех пор, пока вся ее одежда не покроется птичьим пометом. Отец пытался дотолкать Дианин гроб до двери, раз за разом тараня его на скутере. Сначала он сдавал назад, затем давил на газ и снова в него врезался. Она не могла сказать точно, перемещался ли ящик хоть немного или старания были бесплодны, но этот вид досуга, кажется, приносил ему облегчение. – Привет, пап! – поздоровалась Хейзел. Он слегка махнул рукой, показывая, что слишком занят для болтовни. Она подошла к холодильнику и открыла дверцу, но тут ей показалось, что за ней кто-то наблюдает, и ее замутило – она повернулась, ожидая наткнуться на какой-нибудь байроновский прибор, но увидела только Диану. У Хейзел мурашки пробежали по коже от того, как ярко ощущалось присутствие куклы. – И тебе привет, Диана. Хейзел хотела было отсалютовать ей пачкой апельсинового сока, но замерла. Диана была непохожа сама на себя. Сильно непохожа. За ночь кукла превратилась в подобие гибрида сома и человека – исчезла ее хитрая улыбочка с приподнятым уголком губ, которая как бы говорила: «Я знаю, что у тебя на уме грязные делишки, и ты явно повернутый извращенец, но я, пожалуй, еще хуже, потому что мне хочется исполнить все твои грязные желания!» Теперь под ее вздернутым носом вообще не было рта, только сморщенное круглое ярко-бордовое отверстие, которое напоминало задницу бабуина. – Что, черт возьми, ты сделал с ее лицом? – крикнула папе Хейзел. Диана теперь могла сойти за стенающую фигуру с картины Мунка «Крик», если бы стенающая фигура была рыжеволосой секс-куклой женского пола. Ее руки были согнуты в локтях, ладони накрывали щеки; рот разверзся широкой пещерой ужасного удивления. – Это ее второе лицо, – пояснил отец, появляясь в дверях.