– Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут! 29. Как меня оболванили …В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня вождя краснокожих, но тот намертво вцепился в лошадиную шею. – Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста! – Не-ет! – отвечал парень утробным рыком. – Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит! – Тебя она налупит! Общественность наблюдали за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет «халой». Это такие плетеные булки. Наконец парикмахерша не выдержала: – Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят-ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете? – Не могу! – Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь? – Моя! Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, а это для советского человека – явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом. – А это еще кто такой вырядился? – строго спросил ветеран с газетой. – Стань в конец, парень! – потребовал грузин в большой кепке. Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву. – Я занимал… Я погулять выходил… Я только… – Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат? – Скажите им! – с мольбой обратился я к потному папаше. – Правильно… Он перед нами стоял! – подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна. – Ну, тогда другое дело! Тогда конечно… – закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. – Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок! – Молодец, – похвалил ветеран. – Если прав – не уступай! – Значит, говоришь, твоя очередь? – уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. – Моя. – Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся – не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуме брали? – Ага. Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног, очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку, на стене, висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом – треугольный вымпел с золотой бахромой – «За победу в социалистическом соревновании». В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе – и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалось. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?» Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась…» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу постригся и сбрил бороду… – Не бойся, – успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. – Больно не будет! – Я и не боюсь. – Вижу. Чик-чик, и всё! – она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. – Как будем стричься? Опять «под скобку»? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? – мастерица показала на фотографию хорового мальчика. – Нет, под полубокс. – Тебе не пойдет! – Так надо… – Боксер, что ли? – Угу. – У нас тут, в церкви, тренируешься? – Она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться. – Угу… – морщась, соврал я. – Второй юношеский. – Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься. – А вы где живете? – На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду. Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине. – Знаешь Хапиловку? – Еще бы… Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят? – Наши, – вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку. – Пес тоже ваш? – Нет, соседский. Дружок. Так и сидит? – Лежит. – Воет? – Молчит. – Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки «под скобку»? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль. – Полубокс. Мы на юг едем. – Ну, смотри – я предупредила! – и она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков». – Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались? «Хуже!» – подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня. Корень отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия. – Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, – громко чавкая, признался он. – Как тебе, Серый? – Да, шамовка ништяк! – согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. – Тебя как, внучек, звать-то? – Юра. – Хорошее имя. Ну, и про что тебя, Юра, легавый спрашивал? – Про разное… Про вас спрашивал… Кто вы такие и чего от меня хотели. – И что ты ответил? – Ответил: ничего… Сказал, мы просто разговаривали… – Не раскололся? – Нет. – Точно? – Точно.