– А чего весь дрожишь? – Не дрожу… – Ладно, допустим. А здесь что делаешь? Места не для прогулок. – К бабушке иду. – Ну, чистая – Красная шапочка. Только вместо корзинки авоська. И что от тебя эти шалопаи хотели? – Ничего. – Допустим. А вырядился-то, как на Первое мая! Или у бабушки сегодня день рожденья? – Н-нет… Просто мы с мамой в «Детский мир» ходили… – Вижу! Балуют тебя родители. Цени! Вторая попытка. Чего от тебя эта шпана хотела? – Ничего. – А не врешь? – Нет. Честно! Просто поговорили… – О чем? – О… разном… вообще… – А если вообще, почему тогда вибрируешь? Поговорили… За такие разговоры в колонию отправляют. Ты их раньше видел? – Нет. – И как зовут – не знаешь? – Не знаю. – Точно? – Точно… – Грозили? – Нет. – Ясно. – А вы разве теперь здесь работаете? – Там же я, где и раньше. Смежник приболел. Погнался за такой же шпаной и в больницу попал. Попросили меня за его участком пока приглядеть. Может, тебя домой отвезти, парень? – Спасибо, мне еще в парикмахерскую… – Ну ты в разнос сегодня пошел! Ладно, думаю, тебя они больше не тронут. Но смотри, если что… Где опорный пункт, знаешь? – Знаю. – Какой у бабушки подъезд? – Второй. – А квартира? – Двенадцатая. – Это куда малахольный пацан все время «Скорую помощь» вызывает? – Ага… – Вот беда-то! Шагай! Обожду, пока в парадную зайдешь. Я на ватных ногах направился к двери, с ужасом сердца подозревая, что мои враги притаились за дверью и набросятся на меня, едва я войду, но там никого не оказалось. Кстати, подъезд у бабушки Ани на редкость чистый и аккуратный, даже удивительно для такого бандитского места: ни одной черной сосульки на потолке, ни единой неприличной надписи на стене, кроме: «Ленка + Колька = любовь». Только кошками здесь пахнет, как и везде. Дойдя до площадки между вторым и третьим этажами, я присел на крапчатый подоконник, чтобы дождаться, пока утихнет дрожь в коленях, и внимательно сверху осмотрел окрестности: хулиганы, чуть не ограбившие меня, кажется, исчезли. Про то, чем могла закончиться встреча с местной шпаной, я старался не думать, но воображение упорно подсовывало самые жуткие картины. Вот я вхожу в комнату, и Лида смотрит на меня с обиженным изумлением: – Сынок, а где же новая курточка? – Продал за три сольдо, – деревянным, как у Буратино, голосом отвечаю я. – Шутишь? – Да уж какие шутки… – На Чешихе раздели? – догадывается, играя желваками, Тимофеич. – Какой же ты мужик после этого? Средь бела дня! Спасибо, портки оставили! Где эти гоп-стопники на тебя наехали? Найду и разделаю, как бог черепаху! – Они все с ножами ходят! – пугается Лида. – И мы не с зубочисткой! – Не пущу-у-у! – Она, раскинув руки, заслоняет собой дверной проем. А может, вместо бокса заняться борьбой? На втором этаже церкви, над боксерами, как раз секция самбо, это так и расшифровывается: самооборона без оружия. То что надо! Гуляю, как обычно, по Чешихе. Подкатывают ко мне два таких же субчика, одного я кидаю через бедро, а у второго, специальным приемчиком выбив финку, заламываю за спину руку, и он, изнывая от боли, униженно молит: «Сдаюсь, больше так не буду…» То-то! Я даже повеселел, воображая, как жестко разделаюсь с Корнем и Серым. Конечное же, в этот момент по удивительному стечению обстоятельств мимо пройдет Шура Казакова собственной персоной, пусть даже с выпендрежником Соловьевым, который жутко сдрейфит и смоется без оглядки. Нет, не так… Вовке я тоже заломлю руку и грозно спрошу: – Ну, так кто же на самом деле придумал обидную кличку «Коза»? – Я, я, я… придумал… Больше не повторится… – заплачет он. – Отпусти! Я отпущу – и Соловьев, хныча, убежит, а Шура застынет в изумлении, ее зеленые глаза округлятся от жадного восторга: – Ах, я не знала, что ты такой сильный! – Первый мужской по самбо, – небрежно брошу я, медленно достану из бокового кармана и надену на нос темные очки, чтобы прохожие не узнали знаменитого спортсмена. Внизу вдоль тополей, сразу ставшими темно-зелеными, медленно проехала коричневая (на самом деле – бежевая) «Волга» с высоким застекленным багажником, его зовут почему-то «сараем». Над лобовым стеклом – на ножке круглая фара с красным крестом, а сбоку надпись: «Помощь на дому». Однако у второго подъезда «неотложка» не остановилась, а проследовала дальше. – Слава богу! В трехкомнатной квартире кроме бабушки и тети Клавы живут еще две семьи. Гольдинеры: Лия Давыдовна с сыном Эдиком, инженером, который недавно женился и привел в дом «новую жиличку» Риту, улыбчивую девушку с глазами цвета спелой черешни. Но она взяла моду так часто мыться в общей ванне, что тетя Клава злится, называя ее «нудиной». А Лия Давыдовна, чтобы не мешать молодым отдыхать после работы, постоянно сидит вечерами, когда стемнеет, на кухне, хотя ничего не готовит, а просто читает книгу со странным названием «Шолом Алейхем». Вторая семья – Корнеевы: дядя Жора, тетя Катя и Сева, их сын, он тоже шестиклассник, перешел в седьмой, но вымахал на полголовы выше меня, хотя я, между прочим, на физкультуре стою в шеренге четвертым. В прошлом году, весной, тетя Катя заболела и так сильно похудела, что я после летних каникул ее не узнал. Бабушка Аня шепотом объяснила мне: рак. Взрослые это слово произносят с каким-то обреченным ужасом. Врачи оказались бессильны, но есть еще целебный гриб «чага», он растет высоко на березах. Дядя Жора попросил Тимофеича изготовить на заводе железную палку, которая свинчивается, вроде бамбуковой удочки, и достигает четырех метров в длину, а на конце приклепана острая, как нож, зубчатая пластинка. Палку сделали из легкого, но прочного оборонного сплава, и Тимофеич по частям выносил ее с завода, за что пришлось охранникам отдать пол-литра спирта, но с Корнеевых он не взял ни копейки, ведь люди должны помогать друг другу. Дядя Жора ездил с это палкой в дальние леса Подмосковья и сшибал с берез чагу, она чем выше растет, тем целебнее. Гриб этот мельчат на терке, как морковь, а потом заваривают наподобие чая – только в термосе. Сначала тете Кате в самом деле стало лучше, она повеселела, гуляла во дворе, но потом ослабела, пожелтела и слегла окончательно. Сева же решил, будто его маму неправильно лечат, не теми таблетками и уколами, а значит, нужен настоящий доктор, с пониманием. Он стал звонить по «03», умоляя, чтобы спасли его маму, и давал свой адрес. Поначалу «Скорая помощь» думала, будто произошел какой-нибудь несчастный случай, срочно приезжала, врач осматривал тетю Катю и мягко объяснял: случай, конечно, тяжелый и вызывает сочувствие, но обращаться следует к специалистам. Однако упорный Сева продолжал вызывать «неотложку», надеясь, что кто-нибудь разберется и поможет. Медики снова приезжали, сердились, мол, вам же человеческим языком объяснили: «Казус инкурабилис!» Упорный Сева не унимался, снова звонил, его узнавали, ругали, он вешал трубку и опять набирал «03», пока не нападал на нового, ничего не знающего медика. Но таких вскоре не осталось. Тогда Сева научился менять голос, говорил, как шпионы в кино, через платок, давал для отвода глаз номера соседних квартир, а потом караулил «неотложкку» во дворе и, плача, молил очередного врача спасти маму. Его вызывали к директору школы, таскали в детскую комнату милиции, грозились отправить в больницу для умалишенных детей… Дядя Жора его сначала просил, потом ругал, бил, а после, махнув на все рукой, стал редко бывать дома. «У жены рот землей обметан, а он вином горе заливает и веревочкой завивает!» – ворчала бабушка Аня. Что означает «завивать горе веревочкой», я так и не понял, даже дядя Коля Черугин не смог мне объяснить, сказал: «Есть такое фигуральное выражение». Поднявшись на третий этаж, я привычно два раза нажал кнопку звонка и стал ждать, рассматривая названия газет и журналов. Корнеевы выписывают «Вечернюю Москву» и «Работницу», у Гольдинеров вырезками обклеен весь ящик: «Правда», «Литературная газета», «Новый мир», «За рубежом», «Наука и жизнь», «Юность», «Иностранная литература». Только у тети Клавы и бабушки Ани ящик без единого названия, зато с замком. Эх, плохой из меня вышел ликвидатор безграмотности – никудышный! 27. Надомницы – Кто там? – подозрительно спросил строгий голос. – Если «неотложка» – мы не вызвали! – Это я! – Кто – я? По какому вопросу?