Редкий на улыбку, в такие минуты он необычайно красиве́л, удивительно напоминая артиста Ларионова, играющего юнгу Дика в «Пятнадцатилетнем капитане». Лида как-то полушутя сказала, что втюрилась в отца именно за это сходство. «Больше, значит, не за что было?» – обиделся он. И родители потом долго выясняли отношения, как ледышками кидаясь друг в друга неведомыми мне мужскими и женскими именами. А вот я влюбился в Шуру Казакову за то, что она одновременно похожа и на Миледи, и на Констанцию Бонасье из «Трех мушкетеров», хотя если бы Шура не была на них похожа, я бы все равно влюбился… – Когда едут? – уточнил отец. – Послезавтра в 15.45. С Курского вокзала. – Как же Валька билеты впритык достала? – По брони Главторфа, как обычно. – А-а… Ну, понятно. Это нам, косорылым, с ночи надо очередь занимать или за месяц брать. И Профессору тоже взяла? – Конечно! Верхняя полка. «Лучше верхней полки в поезде только последняя парта в классе!» – подумал я, наблюдая, как коварный хан Кончак с нарисованными бровями прельщает нашего князя конями, шатрами, булатами, красивыми пленницами, но у Игоря есть дома жена, и он к ней скоро сбежит. Эту оперу передают часто и по радио, и по телеку, поэтому содержание я знаю почти наизусть. В дверь постучали, и в комнату заглянул лысый дядя Витя Петрыкин, отец моего друга Мишки: – Приятного аппетита! – Спасибо, Виктор. Садись к столу! – строго пригласила мать. – Да нет, мы с Валюшкой – уже… того… перекусили. – Дядя Витя, а Мишка когда вернется? – спросил я с набитым ртом. – Прожуй сначала! – наставительно буркнул Тимофеич. – Позавчера только в деревню увезли дружка твоего. На парное молочко. Теперь жди к первому сентября. – Жа-алко! – Оно – конечно. – А что там ваш Володя? – участливо поинтересовалась маман. – И не спрашивайте, Лидия Ильинична! Как лег лицом к стенке – так и лежит. Скоро два месяца… – А институт? – Не желает. Ничего теперь не хочет… Говорит: в армию пойду. – И то дело! – кивнул отец. – Проветрит башку и поступит через два года. – А если на флот? – спросил я. – Тогда через три. Я три с половиной года отбарабанил – и живой. – Миш, ну что ты ерунду мелешь! Вить, врачам-то показывали? – А то как же! Не раз. – И что? – Сказали: стресс. – Это еще что за дрянь такая? – удивился отец. – Не слыхал. – Новая болезнь. Нервная, – вздохнул Петрыкин. – Лечить не умеют. На молодой организм надеются. Тимофеич, козла-то забьем после ужина? – Никаких козлов! – вскинулась маман. – Посмотрим! – набычился отец: он терпеть не мог, когда им «рулили». – Тогда я четвертого не ищу! – Третьего тоже не ищи! – парткомовским голосом предупредила Лида, намекая на распитие в неположенном месте. – Ну что вы такое, Лидия Ильинична, говорите! – обиделся Петрыкин и, закрывая дверь с той стороны, напомнил: – Тимофеич, ждем! Но маман знала, о чем говорила. Дядя Витя славился тем, что иногда напивался до беспамятства. Несколько раз его, беспробудно спящего, привозил на мотоцикле с коляской наш участковый Антонов. Этой зимой соседа где-то подобрали и приволокли в общежитие на санках. Чуть не замерз. С отцом такого никогда не случалось, хоть и он тоже не без греха. Пока Лида жарила на Большой кухне картошку, ему удалось дважды сделать свое дело: достать железную фляжку из тайника – бокового кармана зимнего пальто, висевшего в нафталиновой темноте шифоньера, плеснуть в хрустальный стаканчик, поспешно выпить, занюхать черным хлебом и погрозить мне пальцем, мол, не проболтайся, ни-ни! У отца есть такая специальная фляжка, плоская и выгнутая, чтобы плотнее прилегала к груди. Он называет ее «манерка». – Почему «манерка»? – А леший его знает. Манерка – и все тут. В ней Тимофеич выносит с завода спирт, которым положено протирать контакты. Не знаю уж: или контактов там слишком много, или они какого-то невероятного размера, или их вообще никогда не протирают, но такие же фляжки на предприятии имеют почти все работяги и даже отдельные труженицы. – Миш, попадешься – с завода выгонят! – постоянно предупреждает маман. – Ладно тебе… – Послушай, на совещании в райкоме сказали: принято решение – покончить с несунами навсегда. – Ага, пусть сначала начнут! – Как не стыдно! Ты же коммунист! – А коммунистам даром не наливают. Кто же, интересно знать, меня выгонит? И так работать некому! – усмехается в ответ Тимофеич. – Лимиту разную зазывают из деревни. – А сам-то ты откуда? – От верблюда. Это чистая правда: не про верблюда, а про то, что работать некому. У проходных, по крайней мере на нашей Бакунинской улице, повсюду висят застекленные объявления, сверху крупно написано: «ТРЕБУЮТСЯ». А пониже и помельче перечисляется, кто именно: токари, слесари, водители, наладчики, фасовщики, грузчики, электрики, лекальщики, фрезеровщики, плотники… Позарез нужны даже карусельщики и револьверщики, хотя вроде бы желающих покрутиться на карусели и пострелять из револьвера должно быть выше крыши. Но это мне раньше так казалось – в детстве. Теперь-то я знаю, револьверщики из револьвера не стреляют, а карусельщики на карусели не крутятся. Те и другие работают на токарных станках. Наш сосед дядя Коля Черугин мне объяснил. Мой отец, кстати, – электрик и всюду требуется. Когда по телевизору рассказывают о страшной безработице в Америке, меня переполняет чувство гордости за нашу страну, где человек всегда уверен в завтрашнем дне и никогда не останется без дела. Правда, ни на одной школе почему-то не висит объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ЗАВУЧ ИЛИ ДИРЕКТОР», а когда я поинтересовался у Лиды, отчего никто не требуется в райком, она испуганно приложила палец к губам и попросила никому больше такой идиотский вопрос не задавать. – Почему? – По кочану! Так она всегда говорит, когда не знает ответа или считает, что я еще не дорос до правильного понимания. Взрослые даже не догадываются, насколько мы, несмышленые, хорошо разбираемся в том, до чего, по-ихнему, «не доросли»! – Миш? – ласково спросила Лида, подкладывая ему картошки. – Мы-то с тобой когда на море поедем, слышишь? – Слышу, – буркнул отец, не отрываясь от телевизора, хотя оперу терпеть не мог, предпочитая балет. На экране как раз начались буйные половецкие пляски. Из балерин ему нравится Уланова, а молодую и перспективную, как уверяет Серафима Николаевна, Плисецкую он называет почему-то «пляшущим циркулем». – Так хочется в море окунуться! – мечтательно промолвила маман, поведя молодыми плечами. – У меня отпуск в ноябре. – Опять? Почему? – График такой. – Тебе уже два года отпуск летом не давали. Сходи в завком! – Бесполезно. Скажут, как обычно: ты, Полуяков, – коммунист и должен понимать производственную необходимость. Сами, суки, в июле отгуливают. – Ты все-таки сходи! – Ладно, схожу. Лид… – Что? – Под картошечку надо бы! – А разве праздник сегодня? – строго удивилась она. – А как же? Сын из пионерлагеря вернулся! – И то правда. В завком сходишь?