– Не совсем… – А что случилось? – Еще надо в парикмахерскую забежать. – Правильно. Оброс, а там сейчас тридцать! Жарища! Под Котовского будешь стричься? – «Под скобку». – Ого! Да ты, вижу, совсем пижоном заделался! – Ага… Вот тут вроде бы самое время – и попросить помощи, объяснить, что ни один нормальный человек не удержится, чтобы по номиналу не схватить серию «Фехтовальщики». Но я знал: взрослые не любят, если у них вот так сразу просят деньги. Сначала надо поговорить о жизни. Лида, когда хочет занять у сестры до получки, всегда сначала заводит речь про их деревянный дом на Овчинниковской набережной. Его снесли, когда мне было два года. Как он выглядел, я даже не представляю, но отчетливо вижу высокий порог, о который постоянно спотыкался и разбивал себе нос. Потом она вспоминает, как они ехали с бабушкой Маней в эвакуацию, как прятались во рвах от немецких самолетов, как отстала от поезда, а догнав эшелон, угостила сестру медицинским шоколадом. Тут тетя Валя начинает всхлипывать, и вот тогда моя дипломатичная маман просит ее выручить до аванса. Батурина всегда дает, но без особой радости. – Что новенького? – солидно спросил я, начиная беседу о жизни. – Даша родила, – весело доложил дядя Юра, пытаясь всунуть еще пару банок в рюкзак. – Никто не верил. Но есть еще порох в пороховницах. Хотя… Тайна сия велика есть… – Кого? – Мальчика. – Сколько? – Три сто. Жора с ума от радости сходит. Пять пачек чая выдул! – Во мне было три пятьсот! – снисходительно напомнил я. О том, сколько я весил при рождении, Лида вспоминает постоянно и с таким восторгом, словно от тяжести новорожденного зависит вся его будущая судьба. А вот бабушка Маня всем рассказывает другую историю: когда меня крестили (конечно, тайком от родителей), я схватил батюшку за бороду, и тот объявил, что мне предстоит стать большим человеком. Ох, и хитрющие все-таки попы! Ведь на кого бы я ни выучился после школы, на дворника или на министра, большим-то я в любом случае стану – вырасту! Вон уже – метр шестьдесят один. – Назвали? – спросил я, соображая, как от младенца Капустинских перейти к денежному вопросу. – Алексей. В честь космонавта Леонова. – А почему, интересно, никто в честь Германа Титова не называет? – Не по-русски как-то. Он же должен был первым лететь, но Хрущу имя не понравилось, мол, на Западе подумают, что русского человека у нас не нашлось, поэтому в космос запустили иностранца. Тогда Гагарина и назначили. – Не может быть! – Исторический факт. – А можно мне завтра рюкзак понести? – Я попытался оторвать от пола тяжеленную махину. – Смотри, пуп не сорви! – Почем банка тушенки? – Кусается тушенка. Но в Абхазии ее вообще нет. А свежее мясо там дорогущее. Привыкли драть с отдыхающих. Дармоеды! Койка – восемьдесят копеек в день! Совсем сбрендили! – Корм тоже такой дорогой, просто ужас какой-то! – Я зачем-то вынул из авоськи и показал дяде кулек, добавив жалобно: – Но без еды они погибнут. – Кто? – Рыбки. – Поиздержался? – внимательно посмотрел на меня дядя Юра. – Ага… – На стрижку башли остались? – Нет. – Даже на обратную дорогу нет? – Угу… – Пробашлялся? Бывает. Я как-то из ресторана в Серебряном бору целую ночь домой шел! С инструментами. – И никто не подвез? – На Пресне поливальная машина сжалилась… Батурин подрабатывает, по вечерам играя в ресторанах. Для этого у него есть переносная ударная установка: барабаны, палочки, щетки, педальные тарелки – все это умещается в рюкзаке и двух брезентовых чехлах, сшитых на заказ. Установка стоит, как призналась страшным шепотом тетя Валя, тысячу рублей! За «халтуру в кабаках» зарплату не дают, но выпивающие граждане, если понравилось исполнение, могут расщедриться на рубль, трешку или даже на пятерку. Эти деньги называются «парносом». Особенно много «парноса» набирается, если Башашкин работает с певцом Ободзинским, который по телевизору почему-то никогда не выступает. Например, недавно они повторили новый шлягер «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» шесть раз и заработали на четверых за вечер аж сто рублей! Но так случается редко, потому что певец Ободзинский запойный. А в тот раз, в Серебряном бору, с «парносом» вышел, видно, полный облом… Помявшись, дядя Юра извлек из кармана кителя, висевшего на стуле, кошелек, сначала открыл отделение с мелочью, встряхнул, но потом, передумав, вынул из кожаных складок новенький бумажный рубль с острыми, как бритва, краями: – Смотри не обрежься, Пцыроха! 23. Самозванные улицы Я богат! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Надо будет спросить у Алексевны, что такое алтын? Ну, грош – понятно, это совсем уж ничтожная мелочь. Соседка показывала мне крошечную медную монетку, на которой написано «1/4 копейки», и уверяла, будто на нее можно было напиться сбитня до одури. А что можно сегодня купить на четверть копейки? Ничего… Раздумывая, где бы разменять рубль, чтобы сесть в троллейбус, я вышел из полупустого Комсомольского переулка на запруженную Маросейку: мимо неслись майонезного цвета «Волги» с шашечками на боках, горбатые «Победы», новенькие угловатые «Москвичи», грузовики с деревянными бортами, «бычки», крытые брезентом, военные «газики», хлебные фургоны, «каблучки» – на таких развозят по магазинам продукцию Маргаринового завода. Величественно проехали черные машины с начальниками, видимо, прямо в Кремль, который отсюда недалеко. Сквозь стекла виднелись гордо поднятые головы в шляпах. Руководители всегда ходят в шляпах, а вот их заместители почему-то в кепках. Наверное, так полагается. Протарахтел мотоцикл с коляской, в ней сидела, прижав уши, большая удивленная собака. Проплыл долгий синий троллейбус, щелкая и цепляясь за искрящие провода длинными «рогами». Они иногда соскакивают, чаще на повороте, мотор сразу глохнет и транспорт останавливается. – Ну, вот – приехали! – огорчаются пассажиры. Тогда недовольный водитель, чертыхаясь, вылезает из кабины, надевает резиновые рукавицы, чтобы не шарахнуло током, обходит троллейбус кругом и, размотав привязанные к штангам канаты, повисает на них всем телом, стараясь совместить пазы на концах «рогов» (Тимофеевич называет их «кронштейнами») с проводами. Но это очень трудно, так как провода высоко, а пазы очень маленькие, да и «рога», видимо, чересчур упругие. Иногда водитель возится минут десять, а пассажиры смотрят на часы и ругаются, грозя написать в Мосгортранс. Однажды мы так простояли почти час, шофер был молодой, неопытный, худенький, и один тучный дядька, жутко спешивший на совещание, дал мне подержать свой портфель и взялся тянуть тугие канаты вместе с водителем. Когда мотор заработал, толстяк оглянулся, не заметил меня и схватился за сердце: – П-портфель… Годовой отчет… Мне дурно! – Эй. – Я дернул его сзади за пиджак. – Мальчик, разве можно так пугать! – прошептал он, обернувшись и вытерев пот со лба, а потом полез в карман, чтобы дать мне на мороженое. – Гражданин, вы в своем уме? – возмутилась Лида. – Не на паперти. – Я просто хотел поощрить вашего мальчика… – Ну не деньгами же! – Конечно, конечно, извините, мамаша! Когда мы уже сели в троллейбус, я спросил у Лиды: – А что такое паперть? – Тебе еще рано… Кстати, Маросейка – первое городское название, которое я услышал и запомнил. Так ее всегда называли, хотя на указателях, привинченных к стенам и напоминающих циферблаты, прикрытые сверху жестяными шляпками, русским языком написано: «Улица Богдана Хмельницкого». Это такой гетман из учебника – в чалме с пером, – он навеки воссоединил Украину с Россией. Взрослые, конечно, – странные люди, они упорно не хотят называть улицы и переулки теми именами, какие черным по белому написаны на указателях. Поэтому развелось страшное количество самозваных мест. Вот, например, если пойти по Маросейке налево, от Центра, никуда не сворачивая, то примерно за час можно добраться до нашего общежития. После Богдана Хмельницкого будет улица имени Чернышевского, писателя-революционера, которого проходят в девятом классе. Но для всех это Покровка. За Садовым кольцом начинается улица Карла Маркса, учителя нашего Ленина, но ее никто, кроме водителей, объявляющих остановки, так не называет, а только – Старая Басманная. И все тут! Правда, «Разгуляй» пишется и слышится одинаково. А могли бы присвоить имя какого-нибудь Героя Советского Союза, ведь называется эта площадь так весело, потому что в старину в Центре, около Кремля, водку пить запрещали, царь ругался, как Лида на наших мужиков, если они громко стучат под окном костяшками домино. Разгуляться можно было только на окраине, за Садовым кольцом. Здесь образовалось что-то вроде нынешних Черемушек или, того хуже, Чертанова и распахнул свои двери знаменитый кабак. Он был как у нас сегодня «Арагви», где Башашкин однажды халтурил и объелся шашлыком по-карски. Кабак так и назвали – «Разгуляй». Дядя Юра мне рассказал. От Разгуляя в сторону Измайлова идет Спартаковская улица, которую все зовут Елоховской. Из-за большой церкви слева. Она действующая. И там всегда много людей, но в основном пожилых, хотя и молодежь попадается. Пионеров, правда, не видно. В тот раз, когда я держал портфель пугливого толстяка, мы тоже потом проезжали на троллейбусе мимо Елоховской церкви. – Хлопчик, это ты про паперть спрашивал? – Ага… – Обернувшись, я увидел старушку в платочке. – Вон, гляди, ступеньки перед храмом! Это и есть паперть. Там бедным денежку подают. – У нас нет бедных, – возразила Лида. – Богатых у нас нет… – улыбнулась старушка деснами. Бауманскую улицу, которая начинается после Елоховской, упорно обзывают Девкиным переулком. За что – не знаю. Зато Бакунинскую никак не переиначивают. Уважают революционера, хоть и профессия эта теперь не нужна народному хозяйству. А вот наш Балакиревский переулок так и остался Рыкуновым, как при царе. И хоть ты тресни! Ничего не понимаю…