– Сиди! Увидит Иерихон… Клавдия Савельевна… крик поднимет. Я тебе лучше примерчик из прошлогодней олимпиады подкину. Поломай-ка голову! А ведь эти пятнадцать минут до звонка тоже можно законсервировать, пустив в дело позже, когда, скажем, я буду нести Шурин портфель. Она, к сожалению, живет рядом, напротив школы, и через открытые окна в комнате слышно, как завуч Клавдия Савельевна раскатисто кого-нибудь распекает: – Ты как ведешь себя, поганец?! Родителей в школу! Фамилия у нее – Ерховская, но за глаза все зовут ее Иерихонской. Прозвище придумал наш остроумный математик Ананий Моисеевич. У древних евреев, оказывается, имелась длинная труба, вроде огромного рупора, рявкнешь в нее – и стены города разваливаются. Странно, что, обладая таким оружием, они не завоевали тогда всю Ойкумену. Видно, тоже были миролюбивыми людьми доброй воли, как и мы в СССР. Кстати, в наше время с помощью такой разрушительной трубы можно было бы аккуратно сносить старые дома. Куда удобнее, чем мотать туда-сюда чугунной «бабой», привязанной к стреле крана. Такой «бабой» стерли с лица земли хижину дяди Амира. Остался лишь большой пустырь напротив школы, а то бы я точно нашел, с кем сегодня скоротать время – с Ренатом. Он редко уезжал из Москвы даже летом. Семья-то у Билялетдиновых большая, а денег в обрез, так как дворники у нас получают очень мало. Наша историчка, если кто-то не выучил урок, говорит, усмехаясь: – С такими знаниями тебе, дружок, одна дорога – в дворники, улицу подметать! Всем известно: слово «дружок» означает, что в следующий раз она вызовет родителей в школу. Я однажды задержался после урока в классе и спросил: – Марина Владимировна, мне вот не понятно… – Что именно? – оживилась она, так как любит, когда ученики что-нибудь не понимают и честно в этом признаются. – Насчет дворников… – Спрашивай! – Дворники, они ведь тоже пролетариат? – Чистой воды! – А у нас в стране диктатура пролетариата? – Нет, у нас уже общенародное государство. Вы это по обществоведению еще будете проходить. – Но все равно же – власть рабочих и крестьян? – Безусловно! – Она как-то странно посмотрела на меня поверх очков. – Рабочие и крестьяне у нас самые главные? – Да, они правящие классы. А в чем дело-то? – Тогда почему стыдно быть дворником? – Кто тебе эту ерунду сказал? У нас каждый труд почетен. – Но вы же сами это все время говорите… Выходит, чтобы стать правящим пролетарием, надо учиться на двойки… Так? – Что за чушь, дружок! Ничего я такого не говорила. Ты меня неверно понял, Юра! Главный принцип социализма – «от каждого по способностям – каждому по труду» – никто не отменял. Будешь хорошо учиться – станешь специалистом. Станешь специалистом – получишь важную должность. Получишь важную должность – будешь иметь высокую зарплату. Что не ясно? – А кто главней – директор завода или рабочий? – Странный вопрос. Конечно, директор! – А директор, он пролетарий? – Нет, он служащий… – Вот мне и не ясно. Если в нашей стране главные – пролетарии, то почему директор главнее рабочего? – Нет, не главнее. Я неточно выразилась. Просто на нем лежит бо́льшая ответственность. Понял? – Не понял. – Со временем поймешь. Но, знаешь, мне нравится нетривиальный ход твоих мыслей. Если еще что-то будет непонятно, обязательно спрашивай, не держи в себе… Хорошо? – Хорошо. На следующий день наша староста Верка Короткова, которая обычно относила классный журнал в учительскую, отвела меня в закуток возле Музея боевой славы и шепотом рассказала интересную вещь. Вставляя журнал в ячейку, она услышала, как историчка жаловалась Ирине Анатольевне, нашей классной руководительнице: – Ир, а Полуяков-то у тебя с душком. – Что ты такое говоришь, Марина? – занервничала «классная». – Хороший, пытливый мальчик. – Верка почему-то глянула на меня с иронией. – Вот именно – пытливый… Даже слишком! Семья-то вроде правильная. Мать – секретарь партбюро завода. А в голове у мальчишки черт знает что! Присмотрись! Надеюсь, ему еще можно помочь… – Да в чем же дело, черт побери? Рассказывай немедленно! – вспылила Ирина Анатольевна: она у нас вообще нервная. Но в этот момент Марина Владимировна заметила в учительской Верку и попросила быстро очистить помещение. В общем, я понял: спокойнее держать интересные мысли и сомнения при себе. Однако после того случая историчка никогда больше на уроках не поминала дворников, даже если кто-то лепетал у доски вздор. А вот Ирина Анатольевна стала поглядывать на меня с какой-то секретной симпатией. Ренат учился не в нашей, в другой школе – 359-й, для недоразвитых. Вслух никто ее так не называл, но все знали: она специальная – для детей «с задержанным развитием». Клавдия Савельевна Иерихонская частенько, грохоча, обещала перевести кого-нибудь лентяя или прогульщика в «триста пятьдесят девятую». «Потрешься среди дебилов, тогда узнаешь, что почем!» Но мой друг Ренат не был похож на «недоразвитого». Наоборот! Например, никто не умел так выгодно меняться, как он. Однажды Билялетдинов выманил у Витьки Расходенкова серебряный рубль с царским профилем за монету якобы Золотой Орды. На ней в самом деле с одной стороны был изображен всадник с копьем и русскими буквами для непонятливых написано: «Бугд Найрамдах Монгол Ард Улс». «Ард» – это и есть орда!» – утверждал Ренатка. А на другой стороне стояло: «15 менге». Идиоту не понятно, что речь идет о самой настоящей Монгольской Орде. Когда дома Витьке объяснили, что эта надпись означает – «Монгольская Народная Республика» и он пришел «меняться обратно», серебряный рубль с царем уже затерялся где-то среди многочисленных Билялетдиновых, но взамен Ренат предложил ему белого голодного котенка с разными глазами – зеленым и голубым, что неопровержимо свидетельствовало о принадлежности к редчайшей ванской породе. Расходенков загорелся и согласился. И вот что удивительно: его за это не выпороли, а простили, так как котенок понравился Витькиной матери и был принят в семью со словами: «Твой папенька и того-то в дом принести не может!» А вот отец Рената, дядя Амир, видимо, на самом деле учился совсем плохо да еще скверно говорил по-русски, мешая наши слова с татарскими, потому и пошел подметать улицу, жечь листву, колоть лед и убирать снег. То есть стал пролетарским дворником. Еще он в свободное время бродит по переулкам с тележкой и жалобно кричит: «Старье берем!», выискивая по домам «утильсырье». В обмен за старую бумагу, тряпье, цветмет, пустые бутылки и флаконы дядя Амир предлагает свистульки, жужжалки на веревочках, фонарики с цветными стеклышками, а главное – тяжелые, серебристые пугачи-наганы, их отливает артель инвалидов в Лефортово. К пугачу прилагаются шестнадцать наклеенных на картонку «патронов», они напоминают с виду магнитные шашечки из дорожного игрального набора. Патрон вставляется в специальное отверстие под дулом, где есть острый штырь на пружине – боек. Бабахает пугач оглушительно, выбрасывая сноп огня, особенно яркого в темноте. Со своей тележкой дядя Амир ходит по домам в основном днем, когда родители на работе, потому что взрослым свистульки и жужжалки, сами понимаете, даром не нужны. И вот Ленька Пархаев за такой пугач сдуру отдал материнское пальто, а также отцов кожух с меховой подстежкой да еще – унты, привезенные из командировки на Север. Тряпье принималось на вес. О чем Ленька в этот момент думал, не знаю, но парень он странноватый, учится, как и Ренат, в спецшколе, тоже, видимо, для детей с задержанным развитием, но зато с углубленным изучением английского языка, на котором уже прилично стрекочет. У нас-то, в 348-й, немецкий только с пятого класса, и пока я усвоил одну-единственную фразу: «Майн брудер ист тракторист». Пархай постоянно влипает в какие-нибудь истории. Как-то мы, объехав на велосипедах окрестности, сели отдохнуть на лавочке возле его дома, и он похвастался, мол, его бабке родственники прислали банку варенья из неведомой ягоды, название которой он забыл, но она очень полезная. С помощью такого варенья тетя Элла вылечила язву двенадцатиперстной кишки, хотя от нее отказались лучшие врачи. – Я ел все существующие на свете варенья, – возразил Мишка Петрыкин. – Если попробую, сразу скажу тебе, что это за ягода. – Не скажешь! – Скажу! – Спорим на новый ниппель! – Спорим! Калгаш, разбей! Андрюха Калгашников разбил. Пархай сбегал домой и принес, прикрывая полой куртки, трехлитровую банку. Мы внимательно осмотрели и понюхали содержимое. Варенье было желтоватого цвета, наподобие крыжовникового, но еще светлее, без особого запаха, не то что – земляничное. Цельные ягоды напоминали крупную белую малину. – М-да, на вид и не поймешь, – покачал головой Мишка. – Надо пробовать… Пархай снова сбегал домой и принес серебряную ложку с кучерявой ручкой – якобы фамильную. – Но по чуть-чуть! – предупредил он. – Чтобы бабка не заметила. А то мне – конец! – За кого ты нас принимаешь! – обиделся Калгаш. Варенье оказалось густым, приторным, без запоминающегося вкуса, лишь мелкие семечки приятно похрустывали на зубах. – Оч-чень странно! – свинтив вторую ложку с верхом, пожал плечами Мишка. – Я знаю все на свете варенья, но такого… Не помню. Мы тоже съели по второй ложке с верхом и тоже пожали плечами. – Наверное, какая-нибудь африканская ягода? – предположил Калгаш. – Почему африканская? – обиделся Ленька. – Из Тбилиси прислали. – Что же ты молчал! – подскочил Мишка. – Тетя Манана точно знает. Я сейчас! Он, прижав к груди банку, рванул к нам в общежитие. Там в 17-й комнате жила одинокая Манана Гурамовна, работавшая на заводе в лаборатории, где проверяют, чтобы ни в маргарине, ни в майонезе не завелись никакие вредные микробы. Из родительских приглушенных разговоров я знал, что раньше Манана жила в Грузии и сошлась с каким-то Ашотиком, чего ей не могла простить родня, ведь грузины и армяне как кошка с собакой. Молодые убежали в Москву, но очень скоро Ашотик нашел себе другую жену, русскую блондинку, а Манану бросил, как последний подлец. С тех пор она ходит, точно вдова, в черном, никогда не улыбается, а мужчинам, если с ней хотят поближе познакомиться, советует не тратить понапрасну времени. Иногда с Кавказа приезжают ее носатые братья, но никогда к ней в комнату не поднимаются, оставляя посылки с сыром, вяленым мясом и сухофруктами для передачи у дяди Гриши, который обожает сулугуни. Мишка вернулся минут через пятнадцать, наверное, забежал заодно к себе и угостил необычайным вареньем тетю Валю, дядю Витю, брата Вову и сестру Таньку: содержимое банки заметно убавилось. – Это белая шелковица! – гордо объявил он. – По-грузински – тута… – Точно, тута! – закивал Пархай. – Бабка так и говорила. Как вы думаете, она заметит? – А чего здесь замечать? На полсантиметра уменьшилось… – отводя в сторону глаза, успокоил Калгаш. – Правда же? – Правда. Максимум – на сантиметр, – подтвердил я. – У бабушки твоей зрение хорошее? – Ни черта не видит. Катаракта! – повеселел Пархай. – Ну тогда точно ничего не заметит! – И мы съели еще по ложке. Бабка, конечно же, заметила, страшно кричала, мол, все хотят ее смерти от прободения язвы, и бедному Леньке родители на месяц запретили кататься на велосипеде, заперев новенький «Орленок» в железный гараж, где раньше стояла инвалидка его деда – пенсионера всесоюзного значения. Когда он помер, на весь переулок выл духовой оркестр и стояла вереница автобусов с красно-черными полосами на боках. Мы старались облегчить Ленькину участь: я давал ему свой «Школьник», а Мишка – «Украину». После того, как Пархай принес подряд три «пятерки» по английскому и выучил наизусть «Песнь по купца Калашникова», его помиловали. Однако не успела забыться история с сожранным тутовым вареньем, как приключилась другая беда – с вторсырьем. Мы с Ренатом в палисаднике, перед хижиной дяди Амира, играли в «Землю». Правила простые: чертится круг диаметром около метра или немного больше, делится на две равные части, ты встаешь на свою половину и от груди мечешь ножик так, чтобы он вонзился в чужую территорию, а потом точно по развороту лезвия проводишь линию, отрезая у врага кусок. Противник следом делает то же самое. И так, чередуясь, до тех пор, пока у кого-то не остается даже пяди, чтобы уместить на ней хотя бы одну ступню. Обычно проигрывает тот, чей ножик чаще падает набок, ткнувшись в камень или неглубоко войдя в землю… В общем, мы играли, когда на мотоцикле с коляской подрулил участковый Антонов. В «люльке», едва умещаясь, сидела толстая черноволосая женщина с оскорбленным лицом, напудренным так густо, что со щек из-за встречного ветра летела белая пыль, как от сухой тряпки, которой стирают мел со школьной доски. Страшно расстроенная, мамаша Пархаева второпях даже не выбрала до конца из волос скрученные бумажки. Они очень смешно называются, но забыл, как именно…