Проходит время, и однажды, бросив взгляд на пол, замечаешь одинокого, не уверенного в себе прусачка. Он робко, короткими перебежками, осваивает неведомую местность, словно очутился на краю тараканьей Ойкумены, ощупывает усиками паркет, замирает, соображая, куда же он попал, и чуть что – стремглав прячется под плинтус или под батарею, которая для него, наверное, то же самое, что для нас Кавказские горы. А внутри чугунных секций можно спрятаться не хуже, чем Мцыри в монастыре. – Смотрите! – показываю я родителям. – Вернулись, – вздыхает маман. – Живучие, сволочи! А ты на что надеялась? – усмехается отец. Он, как и бабушка Аня, воспринимает жизненные неприятности с каким-то тяжелым удовлетворением. Через несколько дней тараканы уже безбоязненно бегают по комнате, а через неделю, наглея, забираются на подоконник, этажерку, обеденный и мой письменный стол, где остаются крошки, так как я, готовя уроки, люблю погрызть сушки с маком или сухарики из зачерствевшего хлеба. Наконец прусаки теряют всякое чувство меры, лазая даже по железной окантовке аквариума, иногда падая в воду и захлебываясь, но рыбы их не едят – брезгуют. И вот уже тараканьи яйца, кольчатые коконы величиной с мелкую фасоль, приходится выметать веником. А это значит, скоро начнется настоящее нашествие. Лида мчится к коменданту общежития Колову, чтобы тот срочно вызвал морильщиков. Но тот нервно одергивает свой беспогонный китель и отвечает: – Вот когда будет от жильцов десять заявлений, тогда и вызову. – А до этого нам, что же, с тараканами вместе жить? – Тараканы не клопы. И не крысы. Все живут – и вы поживете. – Формалист! – сердится мать. – Нет. Просто я обязан экономить государственные средства! – гордо отвечает комендант. – Или вы хотите, Лидия Ильинична, чтобы я транжирил казенные деньги? – Хорошо, мы подождем… – отступает она. Перед государством Лида робеет. Но при всей своей жизненной растерянности маман обладает явными организационными способностями, которые, кажется, передались и мне. Вечером она обходит соседей, и на следующий день вручает формалисту пачку заявлений: – Пятнадцать. – Ну раз так – ждите санэпидемстанцию, – вздыхает Колов. – Порядок есть порядок. Дней через пять приходят те же мужики в серых халатах с баллоном. – Ого, быстро размножились! – удивляется один. – Солнечная активность высокая, – объясняет второй. – Крысы тоже как спятили. – А нельзя ли тараканов совсем вывести? Неужели ничего наша наука так и не придумала? – со строгим недоумением спрашивает Лида. – Что тут придумаешь, дама? Они же к любой дряни через месяц привыкают. – Как народ, – бурчит отец. – Что? – Он пошутил, – спохватывается маман. – Может, чайку перед работой? – Не откажемся. А по уму, надо столовую внизу закрывать. У них там чистый инкубатор. – А где рабочие будут питаться? – возражает Лида. – Да, против пролетариата не попрешь. Ну раз так – терпите, дама! – Мы и терпим… Я посмотрел на будильник: до обеда еще далеко. Как это прекрасно – никуда не спешить, делать только то, чего хочется! Наверное, при коммунизме все так жить и будут. Сложив постельные принадлежности, я убрал их в диван. Там, под сиденьем, довольно вместительная ниша, куда помимо подушки, одеяла, простыни вмещаются два старых демисезонных пальто, несколько пар зимней обуви и большая коробка с конструктором, после чего остается еще целый свободный угол. Однажды Сашка, маленький негодяй, туда спрятался. Родители ушли в гости, оставив его на меня, и пока я ходил на кухню разогревать ужин, он исчез. Бесследно. Решив, что непутевый брат мой пошел слоняться по общежитию, получая в каждой комнате по конфетке, я обежал два этажа, даже заглянул на чердак, опросил соседей, может, прибился к кому-нибудь. Дело-то обычное. Но нет… Я вышел во двор, там стоял контуженный дядя Гриша, бывший моряк, – наш сторож. У него страшно трясется правая рука, дергаются щеки, а говорит он точно жужжит, но мне все понятно, привык. – Дядя Гриша, Сашку моего не видели? – Н-н-н-н-н-е-е-е в-в-в-в-в-и-и-д-д-д-е-е-л. – А вы давно тут стоите? – П-п-п-п-п-о-о-л-ч-ч-ч-ч-ч-а-а-с-с-с-с-а. Я испугался, отчетливо вообразив, как, вернувшись из гостей, Лида весело скажет: – А вот и мы! Ну как вы тут без нас? Скучали? Потом, заметив мою растерянность, она беспомощно поозирается и спросит мертвым голосом: – А где же Саша? – и слезы хлынут из ее страдающих глаз. – Не хнычь! – рявкнет отец. – Найду и всех выпорю как сидоровых коз! Взяв себя в руки, я вернулся в комнату, заглянул в гардероб, где тоже можно спрятаться, потом сел на стул и затаил дыхание: минут через пять в диване кто-то ворохнулся, и явно покрупнее мыши. Все ясно! – Почитать, что ли? – громко произнес я и с разбегу плюхнулся на диван, целясь в то место, откуда донесся шорох. Изнутри раздался писк, тоже не мышиный. – Пусти! Здесь душно… – послышался из утробы глухой голос брата. – Кто это? – Я. – Кто – я? Наши все дома. – Я. Сашка… – Ах, Сашка! И зачем же ты туда залез? – Хотел от тебя спрятаться. – Спрятался? – Угу. – Вот и сиди там. – Я маме все про тебя скажу. – А я добавлю. В общем, выпустил я его из дивана, когда во дворе послышались голоса родителей. Лида пилила отца за то, что он на прощание целовался с ее подругой Валей Шилдиной почти по-настоящему, а это совсем не обязательно. Тимофеич самодовольно отвечал, мол, не виноват, она сама губы подставила. – Мало ли кто тебе чего подставит… – не унималась Лида. – Я с тобой еще завтра на свежую голову поговорю! – Вылезай, партизан! – разрешил я. С тех пор Сашка никогда от меня больше не прятался. Я вдруг почувствовал, что соскучился по брату, по его проказам, шкодливой улыбке, даже по его постоянным попыткам стянуть что-нибудь из письменного стола или нарисовать в моей классной тетрадке чертика. Однажды я, не поглядев, сдал домашнее задание на проверку, Ирина Анатольевна посмотрела на страничку, хмыкнула и заметила с иронией: – Так ты у нас еще и художник! Ну-ну… А почему у черта два хвоста? А все-таки я брата люблю. «Родная кровь», – как говорит бабушка Аня. Я вздохнул и лег на диван с книжкой: «…Сильные удары весел разбивали мутную воду Хапи. Три могучих негра-гребца быстро гнали вверх по течению легкую лодку. Под плетеным сводом навеса сидели двое. Это были Бурджетд и старый Мен-Кау-Тот…» Оторвав глаза от страницы, я снова увидел знакомого таракана, который, шевеля усиками, словно ухмыляясь, беззастенчиво прогуливался, как по бульвару, вдоль полированной ручки дивана, а по ножке обеденного стола взбиралось другое насекомое. Третий прусак бежал от батареи к этажерке. Это уже ни в какие ворота не лезет! Если они так нагло ведут себя днем, то можно представить, что происходит тут ночью, когда я сплю. Что ж, остается принять вызов! Я тихо встал, осторожно взял отцовский тапок с широкой кожаной подошвой, но, выйдя на тропу войны, с удивлением обнаружил: все насекомые внезапно исчезли. Странно! Непонятно. Может, они телепаты и умеют читать наши мысли, как Вольф Мессинг? Нет, скорее всего, в результате горького опыта многих поколений тараканы усвоили: если человек берет в руки мухобойку, тапок или свернутую в трубочку газету, надо немедленно сматываться. Неужели они настолько умны? Муравьи точно соображают – попробуй построить без мозгов муравейник. Но тараканы! Нужен срочный научный эксперимент. Я демонстративно положил тапок на место, на коврик у родительской кровати, а потом прошелся по комнате прогулочным шагом, показывая: в руках у меня ничего опасного нет. Затем я стал демонстративно собираться на улицу, для убедительности вслух излагая маршрут предстоящей прогулки, надел техасы, ставшие действительно подлиннее, долго шнуровал кеды, натягивал перед зеркалом куцую курточку, громко сокрушаясь, что за лето неприлично вытянулся. Попутно мне пришла в голову интересная мысль: в светлом будущем изобретут такую одежду, которая будет взрослеть вместе с хозяином, попутно видоизменяясь согласно последней моде. Короче: младенцу покупают только распашонку, а дальше она растет вместе с ребенком. То же самое с чепчиком, он последовательно превращается сначала в панаму, затем в детский картуз и, наконец, во взрослую шляпу. У демисезонных пальто к зиме сатиновая подкладка будет изнутри покрываться густым мехом для согрева… Размышляя о будущем, я показательно собирался на улицу, чтобы убедить тараканов в серьезности своих намерений, а уходя, отчетливо произнес: – Прошвырнусь-ка я часок-другой… – И громко хлопнул дверью, злорадно воображая, как ворвусь через десять минут и тяжеленьким журналом «Политическое самообразование», который незаметно захватил с собой, перебью обнаглевших насекомых до одного. Но далеко я уходить не стал, выжидал на площадке, опершись на перила и глядя вниз на ступени с медными шишечками. Дом-то у нас старинный, дореволюционный. Алексевна даже помнит бородатого швейцара в шинели с золотыми пуговицами. Она жила здесь еще до того, как особняк отдали заводу. Странная какая-то старуха – с мучнистым лицом, мутными глазами и тонкими синими губами. Когда мы занимали маленькую комнату с ней по соседству, она часто зазывала меня в гости, рассказывала про царские времена и показывала большую голубую чашку с черным двуглавым орлом и надписью «300 лет Дома Романовых», такие дарили всем желающим в 1913 году. Было и блюдечко, но разбилось еще до войны. По ее словам, швейцар стоял под навесом у парадного входа и, ожидая возвращения квартирантов, холил длинную бороду специальной серебряной расческой на цепочке. Едва кто-то появлялся, он с поклоном распахивал дверь, получая за это пятак, а то гривенник. – Десять копеек! – восхищался я. – Это же – молочное мороженное и стакан газировки без сиропа!