Ни отвечать, ни просто говорить я не мог, потому что понимал — все оборачивается против меня. Я только кивнул головой, ушел в класс, сел опять на парту и стал думать об одном: каким образом милиция могла узнать, что я имел дело с Чесныком? Ведь когда мы играли — нас никто не видел; а в милиции я о нем ничего не говорил: не мог же я выдавать товарища! Но и сам Сашка не мог рассказать о самом себе. Он не из таких. Откуда же милиция узнала о нем? И при чем здесь шайка? Ни о какой шайке никто нигде не говорил. Не мог же Сашка все это выдумать! Передо мной была тайна. Начался урок ботаники, а я все думал и думал о своем и, конечно, когда меня вызвали, отвечать не мог. Весь класс весело смеялся, когда ехидный Альфред Петрович сказал: — У Олега Громова образовалась пара прекрасных двоек… Интересно, о чем он будет думать в следующий раз? Что ж, если честно признаться, о двойках, которых за эту неделю нахватал больше, чем за всю четверть в старой школе, я не думал. Мне было не до отметок. Я понял, что такое «стукач». Это значит — доносчик. Вот за кого меня принимают! Я даже задрожал от злости, повернулся к Чесныку и, глядя прямо в его противные, зеленоватые глаза, скачал: — Так и запомни: я из тебя все равно котлету сделаю! Отбивную! Он отвел глаза, но ответил спокойно: — Видали мы таких… — Вот тогда насмотришься! Кто на тебя стучал? Ну, кто? — Сам знаешь! — уже не так уверенно, но все еще спокойно огрызнулся Сашка. Говорили мы довольно громко, и ботаник, худой, со взъерошенными черными волосами, поправил на носу свои огромные очки и развел руками: — Громов! Ты переходишь всякие границы! Это для тебя кончится очень плохо. Запомни! — Ну и пусть! — почти крикнул я. — Другие эти границы перешли! И им — ничего! Если бы Альфред Петрович сказал хотя бы одно слово, я, наверное, в эту же минуту стал бы бить Чесныка или начал бы кричать по-настоящему. Вообще натворил бы что-нибудь отчаянное. Но учитель посмотрел, посмотрел, опять поправил очки, молча развел руками и отвернулся. Было тихо-тихо. Из-за классной двери донеслись звуки песни. Мы кузнецы, и дух наш молод, Куем мы счастия ключи. Вздымайся выше, Наш тяжкий молот, В стальную грудь сильней стучи! Стучи! Стучи! Это в зале шел урок пения. Учитель опять покачал головой и как-то нерешительно сказал: — Ну что ж… Давайте продолжим урок. Никогда Альфред Петрович не казался мне таким длинным, худым и несуразным. Я ненавидел его, школу, Чесныка, ребят и все на свете и уже точно знал: я сбегу на этой же неделе. Поеду на Дальний Восток и буду там работать и учиться. По дороге домой я все продумал и решил, что бежать нужно не на поезде — там требуется много денег, — а на пароходе. Из нашего порта корабли уходят в Египет, в Индию, в Китай, а оттуда плывут прямо на Дальний Восток. Поступлю юнгой на пароход, буду работать и доеду. Конечно, это самое правильное решение. Иного выхода у меня не было. Когда я понял это, то почувствовал — все уже отрезано: и школа, и дом, и старые и новые товарищи. Понятно, что с таким настроением в школу идти не стоило, все равно ни к чему. И я на следующий день не пошел в школу, а разобрал дома все свое хозяйство: когда уеду, пусть не говорят, что я неорганизованный и неаккуратный. Глава 10. Новый знакомый дядя Миша Утром туман пропал. На светло-голубом небе сияло уже низкое, но все еще жаркое солнце. Все было почти как летом. И все-таки что-то не так. Только присматриваясь к окружающему, можно было понять, что, пока стоял туман, в город прокралась осень. Деревья стали пестрыми и очень красивыми — желтыми, зелеными и золотыми. Воздух был прохладный и чистый, как будто его пропустили через фильтровальную бумагу. И было тихо. Вначале я даже не понял почему, а потом понял: улетели ласточки и скворцы, не слышно было щеглиного и чижиного щебета. Зато появились синички. Они тихонько тенькали, и от этого теньканья тишина была полней. Я вернулся со двора и застал дома бабушку. Она смотрела на меня с упреком, и я сразу понял, что мать, конечно, расплакалась и нажаловалась на меня. Бабушка вздыхала и упрекала маму за то, что мы уехали от нее на новую квартиру. Потом обе вместе начали растолковывать мне, какой я плохой. Слушать это всегда не очень приятно, а в то время, когда я уже все решил, было просто не нужно. Я молчал и вздыхал, а как только они перестали говорить, взял обе клетки — и старую и новую — и пошел на базар. Покупатели находились, но я, видимо, слишком упорно торговался, и поэтому в конце концов клетки пришлось отдавать за полцены. В общем, это правильно говорят: никогда не нужно жадничать. Начало было все-таки сделано — первые деньги лежали в кармане. И я пошел в порт. У пирса стоял отличный пароход «Антон Чехов». В него грузили всякие вещи. Я подошел поближе, но меня прогнал вахтер. Я зашел с другого края, но все равно и там был вахтер. Тут меня наметил какой-то моряк в пиджаке, надетом на тельняшку, и спросил, что я делаю. Я сказал, что просто смотрю, интересуюсь, как идет погрузка. Ну, разговорились: где учусь, да как, да не курю ли и все такое. Я взял и спросил у него напрямик: как поступить юнгой на пароход? Может быть, другому я бы и не задал такого вопроса, но этот моряк мне очень понравился: загорелый, здоровый и на руках татуировка — звезда и сердце. А на пальцах год рождения и его имя — Миша. И главное, у него глаза очень такие… пронзительные, светлые, прямо в душу заглядывают. Моряк этот — дядя Миша — подумал немного и спрашивает: — А что ты умеешь делать? — Как — что? Все, что скажут… — Так… Ну, вот я, например, механик и прикажу тебе смазать машину. Ты сможешь? — Ну… если покажут, так смогу. — Понятно. Значит, машины ты не знаешь. А слесарить или плотничать умеешь? — А… разве на пароходе это нужно? — Чудак человек! — засмеялся дядя Миша. — Пароход — это вроде электростанции или даже целого завода. На нем такие сложные машины, а ты хочешь, чтобы не было мастерской! Ведь большая половина моряков — это народ мастеровой. Дядя Миша закурил и продолжил невеселый разговор: — Значит, ты не слесарь и не плотник. В общем, в машинном отделении тебе делать нечего. Посмотрим, чем ты будешь полезен на палубе. Канаты счаливать умеешь? Красить — ну, малярить? Палубу драить?.. Ну, вот видишь — ничего не умеешь. Это, брат, даже странно: такой большой парень, а ничего не умеешь! Эх, ты! Я, должно быть, здорово покраснел, но кто же мог ожидать, что и для юнги требуется какая-нибудь специальность! Чтобы ответить хоть что-нибудь, я пробормотал: — Нет, почему же… Я дома картошку чищу, подметаю. Вообще кое-что делаю… Посуду мыть умею… — Ага! Значит, хочешь в камбуз определиться? — с хитрой улыбкой спросил дядя Миша. — Можно и к коку в помощники, — растерянно согласился я и подумал: лишь бы добраться до Владивостока, а там видно будет. — Повару в помощники? — удивился дядя Миша. — Но вот беда: у нас, на торговых кораблях, и коки, и их помощники, и официантки — все больше женщины. Они, брат, это дело очень хорошо знают и со своей задачей справляются. Правда, в военном флоте или, к примеру, в экспедиционном — там, конечно, такую работу и мужчины выполняют. Но ведь тебе в торговый флот нужно? Я уже понял, что на пароход меня никто не возьмет. И в самом деле, кому нужен бесплатный пассажир, который ничего не умеет делать? Настроение у меня испортилось. А дядя Миша так спокойно и даже ласково начал расспрашивать, зачем и почему я решил наниматься на пароход. Ну конечно, если бы я не был так расстроен, то, может быть, сказал бы и не все, а тут взял и рассказал, в чем дело: и о проигрыше, и о милиции, и о делах в классе — хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. А дядя Миша не перебивал, не смеялся надо мной, а слушал так внимательно, что хотелось говорить еще и еще. Выслушав, он не стал удивляться, а только поинтересовался, зачем мне обязательно нужно сбегать из дома и обязательно на Дальний Восток. Тогда я стал рассказывать об отце: о том, какой случай произошел на аэродроме, и о том, как мужественно вел себя отец и как он погиб. Дядя Миша вздохнул, отвернулся и долго задумчиво смотрел в море. А уже потом положил мне свою разрисованную руку на плечо и спросил: — Выходит, сирота? — Нет, зачем же… У меня мать есть. Мы опять замолкли. На пирсе грохотали краны, с шипом катились груженые электровозы и автопогрузчики. Рабочие протяжно покрикивали: «Вира!», «Майна!» Море лениво плескалось о борт «Антона Чехова». Оно было особенно чистое, широкое и будто выпуклое. И пахло свежо и крепко. Эта чистая даль, этот могучий запах и уже прохладное, но все еще яркое солнце — все-все почему-то мешало говорить. Хотелось думать о чем-нибудь большом, сильном, о таком, от чего в обычное время захватывает дух. — Замуж она не вышла, мать-то? — А зачем? — спокойно и даже грустно спросил я. — То есть как — зачем? — удивился и даже растерялся дядя Миша. — Чтобы у тебя, значит, отец был. Батька. У меня почему-то сжалось сердце, и я чуть отодвинулся от моряка, но он удержал меня своей сильной, тяжелой рукой и тихо спросил: