— Верно, — сказал Петр Семенович. — Громову я поставил пятерку. Но ведь я ставил не столько за качество работы, сколько за то, что он первый кончил ее и, значит, овладел инструментом… — Потом он вдруг встрепенулся и спросил: — А откуда известно, что пластинки делал Громов?.. Это ты делал, Громов? Я кивнул головой. — А как ты докажешь? Пришлось напомнить ему историю с кернением, и он сразу же вспомнил, как получилась волнистая полоска от сверла. Женя понял, что погиб, и хотел было уйти, но Петр Семенович в бешенстве спросил у него: — Ну отвечай же товарищам! Где купил и сколько заплатил? — Я не обязан отвечать на их глупые вопросы! — резко ответил Женька. — Вот как?.. А что вы скажете по этому вопросу, ребята? Я не хотел врать, не хотел путать и прямо сказал, что отдал их Чесныку. А куда он их дел — не знаю. — А что скажет товарищ Петренко? — В общем, так… Я взял, потом отдал еще одному… Сменял, в общем. — А точнее — кому, когда, где? Чеснык лепетал, выворачивался, краснел и бледнел. Тогда не выдержал Шура Нецветайло: — Ну вот что, тезка: ты лучше отвечай, а то я с тобой потом поговорю. Чеснык сразу скис и начал тянуть: «Ну что вы, ребята», — а потом все-таки признался, что пластинки были проданы одному деду на базаре. Так постепенно все открылось. Петр Семенович кричал, что никогда не думал, что он, старый мастер, будет воспитывать «всяких мистеров» (и зачем только Юра вставил это слово!), бизнесменов, что от работы с такой грязной публикой он отказывается, и, наконец, потребовал сказать, у кого еще Чеснык покупал пластинки. И тут всех удивил Рудик Шабалин. Он сам вышел и сказал, что тоже продавал ему свои пластинки. Остальные молчали. — Тоже зарабатывал, значит? — насмешливо спросил Женька и отвернулся. — Хорошо ли, плохо ли мы поступили — дело десятое. Но мы свое продавали. Понял? Свое! Сами сделали и сами продали. А ты? — возмущался Шабалин. — На чужом горбу в отличники ехать собрался? За рубль-целковый решил пятерку получить? Вот ты и есть настоящий бизнесмен! Понял? Настоящий капиталист! Все молчали. Молчали потому, что получилось действительно очень плохо. Хуже некуда. И тут явно пахло настоящим капиталистом. Мы прямо-таки ощущали его отвратительный запах. Чеснык стоял молча, совершенно убитый и уничтоженный. Мы тоже старались не смотреть в глаза товарищам, которые в упор разглядывали нас и Женьку. Он не выдержал этих пристальных взглядов и смутился. Юра сразу это почувствовал. — А все-таки, мистер, — спросил он, — сколько же вы заплатили за эту продукцию нашей фирмы? — Я их не покупал, — глухо ответил Женька. Мальчишки, словно собираясь драться, подались вперед, а кто-то из девчонок ахнул. Марков поднял на нас глаза и, прижав руки к груди, точно защищаясь, жалобно и быстро сказал: — Честное слово, я не покупал! А мама заплатила на базаре три рубля. Даже Чеснык ахнул, а не то что мы. Так вот, значит, как ценится наш простой школьный труд! Так вот, значит, как на нас зарабатывают! Выходит, Петр Семенович правильно сказал, что мы — грязная публика: и сами наживаемся и на нас наживаются. — Постой, Марков, — растерянно спросил Петр Семенович, — зачем же мать покупала пластинки? Для тебя? — Петр Семенович… Петр Семенович, видите ли… — Женя, все так же прижимая руки к груди, страшно волновался и говорил, проглатывая слова: — И отец и мать у меня врачи. Папа — хирург. И они хотят, чтобы я тоже стал врачом. Хирургом. И я хочу. Очень хочу! Если бы вы знали, как это здорово — спасать жизнь людям! Я видел! Я знаю, как приходят люди и благодарят папу. Я тоже хочу быть таким. А ведь для хирурга важны руки. Прежде всего очень хорошие руки. Он же руками делает операцию. В теле человека. Вот! А я, когда рубил заготовку, раз пять ударил по руке молотком. И она у меня вздулась. А дома мама сказала, что так можно навсегда испортить руки, и поэтому мне не нужно работать в мастерской. Но потому, что за уроки труда все-таки ставят отметку, то… значит… вот мама и купила… Чтобы я сдал, как будто я сам сделал. Женя явно не врал. Мы стояли как ошалелые и молчали. Только безжалостный Грабин, недоумевающе осмотрев пластинку, строго отметил: — А по-моему, Марков, ты напрасно мать в это дело путаешь. — Напрасно… — тяжело вздохнул Чеснык. — Она у него хорошая. — Вот видишь! Ты лучше честно скажи: сам, дескать, покупал. — Я честно, товарищи… — прошептал Женька. — Правда, это мать купила. Зачем мне врать? Юра склонил голову набок и прищурил глаза: — Если бы это покупала твоя мать, она, наверное, выбрала бы хорошие пластинки. Самые лучшие. Чтобы ты пятерку получил. А она почему-то купила… с браком. За такие, сам слышал, Петр Семенович пятерки не ставит. — Вот-вот! — обрадовался Марков. — Я ей то же самое сказал. А она ответила, что так нужно. — Почему? — заинтересовался Петр Семенович. — А потому, что никто бы не поверил, что я сделал отличные пластинки. А такие… неважные… вы бы поверили. Мне, конечно, было обидно, когда мои пластинки называли неважными, но приходилось молчать. Молчали и все остальные. Да и что говорить? Глава 24. Наше дело труба И в этой грустной тишине послышались всхлипывания. Все оглянулись. Возле сверлильного станка плакала Аля Петрова. Мы втроем, как нам самим было ни тяжело, сразу бросились к ней. Ребята расступились, и мы, окружив станок, начали успокаивать Луну. Но она ведь какая-то странная: вместо того чтобы успокоиться, вдруг закричала вроде бы на всех нас, но прямо мне в лицо: — Значит, я вам сверлила пластинки на продажу? Да? Значит, вы не товарищи, а икс… эксплуататоры? Да? Значит, вот какие деньги вы получаете? Да? — Алька, Аля… — пытался успокоить ее Юра. — Что — Аля? Ну что? Смотреть на вас противно! Как вы низко скатились, как низко! Она еще долго упрекала нас. Наконец Шурке это надоело. Он взял ее за плечи и встряхнул как следует. — Ну хватит! Слышишь? Мы не врали. Деньги — правильные. — Там даже корешок от перевода лежит, — сказал я. — Сама посмотри. — Нужен мне ваш корешок! Я сейчас… сейчас же принесу эти деньги! Делайте с ними что хотите! Хоть лавочку открывайте! Шурка тряхнул ее еще раз: — Ну, без паники! Понятно? Мы ведь тоже денег не получали. — Вы… вы… А вот этот… — кивнула она на меня, вырвалась и побежала из мастерской. Нецветайло посмотрел ей вслед и буркнул: — Сейчас притащит деньги. — М-да, — хладнокровно сказал Юра, — нервная девушка. — И добавил: — Теперь нам двоечку по поведению выведут. Интересная отметка, нужно сказать. — Что же в ней интересного? — недовольно спросил Шура. — Ну, прежде всего эта отметка прямо-таки примечательная. Ни у кого в школе такой не будет. Только у нас. Да еще, может, у Чесныка. — Он усмехнулся. — На этот раз он не вывернулся. А вот Женечка и тут выкрутился. На мамочку все списал. Пока он говорил, к нам подошли Рудик и Чеснык. Они тоже сказали, что наше дело труба. Так мы и стояли: весь класс вокруг Петра Семеновича, а мы возле сверлильного станка — Алькиного станка, как его уже начали называть в классе, потому что она за ним все время ухаживала. Петр Семенович вынул часы, посмотрел на них, покачал головой и сказал: — До перемены пятнадцать минут. Можете собираться. Я должен подумать обо всем как следует. Так мы и ушли. Весь класс впереди, а мы, впятером, — позади. А в стороне — Марков, бледный, вытянувшийся и какой-то худой. Урок ботаники прошел так хорошо, что Альфред Петрович даже удивился: — Просто подменили класс — такая тишина! Но перед последним уроком началась буря. Первым влетел в класс наш вожатый Аркадий и предупредил, что после занятий будет внеочередной сбор отряда. Потом пришла Елена Ивановна и сказала, что после уроков состоится классное собрание. За ней явилась завуч и потребовала, чтобы мы не расходились — ей нужно выяснить ряд вопросов. Потом пришел директор, посмотрел на нас, вздохнул и, ничего не сказав, ушел. После уроков мы долго сидели на своих местах и разговаривали шепотом, словно возле тяжелобольного. Наконец пришел Аркадий и предупредил, что сбор отряда переносится на завтра или послезавтра. За ним явилась завуч и сообщила, что она поговорит с нами завтра или послезавтра, как только выяснит ряд вопросов. Потом заглянула Елена Ивановна: — Классного собрания не будет. Всем разойтись, а вам, пятерым — «гопкомпании», остаться.