— Нет, нет! Будьте совершенно спокойны на этот счет! Бенно поклонился и хотел уже идти, как чья-то рука коснулась его, Оглянувшись, он увидел пару темных глаз, смотревших на него не то испуганно, не то вопросительно. Они принадлежали юноше немногим старше его самого, стройному и бледному, с робким смущенным взглядом. — Знакомы вы с черной магией? — спросил незнакомец. — Что вы говорите? — изумился Бенно. — Я спрашиваю, можете ли вы управлять сверхъестественными силами? — Михаил! — строго окликнул директор, — поди сюда! Он славный парень, — продолжал он, обращаясь к Бенно, — усердный, честный, но… — и покрутил своим смуглым пальцем у виска. — Конечно, на это есть особые причины! Михаил боязливо поглядывал на хлыст в руке наездника, но тем не менее продолжал: — Мне все-таки очень хотелось бы знать, знаком ли этот молодой человек с тайнами черной магии? — Почему вам пришла эта мысль, неужели только потому, что я сумел совладать с ослом? — спросил Бенно. — Да, еще никто не мог заставить Риголло идти под собой покорно и спокойно, никто! Бедное животное теперь дрожит всем телом, тогда как до настоящего времени он никого не боялся! Бенно ласково протянул Михаилу руку и сказал: — Ничего сверхъестественного в этом не было! Могу вас уверить! Да неужели вы сколько-нибудь верите в такие вещи, как колдовство или сверхъестественные силы? Незнакомец боязливо оглянулся и сказал таинственным шепотом: «да!» — Михаил! — снова крикнул директор. — Да я молчу, молчу! Мальчики удалились, чтобы поспеть обратно в Гамбург, прежде чем запрут городские ворота. Все заметили, что Бенно, вопреки обыкновению, был молчалив и только раз как бы про себя сказал: «Да, такого коня я ужасно хотел бы иметь». — На моем коне ты всегда можешь кататься, Бенно! — проговорил Мориц. — Благодарю, но я хотел бы, чтобы лошадь была моей собственностью. — А разве у тебя нет никакой собственности? — Никакой! — Ни своей библиотеки, ни коллекций, ни абонемента на купанье, ни даже пары коньков? — Ничего! — Что же тебе дарят в день твоего рожденья или на Рождество? Бенно изменился в лице. — Что придется! — сказал он. — Однако до свиданья, господа, мне здесь направо! — Да подожди же, Бенно, мы проводим тебя еще немного! — Нет, нет, я очень спешу, господа! — проговорил юноша. — Спокойной ночи! — И он скрылся за углом улицы. Мальчики, посмотрев ему вслед, переглянулись. — Вы его огорчили, беднягу, — сказал Мориц, — у него нет ни отца, ни матери, он живет в доме этого противного старого ворчуна, дяди, который, кажется, тяготится им, а мы напомнили ему об этом, заговорив о наших подарках! — Да, говорят, сенатор — очень суровый человек и никогда никому не даст гроша медного. Зато никто его и не любит! — Недавно мой отец сказал: «Цургейден не может смеяться», затем он прибавил к этому еще нечто, я даже не смею сказать, что именно… — Да скажи же, скажи! — просили мальчики. — Он сказал: «Я убежден, что у Цургейдена на душе какой-то тяжкий грех, что-то страшное на его совести»! — На то похоже! Никто к нему не ходит, и сам он ни к кому не ходит! Да, нечего сказать, бедному Бенно плохое житье с этим дядюшкой да его старой бабкой! Между тем как толпа юношей растекалась по разным направлениям, Бенно поспешно добежал до мрачного старинного дома своего дядюшки — здания неуклюжей голландской постройки, совершенно тонувшей во мраке, с тяжелым навесом и островерхой крышей, с окнами, круглые стекла которых были вставлены в жестяную оправу. У входа на медной дощечке значилась надпись — «Цургейден с сыновьями», а над воротами красовалась латинская надпись: In Deo spes mea («В Боге моя надежда»). Таково было мрачное жилище Бенно Цургейдена. В этот вечер ни в одном из окон не виднелось света: всюду царили мрак и тишина. Ни веселое движение на улицах города, ни теплый августовский вечер, — ничто, по-видимому, не действовало на обитателей этого мрачного дома. Все двери и окна были плотно закрыты и завешены, нигде в окнах не виднелось ни одного горшочка с цветами, ни клетки с птичкой, ни одного веселого человеческого лица, как будто все здесь вымерло. Бенно неслышно прошмыгнул к калитке, тихонько пробрался по двору и осторожно постучался в единственное маленькое подвальное окошечко, откуда виднелся свет. — Гармс, это я, впусти меня! — Сейчас, сейчас, мой милый! Свет в окошечке исчез и вскоре кто-то осторожно отворил калитку, ведущую во внутренний двор. Приветливого вида старичок ласково поздоровался с мальчиком и потрепал его по плечу. — Ну, где же ты сегодня пропадал, голубчик? Ты смотришь что-то совсем не весело! Бенно вздохнул. — Гармс, — сказал он, — мне бы хотелось с полчасика поболтать с тобой! — Ну, так пойдем со мной, старая Маргарита еще не вернулась домой. Скажи мне, что с тобой, мой мальчик?! — Ничего, Гармс, я только размышлял сегодня о разных вещах и пришел к убеждению, что мы живем здесь какою-то особой, странной неестественной жизнью, словом, не так, как другие люди! Между тем старик ввел своего любимца в низенькую, скромно обставленную комнату, где они устроились друг против друга в удобных старинных креслах у окна. — Странной, неестественной жизнью? Ну да, да! — закивал головой старик, — для тебя, голубчик, это, конечно, не веселая жизнь! Бабушка и дядюшка — люди старые, к тому же еще болезненные и угрюмые, они не любят слышать чужого голоса, видеть чужого лица, а тебя тянет к людям, тебе хочется говорить и смеяться. Только ты не думай об этом, не сокрушайся: ведь скоро для тебя настанет хорошее студенческое время, вольное барское житье в Йене или Гейдельберге. Тогда тебе будет хорошо и не надо будет давать отчета никому, кроме своей совести! Глаза Бенно блеснули при этом, хотя он недоверчиво покачал головой. — Едва ли, Гармс, это будет таким счастливым временем для меня! — отвечал он, и лицо его покрылось густым румянцем. — Эх, черт побери! Да почему же нет? Как будто я не знаю! Господа студенты живут так, как будто целый мир создан только для них! — Да, если они богаты, Гармс! Но, видишь ли, мой дядя не тратит на себя ни одного шиллинга, и я уверен, будет требовать и от меня, чтобы я жил так же, как он, а ты не можешь себе представить, как бы я желал иметь рапиру, маску, нагрудник, перчатки и… Старик добродушно засмеялся. — Ну… ну, — сказал он, — высказывай все, милый мой… что еще?.. а?.. — И верховую лошадь, Гармс! Да, больше всего мне бы хотелось иметь свою верховую лошадь! — И ничего более? Однако не скромные же у тебя желания! Всего этого ты в жизни своей не получишь от господина сенатора! — Вот видишь, Гармс! — Ничего я не вижу. Старик наш, — я хотел сказать, его милость, — конечно, подумал бы, узнав о твоих желаниях, что пора присмотреть тебе местечко в доме умалишенных, — с этим я не спорю, но ты не унывай и не падай духом. Ведь и по ту сторону гор тоже есть люди, и среди них есть некто, который тебя очень любит и много о тебе думает. Этот некто — я! Бенно, растроганный словами старика, ласково кивнул ему головой. — Знаю, знаю, старина, но, ведь ты… то есть от тебя… — Ну, ну, доскажи-ка до конца свою мысль. Ты, кажется, хотел поговорить о рапире и верховой лошади… Не так ли? Все, все получишь, мой милый: будешь и верхом ездить, и фехтовать, будешь вполне счастлив и доволен! Видишь ли, я без малого сорок лет служу в этом доме, и это дало мне немалые деньги, а расходы у меня всегда были самые ничтожные. Когда несколько лет тому назад мой старый отец скончался, мне достались оба его дома в Гревингерской улице, и с того времени я ежегодно откладывал в сроки платежей за наем от двух до трех тысяч гульденов «за обшлаг рукава», как мы, гамбургцы, выражаемся. И все это я делал для тебя Бенно, все для тебя, мой мальчик! — Для меня?! — удивленно сказал мальчик, — для меня? Скажи, Гармс, ведь, Цургейдены — очень богатые люди? Старый слуга утвердительно закивал головой. — Да, наш сеньор, наверное, имеет несколько миллионов, но из этого еще ничего не следует: ты не можешь рассчитывать ни на один пфенниг! — Неужели? Но я слышал от людей, что мы — последние в роде Цургейденов. Кто же тогда должен наследовать после дяди, в случае его смерти, все эти капиталы? Гармс задумчиво покачал головой: — Бог знает кто, но только не ты, мой мальчик, никак не ты, так как недавно он составил завещание, а в этом не было бы никакой надобности. Если бы он собирался оставить весь свой капитал единственному законному наследнику, то есть тебе: ведь ты — единственный сын его единственного брата, никаких других родственников у вас нет… Но что об этом говорить! Ты еще слишком молод для таких рассуждений. К тому же пусть твой почтенный дядюшка оставляет свой капитал кому ему угодно, хоть рыбам в Эльбе, меня это нимало не печалит, так как должен тебе сказать, и я, со своей стороны, тоже написал завещание по всем требованиям закона, которое хранится у нотариуса. В нем твое имя стоит подле довольно кругленькой цифры, могу тебя уверить. Ну, и баста! Все это будет твое! Того хочу я, Петр Леберих Гармс, гамбургский мещанин и землевладелец, как и твой почтенный дядюшка, сенатор и оптовый торговец… Ну, да все это к делу не относится… Бенно улыбнулся, растроганный и смущенный. — Какой ты добрый, хороший человек, Гармс. Я от души благодарю тебя, но желаю, чтобы ты прожил еще многие годы, пользуясь всем, что по праву принадлежит тебе! Дай тебе Бог дожить до того времени, когда тебе дано будет увидеть, что я стал человеком, который может сам заработать свой кусок хлеба. Но теперь ты мог бы сделать мне одолжение, если бы только захотел. — Ну, какое же? — спросил старик. — Расскажи мне что-нибудь про моего покойного отца!