Пришлый не ответил. Сидел, созерцая бетонные конструкции над головой. Гнезда ласточек, прилепленные в самых верхних углах, были как множество маленьких глиняных печек вверх дном. Поток транспорта стал гуще. Прямоугольные тени, которые грузовики, въезжая под виадук, с себя стряхивали, в том месте, где они снова выскакивали на солнце, опять к ним прицеплялись. Он поднял руку так, словно бы медленно что-то подбрасывает вверх. — На ваш вопрос ответить невозможно. Это не тот случай, когда у тебя в голове совещаются маленькие человечки. Звука-то не было. Да и язык… На каком языке был их разговор? В любом случае сон у сновидца был глубок и явствен, а в такого рода снах присутствует язык, который старше любого изрекаемого слова. Наречие такого рода, что не допускает ни лжи, ни какого бы то ни было сокрытия истины. — Но вы вроде сказали, что они разговаривали? — В моем сне о них они, возможно, разговаривали. А может быть, я всего лишь прибегаю здесь к толкованию, лучше которого не могу подобрать. А что там было во сне путешественника — это вопрос отдельный. — Ну, дальше. — Древний мир призывает нас к ответу. Мир наших отцов… — Мне что-то кажется, что если они разговаривали в вашем сне, они должны были разговаривать и в его. Сон-то ведь у вас был общий. — Это опять все тот же вопрос. — И какой на него ответ? — К этому мы еще подойдем. – Ándale. — Мир наших отцов пребывает внутри нас. Десять тысяч поколений и больше. Форма, не имеющая истории, не имеет силы длить себя долго. То, что не имеет прошлого, не может иметь будущего. В сердцевине нашей жизни лежит история, из которой она сплетена; в этой сердцевине нет какого-либо наречия, а только акт познания, и вот его-то мы и разделяем друг с другом как во снах, так и наяву. Так было прежде, чем первый человек заговорил, и так будет после того, как замолчит последний. Но под конец, как мы вскоре увидим, он и впрямь разразился речью. — Замечательно. — В общем, гулял он со своими новыми наставниками, пока его не обуяло спокойствие и понимание того, что его жизнь отныне больше не в его руках. — Что-то большой борьбы я как-то в нем не заметил. — Вы забыли о заложнице. — А, там девушка же еще! — Конечно. — Ну, дальше. — Важно понять, что он им отдался не по своей воле. Мученик, которого влекут языки пламени, не может быть священной жертвой. Где нет возможности наказания, не может быть и награды. Вы ж понимаете. — Ну, дальше. — Они вроде как ждали, чтобы он принял какое-то решение. Чтобы что-то им такое сказал, может быть. А он все изучал, стараясь объять мыслью вокруг себя все то, что может быть изучено. И звезды, и скалы, и лицо спящей девушки на носилках. Этих людей, что пленили его. Их шлемы, их костюмы. И факелы у них в руках — из полых труб, набитых залитой маслом пенькой, пламя которых защищали от ветра слюдяные экраны, вправленные в фонарики, прикрытые сверху, и с трубками для выхода дыма, согнутыми из листовой отожженной меди. Он и в глаза им все пытался заглядывать, но глаза у них были темные, да еще и затененные черными козырьками, как у людей, которым предстоит преодолеть бескрайние снега. Или пески. Пытался увидеть их ноги — в чем они обуты, но их одеяния ниспадали на камни, стлались по ним, так что ничего у него не вышло. Увидел он лишь то, как странен этот мир, как мало о нем известно и как слабо мы подготовлены к тому, что грядет. Увидел, что человеческая жизнь едва ли дольше мгновения, но, в силу того что время бесконечно, каждый человек был всегда и вечно находится в середине своего путешествия, сколько бы ни было ему лет и какую бы он ни прошел дистанцию. Ему показалось, что в молчании мира он прозревает великий заговор, и он понял, что сам он должен стать частью этого заговора, в котором он уже превзошел и пленивших его, и все их планы. Если было ему какое-то откровение, то оно вот в чем: он есть вместилище знания, к которому он пришел единственно благодаря презрению ко всем представлениям, бывшим прежде. Поняв это, он повернулся к своим пленителям и говорит: «И ничего я вам не скажу!» Ничего я вам не скажу. Вот что он сказал, и сказал он только это. В следующий миг его подвели к камню и разложили на нем, а девушку подняли с носилок и вывели вперед. Ее грудь вздымалась. — Ее грудь — чего? — Ее грудь вздымалась. — Ну ладно, дальше. — Она наклонилась, поцеловала его и отступила, и тут вперед выступил архатрон с мечом{62}, взялся за него двумя руками, воздел над головой и одним ударом отделил путешественнику голову от тела. — Надо полагать, это конец уже? — Вовсе нет. — А, вы мне пытаетесь втереть, будто человеку отчекрыжили башку, а он выжил. — Да. От своего сна он очнулся и сел, дрожа от холода и страха. В безлюдье, все на том же пресловутом перевале. Среди тех же пресловутых гор. В том же пресловутом мире. — А вы? Рассказчик грустно улыбнулся, с видом человека, которому вспомнилось детство. — В таких снах, кроме всего прочего, проявляется сущность мира, — сказал он. — Проснувшись, мы припоминаем события, происходившие во сне, а вот сюжетная цепочка ускользает, ее вспомнить трудно. И все же именно в сюжете заключается жизнь сна, тогда как сами по себе события частенько бывают взаимозаменяемы. События же в мире яви, наоборот, нам навязаны, а сюжет, повествование — это трудноопределимая ось, на которую их приходится нанизывать. И мы волей-неволей вынуждены взвешивать, сортировать события, располагая их в определенном порядке. Не кто иной, как мы сами, слагаем из них историю, которая и есть мы. Каждый человек — это бард, певец собственной экзистенции. Посредством этого он встроен в мир. Это же становится одновременно и наказанием, и наградой — за бегство из сна, который мир видит об этом человеке. Едем дальше. Я, должно быть, проснулся тогда и сам, но по мере приближения мира яви путешественник на своем камне начал меркнуть, а я не хотел еще с ним расставаться, и тогда я позвал его. — У него было какое-то имя? — Нет. Имени не было. — Как же вы его позвали? — Я просто попросил его не уходить, он послушался, и я продолжал спать дальше, а путешественник повернулся ко мне и в ожидании замер. — Он, надо полагать, здорово удивился, увидев вас. — Хороший вопрос. Он вроде бы действительно удивился, хотя даже наистраннейшие вещи в сновидениях частенько совсем не удивляют, так что появление самых невероятных химер нам кажется совершенно обыденным. Присущая нашему бодрственному сознанию жажда менять мир так, чтобы он становился нам все более удобен, порождает всякого рода парадоксы и сложности. Все, во что мы лезем со своей опекой, начинает бурлить в смятении. Зато во снах мы оказываемся в стране великой демократии возможного, и вот там-то мы настоящие, правильные пилигримы. Туда мы отправляемся наудачу, чтобы встретить там то, что положено встретить. — У меня есть еще вопрос. — Вы хотите знать, знал ли путешественник, что он все это видит во сне. Если, конечно, это и впрямь был сон. — Вы, кстати, говорили, что эту историю уже рассказывали прежде. — Рассказывал. — И каков же ответ? — Вам он может не понравиться. — Это не должно вас останавливать. — Он задал мне тот же самый вопрос. — Он хотел знать, сон ли это? — Да. — А что именно он сказал? — Он спросил меня, видел ли я этих — ну… — Этих людей в странных одеяниях, со свечками и так далее? — Да. — И… — Ну… Таки да. Конечно. — И вы это ему сказали. — Я сказал ему правду. — Но можно ж было и соврать, не так ли? — Это зачем еще? — Ну, если, услышав правду, он подумает, что его сон был явью… — Очень хорошо. Вы понимаете, в чем загвоздка. Билли наклонился в сторону, сплюнул. Устремил долгий взгляд вдаль, на север. — Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне тут особо-то рассиживаться некогда. — Вас кто-нибудь ждет? — Надеюсь. Мне кое с кем очень хотелось бы свидеться. — Короче, ему хотелось взять меня в свидетели. Но во снах не бывает свидетелей. Во сне говоришь сам за себя, и точка. — Понятно, это же сон. Вы его выдумали, увидели во сне. А значит, можете заставить его делать все, что вам вздумается. — А где он был перед тем, как мне присниться? — Вот вы мне это и скажите.