— Да, все! Тогда Мюрри откинулся на спинку своего кресла и вздохнул полной грудью, словно с плеч его свалился тяжелый камень. «Ну, слава Богу, слава Богу! — шептали его уста. — Значит, тайна, лежавшая между ними, разлучавшая его с Джесси, перестала быть тайной». — Он сказал тебе все, и ты все поняла, — продолжал он, — ведь для этого только он поехал с тем пароходом, с которым ехала ты. Теперь, когда ты все знаешь, Джесси, ты не можешь обвинять этого человека в смерти Лионеля. Есть люди, которым еще, кроме нас, известна истина, и ради твоего брата, ради него… — О, теперь я все понимаю, все, все! — радостно воскликнула она, и сердце ее забилось быстро и порывисто, целый поток любви, нежности и ласки пролился из ее глаз на лицо Мюрри. — О, это был Хуберт Лэдло, а вы, вы только защищали и охраняли его, потому, что он был ваш друг, спасший вам жизнь. О, Мюрри, Мюрри! Прощу ли я себя когда-нибудь! Это странное подозрение… это недоверие к тебе… Он привлек ее к себе и молча стал целовать ее белокурую головку, а она спрятала свое мокрое от слез личико на его груди. — Да, — сказал он, — Лэдло совершил это. Но твой брат выстрелил в него первый! Я был при этом и все видел. Ты веришь мне? Пусть отныне никто из нас не будет больше вспоминать об этом. На все воля Божья, которая выше нашей воли и перед которой все мы должны преклоняться. Она ничего не могла ответить ему, слезы радости текли по ее щекам, и он принялся поцелуями осушать их. XXII КОМБ-КЭСТЛ Время было уже за полночь, когда поезд прибыл в Чиппингам, но на освещенной платформе ожидали ливрейные лакеи, и даже сам начальник станции не ложился, чтобы лично приветствовать молодого лорда, нового владельца Комб-Кэстла. Кроме того, сюда собралась, несмотря на поздний час, небольшая группа любопытных, пожелавших видеть «наследника», как они еще продолжали называть нового владельца замка и поместий покойного лорда Вудриджа. Каково же было их удивление, когда из вагона вышел не только сам молодой лорд, но и удивительно хорошенькая и привлекательная девушка! Правда, странный наряд девушки заставил многих подивиться, но ее красота делала все остальное незаметным. Бедняжка даже не подозревала, что она возбуждает такое внимание, считая себя скромной, заурядной пассажиркой. Она не расслышала также, как здоровался с Мюрри начальник станции и другие служащие, и никак не ожидала, что здесь ее встретят старые знакомые, когда знакомый голос приветствовал ее и знакомое лицо вынырнуло откуда-то из толпы. — A-а, Бэнтам! — воскликнула Джесси, действительно сильно обрадованная этой встречей. — Откуда вы взялись? Как вы сюда попали? — Приехал вас встречать, мисс Голдинг, из замка Комб. Я главный агент его сиятельства лорда Вудриджа. Ну, кто бы мог подумать, что это случится? Помните, я говорил вам, что скажу вам нечто о «Негодяе»? Боже, как все вы ошибались! Вы называли его негодяем, мошенником — его, лучшего и честнейшего человека, какого я знаю! И я играл эту роль потому, что он того желал. Ну, разве вы не были неправы, мисс Голдинг? — О, тысячу раз неправа! Тысячу раз! — воскликнула она страстно. — Все мы были неправы и всех больше высокочтимый викарий мистер Трю… Я так и скажу ему сразу, как его увижу. — Вы увидите его завтра! — сказал Бэнтам. — Я сказал ему, чтобы он захватил с собой и эту… как она называется… Ну, недоуздок, что ли… Некоторые называют это священными узами Гименея… Ну, так вот, я просил его привезти сюда эти узы, чтобы возложить их на маленькую Джесси и большого и сильного Мюрри, лорда Вудриджа. Однако его сиятельство ожидает вас у экипажа, вы не должны заставлять его дожидаться теперь… После всему будет время, а теперь там, в замке, не спят и ожидают вас шесть старых дев теток… Надо и их пожалеть! Подсадив Джесси в экипаж, Мюрри поместился подле нее, а Бэнтам, толкавшийся тут же, сообразив, что он здесь будет лишний, под предлогом заботы о багаже куда-то скрылся. — Правда это? — спросила Джесси, когда экипаж уже выезжал за город, миновав улицы спящего старозаветного городка Чиппингама. — Правда ли это, Мюрри, что мы завтра увидим викария, мистера Трю? — Совершенная правда, моя дорогая! Я ожидаю к нам завтра, во-первых, высокочтимого викария, а во-вторых, и это еще важнее, — твоего отца. Я просил его телеграммой ехать прямо в Комб-Кэстл и в кратких словах объяснил ему все! — Когда же вы успели послать ему телеграмму? — Из Пангбурна в то время, как краснощекий содержатель гостиницы беседовал с тобой! — Значит, мистер Бэнтам знает решительно все? — У меня от него нет никаких секретов! Он приезжал в Америку, чтобы сообщить мне о перемене, происшедшей в моем положении, и привезти меня в Англию, где я должен был вступить во владение унаследованными мною поместьями и титулом. Он положительно необходимый для меня человек и будет незаменим, когда мы поедем на несколько недель в Инсвич, другое из моих поместий, так как в настоящее время я являюсь владельцем не одного только Комб-Кэстла, а и многих других замков и поместий. Джесси придвинулась еще ближе к Мюрри и ласковым голосом спросила его: — Владелец замка Комб-Кэстл? А как его имя, его настоящее имя? — Здесь его называют двенадцатым лордом Вудриджем, если ты хочешь знать! Она ничего не сказала, он также молчал. Так вот что принесла ей судьба, что она имела для нее в запасе, что она приберегала для нее до этого дня, в который она испытала столько обид, унижений и оскорблений! Любовь этого сильного, недюжинного человека, громкое имя, его громадные поместья, словом, все, о чем она даже не мечтала. И не зная, что делать и как благодарить судьбу, не зная, чем и как выразить ему свою радость, она впотьмах, ощупью отыскала его руку и, слегка привстав, поцеловала его в первый раз прямо в губы. — Мюрри, что я скажу тебе? — спросила она. — Ты скажешь, дорогая, что любишь меня! — О, я любила тебя всегда, с первой минуты, когда увидела на пароходе. Ведь ты научил меня этому чувству, до тебя я его не знала, Мюрри. И право, я не могу любить тебя сильнее теперь, чем любила вчера. Ведь ты поверишь этому, дорогой?.. Ты не подумаешь, что я так глупо тщеславна… — Я верю только тому, что ты любишь меня! Посмотри, милая моя жена, вот твое новое гнездышко, твой и мой дом! Высокие старинные ворота широко распахнулись перед ними; весь старый замок светился огнями, и они под руку вошли в высокие и пышные хоромы, словно путники, утомленные дорогой, но достигшие желанной цели, где их ждут отдых, счастье и покой. БРИЛЛИАНТОВЫЙ КОРАБЛЬ роман *[2] I ПРЕДИСЛОВИЕ ТИМОФЕЯ МАК-ШАНУСА, ЖУРНАЛИСТА Мой друг, доктор Фабос, познакомился с мисс Фордибрас на великосветском базаре, устроенном по случаю празднества в кенсингтонском Тоун-Холле. Я прекрасно помню, что в тот вечер он хотел развлекать почтенную компанию из Гольдсмит-Клуба за свой счет. — Мак-Шанус, — сказал он, — никто, кроме тебя, не сумеет заказать прекрасный ужин. Отправляйся на маскарад, и я приеду туда же. Не жалей денег, Мак-Шанус. Твои друзья — мои друзья. Я желал бы сохранить воспоминание об этом вечере… последнем в Лондоне до моего отъезда. Нас было семеро, обедавших за его счет в Гольд-смит-Клубе, и все мы сели в один и тот же омнибус. Да будет вам известно, что вы не найдете ни одного человека, который не отдал бы справедливость замечательному гостеприимству Фабоса. Ночь была ясная, и небо усеяно мерцающими звездами. — Мы, что ли, платим за омнибус? — спросил мой друг Киллок, актер. — Не оскорбляй в этот вечер самое великодушное сердце во всей Великобритании! — сказал я. — И прекрасно, — сказал он, — человеку, который не платит, незачем заботиться о сдаче, — и с этими словами он вошел в Тоун-Холл. Наша компания выглядела весьма колоритно. Мой старый товарищ Барри Хиншоу явился в бархатной охотничьей куртке и красном галстуке, что не очень пришлось по вкусу служащим театральной конторы. Сам Киллок, любимец дам, явился в жилете, так густо усеянном бриллиантами, что их хватило бы на целую брошь-хризантему. Все мы семеро, точно солдаты, выстроились у буфета, повернувшись спиной к танцевальному залу. — Самое время для виски с содовой, — сказал Барри Хиншоу, знаменитый трагик. — Стыдись, — сказал я ему, — не прошло и получаса с тех пор, как ты пил яд, известный под названием кюммеля. Остерегайся напитков, Барри! — О! — сказал он, — Ты, я полагаю, из одного места приехал со мной? — И затем прибавил: — Будь Фа-бос настоящий джентльмен, он присоединился бы к нашей компании и заплатил за нее. Самое ужасное на всех этих базарах заключается в том, что ты всегда потеряешь из виду человека с деньгами. Я пропустил мимо ушей это дерзкое замечание, и мы занялись буфетом. Великосветский базар, как они его называли, был в полном разгаре. Красавицы, одетые пастушками, приняли было меня и моих друзей за овец, которых можно постричь, но величественные манеры наши и два шиллинга и десять пенсов в кошельке уменьшили их рвение, и они сделали поворот направо. Базар этот был устроен для моряков из Портсмута. Стоило купить пучок незабудок за десять шиллингов у девушки с голубыми глазами и пунцовыми губками, и вы могли вальсировать с этой же самой маленькой волшебницей по пять шиллингов за раз. Мой друг Барри сильно побледнел, когда услышал это от меня. — Уж будто ты не умеешь вертеться на носках? — спросил я. — Друг, — ответил он, — это несравненно хуже, чем переплыть Ла-Манш. — А Фабос танцует, — сказал я, указывая на последнего, — и будет танцевать, пока не взойдет солнце. А танцевал он на этом базаре в Кенсингтоне с миниатюрной девушкой в красном. Я уверен, что его шесть футов один дюйм уменьшились до пяти футов с двумя третями, так низко приходилось ему наклоняться, чтобы нашептывать ей нежные слова всякий раз, когда он платил пять шиллингов за вальс, как это было сказано в программе. А обыкновенно он такой молчаливый человек! Его даже в клубе ничем, бывало, не расшевелить и ничего не добиться от него, кроме молчаливой улыбки. Каких только определений не давали этому Ину Фабосу! Одни говорили, что он циник. Некоторые упоминали о его бессердечии, были и такие, кто утверждал, будто он эгоист. Что делал он со своими деньгами? Тратил ли часть их на своих друзей? Священным храмам Бахуса это было лучше известно. Говорили, что он скупал везде бриллианты. Да, именно крупные бриллианты, рубины и сапфиры, которые предназначались не для прекрасных ручек дам и их белых плеч, а для того, чтобы лежать под замком внутри несгораемого шкафа в его доме возле Ньюмаркетской дороги, лежать там скрытыми в ночной темноте. Так, по крайней мере, говорили люди. А я, со своей стороны, прибавлю, что во всем Лондоне не было совершено ни одного истинного благодеяния без того, чтобы в нем тайно не участвовало его великодушное милосердие. Почему же, однако, обращались все взоры на Ина Фабоса, когда он бывал в какой-нибудь компании? Весьма возможно, что у некоторых являлась при этом надежда занять у него денег. Быть может, надеясь на возможность занять у него денег, они тем самым думали спасти его от таких же притязаний со стороны других. В этом, надо полагать, и заключалась дружба, по их мнению. Но заметьте, что много было и таких, чуждых ему совершенно людей, врагов, завидующих ему в том, что он пользовался всеобщей благосклонностью, которые вместе с остальными были у его ног. Почему? Сейчас скажу. Причиной этому была та великая сила, которую зовут личным магнетизмом, сила, не имеющая до сих пор настоящего названия, но существование которой мы не можем, однако, отрицать. Не знаю ни одного человека, обладающего ею в той же степени, как Ин Фабос. Достаточно было ему сказать три слова за столом — и вся комната уже слушала его. Он молчал, и все-таки люди смотрели на него. Никто не имел собственной воли там, где он бывал. Нигде не проходил он незамеченным. Таков был человек, которого я увидел танцующим с темноволосой пастушкой в красном костюме. Когда затем он отвел ее к отцу, надменному старому джентльмену, прямому как палка, я спросил его, кто она такая. — Тимофей Мак-Шанус, — сказал он, — она дочь генерала Фордибраса, предок которого приехал в Америку вместе с маркизом Лафайетом. Здесь начинаются и кончаются мои познания. Веди меня к буфету, я хочу утолить жажду. Нет, ни разу еще с тех пор, как я участвовал в гребной гонке в Ханлее, не струились по моему лицу такие почтенные капли пота. Пока жив, не соглашусь больше на это, даже за лучший рубин Джетатура! — Мой дедушка был знаком с твоим другом Лафайетом, — сказал я, провожая его к буфету, — хотя я не помню, чтобы когда-либо встречался с ним. Что касается тяжелой работы, о которой ты говоришь, то зачем ты делаешь ее, если она тебе не по вкусу? Танцевать или не танцевать — неужели тут может быть вопрос? Не для таких людей, как мы с тобой, доктор Фабос! Не для тех, которые живут на олимпийских высотах и не прочь взлететь еще выше, если только ты можешь обязать их какой-нибудь ссудой… Он сразу оборвал меня и, не обратив никакого внимания на мои слова, взял меня за руку, отвел в угол и удивил самым странным сообщением, которое когда-либо произносили уста такого человека. — Я танцевал с нею, Мак-Шанус, — сказал он, — потому что на ней был жемчуг бронзового цвета, который у меня украли в Париже года три назад. — Неужели во всем мире нет больше жемчуга бронзового цвета? — спросил я, удивленный его словами.