— Готов побиться об заклад, что у Джесси Голдинг! Я и сам собираюсь к ней, надо сообщить ей кое-что, а потом уж можно будет отправиться и к Лэдло… Что ж, порешим, что ли, на семистах пятидесяти? Правда ведь я не завышаю цену? — Хм! — сказал Мюрри саркастически и, подойдя к столику у окна, достал из его ящика связку бумаг, собираясь сказать что-то, как вдруг увидел направленное на него дуло пистолета Седжвика. — Вот тут есть маленькая история, — продолжал Мюрри невозмутимо, все с тем же ироническим оттенком в голосе, — о некоем уличном воре Бертраме Седж-вике, тогда именовавшемся Роджером Дау, история, которая, вероятно, покажется весьма интересной окружному суду. Так вот, Седжвик, не валяйте дурака, если вы спустите курок, то наверняка попадете на виселицу! — Я это отлично знаю, но бывает минута, когда человеку решительно все равно, повесят его или нет! И вот я решил или получить от вас семьсот пятьдесят фунтов, или быть повешенным из-за них. Так вот я вам даю три секунды на размышление! — Напрасно, я сейчас выпишу вам чек! Седжвик был до того поражен этой быстрой сговорчивостью, что не в состоянии был произнести ни слова. Не отводя дула пистолета от своей жертвы, он жадными глазами впился в зеленую бумажку чека и при этом шептал вполголоса: — Ну, вот это благоразумно! Ведь я же не желаю вам зла. Но когда человек доведен до крайности, вы сами понимаете, мистер Вест… Выпишите мне этот чек, и я клянусь, что вы больше не увидите меня. Мюрри чувствовал, что в то время, как он писал, дуло пистолета почти касалось его уха, но даже мысль о том, что эти судорожно дрожащие пальцы могли непроизвольно спустить курок, не смущала его, и он спокойно подписал чек и передал его через плечо Седжвику с таким видом, как будто то была простая визитная карточка. Дрожащие пальцы протянулись за чеком, и рука с пистолетом опустилась вниз. Этого было достаточно: длинные тонкие пальцы, словно клещи, впились ему в горло и, словно тисками, сдавили его, в то же время железная рука схватила его руку. Негодяй не мог издать ни одного звука и только глухо хрипел; кровь шумела у него в ушах, красные круги ходили в глазах. Когда Мюрри, наконец, отпустил его, он упал на ковер и лежал с почерневшим лицом. — Воздуху! Воздуху! — стонал он. Но Мюрри совершенно не обращал на него внимания, занявшись чем-то у стола. Пистолет лежал на полу почти под рукой у Седжвика, но заряды из него были вынуты и лежали в боковом кармане Мюрри. Когда Вест окончил все свои приготовления, собрал бумаги, запер ящики и переоделся, то приказал Седжвику тоном погонщика рабов встать и идти за ним. — Не думайте, Вест, что вы со мной разделались! У меня есть еще один козырь в запасе! — прохрипел тот. — Тем лучше для вас! А теперь я возьму экипаж, и вы поедете со мной на улицу Маргариты. Если вы во время пути хоть раз откроете рот, я сейчас же сдам вас в руки полиции. Если же я буду вами доволен, то вы, пожалуй, заработаете проезд в Южную Африку! — И еще сотенку фунтов на первые расходы! — Может быть. Это будет видно после того, как я повидаю Лэдло. Они сели в экипаж и поехали. Когда они остановились у подъезда грязного, убогого дома и поднялись по темной, неопрятной лестнице, Седжвик распахнул дверь в жалкую каморку, где Мюрри действительно нашел своего несчастного друга Хуберта Лэдло. Оба они были до такой степени растроганы, что не в силах были произнести ни слова. Даже Седжвик не захотел им мешать и предложил на время удалиться. — Нет-нет, вы нам нужны, — сказал Мюрри, — сидите здесь, пока мистер Лэдло соберет свои вещи. Воздух Лондона ему вреден, ему надо немного попутешествовать за границей, и я хочу, чтобы он выехал сегодня же, а вам я успею выдать чек и после. Пожалуйста, не принимайте вида призового борца, вам пора бы уже знать, что я умею ладить с такими людьми, как вы! — Я это хорошо знаю, но вы можете подписать чек здесь, прежде чем Лэдло выйдет на улицу. Видите ли, Вест, раз он уйдет отсюда, я выпущу вас из рук! — Совершенно верно! Когда Лэдло выйдет отсюда, вы станете мне так же не нужны, как любой негодяй, которого я могу встретить на улице. Но вот что я вам говорю, садитесь и ждите, не заставляйте меня проучить вас еще раз! Мюрри отозвал Лэдло в сторону и вполголоса стал давать ему какие-то наставления. Ужасно расстроенный, растерянный и печальный, Лэдло кое-как собрал свои пожитки в чемодан и, не дав себе даже труда закрыть, связал его на скорую руку ремнем. «Ах, Мюрри, я, право, не могу решиться на это! Это настоящее безумие!» — донеслись до Седжвика обрывки фраз. Затем, прежде чем этот последний успел опомниться, Лэдло вышел, сел в ожидавший у подъезда экипаж и уехал. Тогда Седжвик грозно вскочил на ноги, но Мюрри тотчас остановил его, многозначительно положив ему руку на плечо. — Неужели вы думаете, что такая тряпка, как этот человек, может укрыться от меня?! Я завтра же разыщу его! Конечно, если вы, Вест, не исполните данного мне обещания. Если вы называете себя джентльменом, то должны выдать мне чек. Я положился на ваше слово, что сделал бы не каждый! Убедившись, что Лэдло уже далеко, Мюрри отошел от окна, в которое он следил за своим другом, и взял со стола шляпу. — Что ж, вы задумали меня обмануть? — крикнул Седжвик. — Тише, тише, я прямо отсюда отправляюсь в компанию пароходства и приобрету для вас билет, как обещал! — К черту этот билет, мне нужны двести фунтов! — Проезд в Кейптаун и сто фунтов по прибытии туда — вот что было обещано! Вместо ответа из уст Седжвика полился поток самой непристойной ругани. Теперь у него оставалась еще одна, последняя надежда: это Джесси Голдинг. Он мог пойти к ней и сказать: «Хуберт Лэдло застрелил вашего брата, а Мюрри Вест стоял и смотрел». Но, конечно, он не мог предвидеть, какого рода вознаграждение она даст ему за это. Кроме того, он прекрасно знал, что едва только сделает это, как Мюрри Вест не задумываясь передаст его в руки суда и полиции. Не находя выхода из положения, сознавая свое полное бессилие перед этим человеком, он впал в бешенство. Мюрри же, прислонясь спиной к двери комнаты, смотрел на него, скорее, с состраданием, чем с гневом. — Полагаю, вам необходимо дать время одуматься, Седжвик, — сказал наконец Мюрри, — и если завтра вы снова явитесь умолять меня, то я, быть может, все-таки уплачу за ваш проезд в Кейптаун, но в настоящее время для вас несравненно безопаснее остаться здесь. Прощайте, Седжвик, и знайте, что если я, выйдя из дома, услышу ваш голос, то немедленно пошлю сюда полисмена! С этими словами Мюрри вынул ключ из замка двери, намереваясь выйти, но Седжвик с бешеными проклятиями налетел на него и был тотчас же отброшен им, причем налетел на шаткий жалкий столишко, ножки которого подломились под его тяжестью, и он полетел вместе со столом к окну. Тем временем Мюрри Вест уже вышел за дверь, заперев ее снаружи на замок, а ключ от этих дверей вручил жильцу нижнего этажа, наказав ему крепко-накрепко ни под каким видом не отпирать двери до тех пор, пока господин не успокоится. Затем, вскочив в первый проезжавший мимо кэб, он вернулся в свою гостиницу. Странные мысли преследовали его. Он знал, что этот день должен был иметь для него громадное значение, так как сегодня Джесси должна была узнать всю правду о смерти ее брата, и притом от того человека, который был причиной этой смерти. XVII ОТРАЖЕНИЕ В ЗЕРКАЛЕ В тот самый день, когда Мюрри нашел своего друга Лэдло и отправил его с улицы Маргариты в свой блестящий отель на Трафальгар-сквер, Джесси принимала у себя подругу детства, которая приехала к ней завтракать. В отеле «Савой» собиралось в это время дня самое разнообразное и блестящее общество, так как его ресторан славился и посещался людьми всех профессий. Но ни сама эта пестрая толпа, ни кто-либо из отдельных личностей, входивших в ее состав, не интересовали Джесси и, если сказать по правде, то с того момента, как она рассталась с Мюрри Вестом, ничто решительно не занимало ее. У нее было здесь немало друзей и знакомых, начиная с американского посланника, друга их семьи. Но ни с кем из них она не могла поделиться своими чувствами, и до приезда отца ей суждено было справляться с ними одной. Ей и хотелось быть одной, хотелось никому ничего не говорить о том, что происходило у нее на душе, но временами это полное одиночество пугало и смущало ее. До последнего времени Джесси не сознавала в себе никаких сердечных волнений и, вероятно, по-детски рассмеялась бы, если бы кто-нибудь заподозрил ее в том, что романисты называют «страстной любовью». Во всяком случае, месяца три тому назад она, наверное, рассмеялась бы. Согласно распространенной в Нью-Йорке теории, она рассчитывала долиной брака достичь солнечных высот, блестящего положения в высшем свете, веселой жизни, невыразимой услады пэрской короны и тому подобных блаженств. Любовь же, утверждает эта теория, существует только для кухарок и героинь романов, а у Джесси не было ни одной подруги, которая могла бы научить ее смотреть иначе на это чувство. И потому, когда ее брак с лордом Истреем был решен, она согласилась на него с детской уверенностью, что это суждено судьбой, и брак нужен, даже необходим для ее счастья. Все друзья так радовались этому браку, так завидовали, так много говорили о ее необыкновенном счастье, о всех тех новых радостях и наслаждениях, какие принесет ей этот брак, что она действительно поверила им. Мало того, даже газеты в течение целой недели только и занимались, что ею и ее нареченным женихом, помещали портреты помолвленных, превозносили знатность рода и высокое положение жениха, восхваляли невесту… Но в этом душистом венке были и свои тернии. В некоторых газетных статьях проскользнули и такого рода выражения, как: «Бернард Голдинг купил для своей дочери по дешевой цене баронета Истрея»; «Хромой банкрот быстро оправится, приобретя в Америке золотые костыли, но вряд ли старый ловелас помолодеет, приобретя молодую жену», или: «Старая аристократия гибнет благодаря молодым танцовщицам и бодрится благодаря богатым женам». Эти вещи, конечно, на мгновение обижали ее, но она очень скоро забывала о них, и перспектива первенствующей роли в высшем английском обществе невольно пленяла и забавляла ее даже и теперь. И ради чего стала бы она отказываться от всего этого? — спрашивала она себя. Только где-то в глубине души какой-то новый, незнакомый голос отвечал ей: «Ради того человека, который спас тебе жизнь, рискуя своей собственной жизнью». Но в то же время другой голос шептал ей: «Да, но он действовал из себялюбивых побуждений. Затем, если бы он не спас тебя, ты была бы спасена вместе с твоей теткой и другими». Наряду с этим она начинала рассуждать так: «Если бы в жизни Мюрри Веста не было ничего предосудительного, то он, наверное, рассказал бы ей больше о себе». Как большинство молоденьких девушек в Англии, Джесси лишь изредка проглядывала английские газеты, а если проглядывала, то весьма невнимательно, потому ей было совершенно неизвестно, что в последнее время имя Мюрри Веста начало приобретать известность, что о нем много говорили и много занимались им в лондонском обществе. Она даже ничего не знала о его материальных условиях и об истинных условиях его жизни и деятельности и боялась, чтобы, узнав все это, ей не пришлось разочароваться. Затем она начинала возмущаться своим собственным положением нареченной невесты, ожидающей своего жениха, который до сих пор даже не написал ни строчки, чтобы приветствовать ее; что она любила не его, а другого, почти незнакомого человека, который не решался просить ее любви. Не забавно ли было все это? С такими мыслями ожидала Джесси свою приятельницу Нолли Баринг, молодую американку, вышедшую замуж за англичанина года четыре назад. Проходя по вестибюлю, Джесси спросила, не было ли для нее телеграммы от лорда Истрея и, получив отрицательный ответ, испытала болезненный стыд, вызвавший с ее стороны решение не справляться более о телеграммах и совершенно перестать ожидать их и думать о них. Но едва только ее увидела Нолли Баринг, как первый вопрос ее между звонкими поцелуями был: — Что же, дорогая Джесси, есть от него письма? Телеграммы? Узнала ты что-нибудь о нем? — Ах, не спрашивай, мне даже надоело думать об этом! — отвечала Джесси и, взяв под руку свою приятельницу, направилась вместе с нею в ресторан отеля, где они и расположились у одного из отдельных маленьких столиков на балконе. — Итак, твой отец приезжает завтра, Джесси, — продолжала молодая женщина. — Это, во всяком случае, приятная для тебя новость, не правда ли? — О, да! — воскликнула Джесси, подавляя вздох. — Конечно, я очень, очень рада… Но он думает, что я теперь с Джеральдом, и потому не тревожится обо мне. Воображаю, что сказал бы отец, если бы я написала ему обо всем! Вообрази, ни слова от жениха, ни слова от других… точно на каком-нибудь необитаемом острове! Прямо-таки как в комедии. Я так и сказала Джеральду, когда писала ему вчера! — А, так ты вчера писала ему? — Да, писала и затем разорвала. Я всегда люблю изложить письменно то, что думаю и чувствую, это меня успокаивает. Я вчера сказала Джеральду все, что я думаю о нем. О, ты еще не знаешь меня, какова я бываю, когда дело идет неладно! Мне всегда кажется, как будто я должна сделать что-то ужасное, закричать, или расплакаться, или сделать больно себе или кому-нибудь другому, словом, сорвать как-нибудь свой гнев, тогда я делаюсь снова безмятежно спокойна, как ангелы на небесах! — Я, дорогая, почти ничего о них не знаю. Но скажи мне, когда ты имела о нем последние известия? Ведь он, наверное, дал тебе телеграмму на пароход, где сообщал, что он намерен делать? — продолжала расспрашивать мистрис Баринг. — Да, он это сделал, только я теперь не помню, откуда была его телеграмма, — сказала Джесси. — Отец мой находился в то время в Лондоне, и я должна была приехать прямо к нему в этот самый отель. Последнее письмо от Джеральда пришло из Парижа; он мне написал тогда такую массу глупостей, что я и половины из них не запомнила. Уверял, что ездил на своей машине в Испанию, что там его принимали одни за германского императора, другие за царя. Все глупое тщеславие этой высшей породы, смешное и пустое тщеславие… Суета сует! — смеясь, добавила она. — Если бы мужчины не были тщеславны, милая Джесси, то были бы еще более скучны! Мне кажется, что Джеральд в качестве мужа подает большие надежды. А ты, душечка, только начинаешь слушать эту интересную песенку мужа, заполучившего хорошенькую, молодую и богатую жену, а уже наслушалась такого, и потому я завидую тебе. На первых порах необыкновенно приятно слышать, как они, то есть мужья, все время повторяют: «моя жена делает то-то», «моя жена любит это», «моя жена хочет того-то» и т. д. И будь я на твоем месте, владелицей замка Монктон, я бы, кажется, убирала и разубирала его каждые три месяца для того, чтобы у меня было постоянно какое-нибудь занятие. Однако я не спросила еще тебя, сколько ты отправила телеграмм Джеральду с тех пор, как высадилась в Ливерпуле. — Сколько? Да неужели ты думаешь, что мне нечего больше делать, как телеграфировать человеку, который умышленно держится подальше от меня! — О, Джесси, как ты можешь говорить такие вещи? — воскликнула Нолли Баринг. — Он вовсе и не думает держаться умышленно вдали от тебя. Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение. Он или не получил твою телеграмму, или находится на своей яхте. Я решила разузнать об этом сегодня же, потому что твое положение становится смешным и глупым, тебя необходимо вывести из него! — Бедная я, бедная! — смеясь, воскликнула Джесси. — Как будто мне это не все равно?! Неужели ты в самом деле думаешь, что для меня так важно выйти замуж за Джеральда? Могу тебя уверить, что нет! — Тебе, дорогая, вовсе не разрешается рассуждать об этих вещах. Когда женщина начинает рассуждать, она погибла! — воскликнула молодая дама. — Почему же она погибла, Нолли? Она, скорее, может думать о том, что спасена. — Спасена? Что за дикая мысль! Спасена от обладания древним замком, от первенствующего положения в обществе, от знатного рода, ведущего свое происхождение от рыцарей Вильгельма Завоевателя?.. Помилосердствуй, Джесси! Ведь нет ни одной девушки, ни одной женщины в Нью-Йорке, которая бы не завидовала тебе. Я готова поспорить, что ты к нему несправедлива, что в этот самый момент Джеральд несется к тебе на всех парах, экстренным поездом и экстренными пароходами… Конечно, я не спорю, тебе обидно и неприятно дожидаться, но мы поможем делу. Я увезу тебя сегодня в Фентон-Карт, и поедем вместе в Аскот. Я оставлю здесь мистеру Голдингу письмо, что увезла тебя поразвлечься, а ты пошли записку на квартиру Джеральда, в которой известишь его, где ты находишься! Джесси отрицательно покачала головкой. — Нет, нет, Нолли, я не могу ехать с тобой! Я так давно не видела отца, каждый час промедления будет теперь для него ужасен… Даже если бы теперь Джеральд прислал за мной, я не поехала бы к нему. Это не каприз, но, право, мне кажется, то если бы он искренне любил меня, то не поехал бы веселиться в Париж сразу после того, как услыхал, что я погибла. Я писала ему это вчера и добавила, что не выйду за него замуж, но разорвала это письмо и бросила его в корзину, а теперь сожалею, что не отправила его ему! — Нет, нет, Джесси! Это было бы настоящее безумие! Ты сама не знаешь, чего хочешь! — Это правда… Знаешь ли, я пережила целую жизнь с того момента, как мы с тетей покинули Нью-Йорк. Каждую ночь, когда я просыпаюсь, мне кажется, что я еще на море, и снова переживаю все эти потрясающие минуты. Мне кажется, что, пока я буду жива, я никогда не забуду этих минут и того человека, который пережил их со мной. Это был настоящий мужчина, да! И знаешь, Нолли, если женщина раз полюбит человека, ей нелегко позабыть его. Мюрри Вест — это истинный джентльмен и благороднейший человек, какого я знаю. Но, увы, я никогда больше не увижу его! — И прекрасно! — воскликнула Нолли. — Обыкновенно, когда женщина начинает поддаваться такого рода чувствам, она погибла. Конечно, он охранял тебя, но при этом пользовался случаем ухаживать за тобой и вскружил тебе голову. Это обычный прием таких господ! Время и обстоятельства как нельзя лучше благоприятствовали ему и окружили его каким-то ореолом героя и мученика. Но здесь, в Лондоне, это дело другое, в обыденной обстановке оставаться героем трудно. Он умно сделал, что расстался с тобой в Ливерпуле, так как такого рода человек вполне понимает, что в Лондоне от сравнения с другими, изящными и элегантными джентльменами, представителями нашей аристократии, он сразу потускнеет. Здесь этот нешлифованный алмаз будет казаться невзрачным, подле настоящих бриллиантов в изящной оправе, к каким привык здесь в Лондоне наш глаз! Джесси ничего не сказала и затем перевела разговор на другую тему. Вскоре они простились, и мистрис Нолли Баринг уехала в Фентон-Карт, а Джесси направилась в свои комнаты в первом этаже отеля. Проходя по коридору, она на минуту остановилась перед большим зеркалом с присущей всякой женщине привычкой, проходя мимо зеркала, убедиться, хороша ли на ней юбка и в порядке ли ее прическа. Вдруг она почувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд и, подняв глаза, увидела в зеркале мужскую фигуру, а вглядевшись внимательнее, узнала в этом отражении своего жениха Джеральда, столь же удивленного и недоумевающего, как и она сама. В первые минуты она была до того поражена этим неожиданным открытием, что не нашла в себе даже силы и желания обернуться. Затем, сделав над собою усилие, воскликнула: «Как, Джеральд? Неужели?» — и побежала к нему навстречу, но в коридоре было много людей, а Джеральда между ними не было. XVIII ПРИЗНАНИЕ Войдя в свою гостиную, Джесси придвинула большое покойное кресло к окну и расположилась в нем, чтобы на свооде разобраться со своими мыслями и чувствами. Джеральд, ее жених, здесь, в Лондоне, в этом самом отеле! Нет, это уж слишком забавно! Он, чьи пламенные уверения и клятвы почти заставили ее поверить в его привязанность и любовь к ней, он здесь и избегает ее, прячется от нее?! Нет, вся ее женская гордость возмущалась против этого. Она ни минуты не сомневалась, что видела его, а никого другого, в зеркале. Она видела, как он шел по коридору и остановился на минуту против зеркала в глубине ниши, где находится камин. Он почти совсем не изменился: та же юношеская фигура, те же ровно ничего не выражающие глаза и тот же неопределенный взгляд, который она, шаля, изображала, когда еще не была помолвлена с ним. Несомненно, это был он. Он был здесь, в гостинице, видел ее и скрылся, не обменявшись с ней ни словом. Это было непозволительно, непростительно, необъяснимо. Наряду с этим ею овладело непреодолимое желание разузнать все и понять, как, что и почему.