Неведомый автор рассказал кое-что о жизни адмирала: как раз то, о чем сам он предпочитал умалчивать. И у главнокомандующих бывают слабости. Адмирал Алексей Самуилович Грейг стал мичманом на сорок пять лет раньше Владимира Даля. Это звание было пожаловано Грейгу в день рождения. Крохотное существо орало в пеленках — уже мичман. Алексей Грейг был сыном знаменитого адмирала и крестником Екатерины II. С десяти лет он плавал на военных судах, с тринадцати участвовал в морских сражениях, двадцати восьми командовал эскадрой. Его хвалили Сенявин и Нельсон. Сенявин и Нельсон! А в городке Николаеве, где Грейг — бог и царь, ходит по рукам веселый стишок об адмиральских грехах. Адмирал взбешен. Ищет автора. Кого знают флотские как сочинителя? Кто известен во всем городе как стихотворец? Мичман Владимир Даль. Даль? Этот тощий офицерик, который боится качки и до Севастополя ездит в телеге? Между прочим, тощий мичман сочинил комедию, в которой высмеивает важного вельможу, именует «придворной куклой». В доме Далей появляется полицмейстер с обыском. Дома одна мать. Был бы жив отец, могла случиться баталия. Но происходит сцена из тех, которые романисты в книги не вставляют, потому что читатели все равно не верят, говорят: «Такого не бывает». Полицмейстер роется в комодных ящиках, ничего не находит, раскланивается. Мать бросает ему в спину презрительно: — Что ж вы, сударь, нижний-то ящик не осмотрели? Там у нас старая обувь. Полицмейстер неожиданно возвращается. Склонившись у комода, перебирает поношенные туфли и сапоги. Вдруг выпрямляется торжествующий. В руке — скомканная бумажка со стихами. Не те стихи, какие он искал, однако сатирические и касаются известных в городе лиц. Мать в отчаянии хватается за голову. Полицмейстерова находка — важная улика. Обвинение против Даля строят так: написал эти стихи, мог написать и те. Даль отказывается: эти написал, те нет. Даля семь месяцев держат на гауптвахте, во время следствия на него кричат. Ему кажется, будто за спинами судей император сердито топает ногой в сверкающем ботфорте. Даль не признается. Но боевой адмирал Грейг хочет стереть «сочинителя» с лица земли. Суд послушно стирает. Выносит приговор: разжаловать в матросы. Это то же, что произвести в рабы. В ушах Даля свистит не корпусная розга — корабельный линек. Матросская пословица «Не все линьком, ино и свистком» — слабое утешение. Императорова нога равнодушно постукивает по полу лакированным носком ботфорта. Даль задирает голову. Румяный лысоватый человек холодно, без интереса смотрит на мичмана. Единственная надежда — Петербург. Важные господа в Петербурге взяли сторону Даля, отменили приговор. Потому ли, что беззаконие было слишком явно? Или потому, что Даль был все-таки офицер, и благонамеренный? Или потому, что кое-кто в морском ведомстве с удовольствием прочитал насмешливые строки о Грейге? Или потому, наконец, что окончательное решение дела было передано на усмотрение справедливого человека, адмирала Беллинсгаузена? Так или иначе, битву с боевым адмиралом Грейгом ценой тяжких духовных потрясений выиграл безоружный мичман Даль. А кто же все-таки написал злосчастные стихи? У нас улик так же мало, как у военного суда. Друзья Даля считали автором его. Судьи полагали, что, если Даль сочинил те стихи, мог сочинить и эти. Даль отказывался. Отказывался на следствии, отказывался и потом, в дошедших до нас бумагах и документах. Не оттого ли отказывался, что и потом признание было опасно, а слава «сочинителя» оставалась недоброй славой? На этот раз можно не поверить Далю. Как бы там ни было, пришлось снова выкатывать из сарая старую отцовскую колымагу, обтягивать парусиной от зноя и дождя. Пришлось сниматься с обжитого места, усаживать мать и братьев на узлы и сундуки, еще раз пересекать Россию. Одновременно с помилованием из столицы пришел приказ убрать Даля с адмиральских глаз долой, перевести на Балтийский флот, в Кронштадт. Это была уступка Грейгу. Или спасение Даля от мести главнокомандующего. А весь сыр-бор из-за десятка стихотворных строк и адмиральской спеси. Право, не море топит, а лужа. ВОДА И БЕРЕГ Плавают корабли по белу свету. Беллинсгаузен подобрался к Антарктиде. Третий раз обплывает земной шар Лазарев. Коцебу на своем шлюпе «Предприятие» открывает таинственные острова архипелагов Туамоту и Самоа. Не очень достоверно известно, что делал Даль на Балтике. Известно только: служил на берегу. Есть сведения, будто надзирал за арестантами. Во всяком случае — выполнял какую-то неприятную работу. Иначе вряд ли стал бы проситься с флота, где служить считалось почетно и выгодно, куда-нибудь в другой род войск. А он просится: то в артиллерию, то в инженерные части. Готов даже стать простым армейским офицером. Не пускают. Даль сидит на берегу. Провожает и встречает корабли. Живет общежитием с тремя товарищами, тоже неудачливыми моряками. Общежитием выходит дешевле: одна квартира и один денщик на четверых. Жалованье маленькое. Офицеры, выходя из канцелярии, невесело шутят, что как раз на извозчика до дому хватит. Жизнь дорогая: одна обмундировка съедает половину жалованья. А если хочешь дослужиться до чина, обмундировка главное. Роптать грех: зайди в холодную, сырую казарму, где обитают нижние чины, отведай тухлой водицы — матросского супа, — прикусишь язык. А в Морском собрании портовые чиновники швыряют сотни; короткое звяканье серебра и хрустальный звон заглушают негромкий разговор о контрабандных товарах и об экономии на матросском рационе. Творится вокруг непонятное. Боевых командиров обходят чинами, наградами. Бездари ездят на катерах в Петербург: выслуживают на балах чины, в приемных — награды. В чести́ мастера докладывать, что дела отменно хороши. Румяный император проехал на катере вдоль Кронштадтского рейда, кивал головой, оглядывая стройный ряд кораблей. А корабли покрасили только с одной стороны, с той, которая на виду. Придворные щелкоперы воспевают в журналах прогулки в Кронштадт, мощь грозных орудий, которые «дышат громами». А в Кронштадте списывают целые форты «по совершенной гнилости». Служить голодно и скучно. Служить тошно. Прислуживаться Даль не умеет. Ходит по берегу, видит изнанку Кронштадта — разрушенные форты, непокрашенные борта кораблей, — опускает глаза, молчит. Военный суд научил его уму-разуму. Помалкивает. …Утром 7 ноября 1824 года вода в заливе вспухла, полезла из берегов, как тесто из квашни. Пытаясь удержать ее, город будто напрягся на мгновение. Однако силы были неравны. Сутулые серые волны ринулись на штурм, ворвались в улицы. Город пал. Вода унесла в море мосты и склады, разрушила береговые укрепления, начисто слизнула батареи и пороховые погреба. Вода смыла следы воровства и обмана. Воры, сколотившие тысячи на копеечном матросском довольствии, торговцы контрабандным товаром, шаркуны — любители расцветить труху яркой краскою — радостно потирали руки. Беспорядок, нехватку — все смыло наводнение. Ухмыляясь, составляли длинные ведомости — списывали амуницию, продовольствие, оружие. Всего небрежнее списывали людей: «неизвестно, где команда, в живых или в мертвых». Люди стоили дешевле всего, донесений о погибших нижних чинах не составляли. За сто с лишним лет перед наводнением, когда только закладывали Кронштадт, вели по приказу Петра строгий счет убыткам. Тогда точно так же: каждую сваю, каждую скобу разносили по графам, посылали доклады о павших лошадях; рабочие гибли от голода и холода — их в ведомости не записывали. Как и сто с лишним лет назад, взамен погибших и занемогших присылали еще людей — в России народу много. Заново строили то, что разрушила вода. В Кронштадте стучат топоры, пахнет мокрым деревом. Рубят ряжи, забивают сваи, настилают доски. Растут укрепления, поднимают город над водой. Вода ушла в берега. Все становится на место. Корабли приходят, уходят. Даль остается в Кронштадте. Ни на море, ни на земле — сухопутный моряк. Когда корабль, причаливая, стукается о сваю, летят в воду щелки. Болтаются в черной прорези воды между бортом и берегом. Так и Даль. Служба томит, мучает, как морская болезнь. Надо приставать к берегу, бросать якорь. И страшно оставить службу. Пристать к берегу — значит для Даля поплыть в неведомое. Не в море — в жизни прокладывать новые пути. Искать и выбирать. Чего не поищешь, того и не найдешь. СУДЬБЫ Декабрь 1825 года прокатился по России грохотом пушек на Сенатской площади, прошелестел шепотом слухов и замер испуганным молчанием. Лишь негромкие клятвы завтрашних борцов разрывали безмолвие. К тому времени друзья решили каждый свою судьбу. Владимир Даль сидел на берегу, Павел Нахимов и Дмитрий Завалишин ходили в кругосветное плавание. Под командою Лазарева служили на фрегате «Крейсер». В далеких морях видели низкое черное небо и крупные, яркие звезды, до которых Даль так и не доплыл. В море Нахимов и Завалишин были вместе, на берегу разошлись. Нахимов залез с головою в дела флотские: просился из Кронштадта в Архангельск, где строился семидесятичетырехпушечный корабль. Завалишина увлекли совсем иные дела. Осенью 1825 года, возвратясь из кругосветного плавания, он стал собирать у себя молодых морских офицеров. Говорили о республике, об уничтожении рабства, о пользе скорейшего переворота. Распространяли призывные стихи, запрещенные книги. Когда отгремели декабрьские пушки, Даль узнал с удивлением: арестован Завалишин Дмитрий, член Северного тайного общества. С ним вместе забрали братьев Беляевых, Арбузова, Дивова — тоже всё знакомых по корпусу и по службе. Оказывается, нашлось у них дело не только в море, — и на берегу. А Даль жил рядом, встречался и не ведал ни о чем. Ему не говорили. Как странно, однако! Завалишин столько человек посвятил в дела тайного общества, а старого товарища Даля обошел. Скрытного Даля, который слова лишнего не скажет. Вряд ли Завалишина удерживала осторожность. Что-то еще мешало ему открыться Далю. Может быть, старый товарищ показался Завалишину чересчур перепуганным после военного суда. А может быть, Завалишин начинал издалека разговор, но Даль, и в самом деле излишне предусмотрительный, не поддержал его. Так или иначе, в декабре 1825 года Даль оказался с теми, кто молчал. В начале 1826 года разъехались из Кронштадта, Нахимов — в Архангельск, Завалишин — в Петропавловскую крепость, Даль — в Дерпт. Десять лет носили одну форму, теперь одеты по-разному. Нахимов — в морском мундире, Завалишин — в арестантском халате, Даль — в штатском сюртуке. Судьбы друзей определились. Даль подал в отставку, чтобы определить свою судьбу. Он ехал в город Дерпт поступать на медицинский факультет. Он повторял путь отца: Иван Матвеевич ради медицины отказался от прежних занятий. Но путь отца для Даля короток. Он пойдет дальше. Пока же, избрав новое поприще, Даль зачеркнул десять лет жизни — корпус, Николаев, Кронштадт. Все менял: место жительства, образ жизни, распорядок дня, одежду, друзей, привычки. Одно с ним оставалось — слова. Дорожный баул со словами. Даль ехал искать свою судьбу и не знал, что везет ее с собою. Не знал, что она у него в руках. — Чего ищешь? — Да рукавиц. — А много ль их было? — Да одни. — А одни, так на руках.