Что мне законы, были бы судьи знакомы. За правду плати и за неправду плати. В суд ногой — в карман рукой. В суд пойдешь — правды не найдешь. О БАРАХ, БОЯРАХ И О МУЖИЦКОМ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ Неволя холопу, а воля господину. В боярский двор ворота широки, да вон узки. Не столько впереди божьих дней, сколько барских затей. Господской работы не переработаешь. Белые ручки чужие труды любят. Мужика не шуба греет, а цеп. От крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат. Не будет лапотника, не станет и бархатника. Хвали рожь в стогу, а барина в гробу. Сколько рабов, столько врагов. Барин за барина, мужик за мужика. Такие пословицы кое-кому не нравились. От этих «кое-кого» зависело слишком многое. При Николае I сборник Даля не увидел света. Автора обвинили в «развращении нравов». Еще увидим, как пытались загубить тридцать пять лет Далевой работы, как не пускали сборник к читателю. Восемь лет лежала книга под спудом. Даль просил разрешения издать ее в 1853 году, а получил на то дозволение уже после отмены крепостного права. В том же 1853 году и в том же Нижнем Новгороде жил другой собиратель слов, пословиц, поверий, обычаев. Это был студент духовной семинарии Николай Добролюбов. Вскоре, бросив семинарию и перебравшись в Петербург, Добролюбов напишет первые свои статьи. Они посвящены пословицам. Еще через несколько лет Добролюбов вновь посетит Нижний и познакомится с Далем. Собирание пословиц роднит Добролюбова и Даля. Добролюбов говорит, что, не зная пословиц, нельзя изучать крестьянскую жизнь, называет их материалом для характеристики народа. Барин за барина, мужик за мужика. Это проверяется и на отношении к пословицам. Именно те пословицы в сборнике Даля, что прогневили начальство, стали самыми нужными для друзей Добролюбова. Они извлекли эти пословицы расставили по-своему. И вот она, сила расстановки, — получился острый, боевой раешник. О тяжелой крестьянской доле. О правде мужицкой — за нее Филат, что и каше рад, а боится ее Тарас, что пряники есть горазд. О том, что подниматься мужикам надо, — под лежачий камень вода не течет. Тогда время настанет, взойдет солнышко и к голышу на двор — в хату, что три кола вбито да небом покрыто. Тогда будет и на нашей улице праздник. О «ВРЕДЕ» ПОСЛОВИЦ Осторожность и решительность часто непонятно уживались в Дале. Тихо уехал из Петербурга. Тихо поселился в Нижнем. Уверял знакомых: «Я уже не писатель». Просил редакторов журналов снять его имя из списка сотрудников: «Писать я не намерен». Это он осторожничал. В одном письме проговорился: «У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки — береги шапки». Он пристрастился писать «повестушки» из народной жизни — короткие, чтобы умещались на четырех страничках сложенного пополам листа бумаги. Писал их множество. Пусть гниют… Но сборник пословиц, едва закончил, отправил в печать. Все тридцать тысяч. Мог бы, осторожности ради, выдрать из тетрадок два-три десятка крамольных «ремешков» — зачем рисковать! Однако тут Даль играть в жмурки не захотел. Не боялся сгноить сотню своих повестушек — и не пожелал утаить хотя бы одну взятую у народа пословицу. Главным врагом сборника Даля «Пословицы русского народа» стал протоиерей Кочетов. Протоиерей — духовное звание. Но Кочетов был еще и академиком. Он так и подписал уничтожающий отзыв о сборнике Даля: «Протоиерей — академик Кочетов». Протоиерей был ученый человек: он, как и Даль, интересовался русским языком, участвовал в составлении словаря, который издала Академия наук. Он, наверно, полагал, что знает и любит русский язык, и, видимо, имел на то основания. Но, оказывается, можно по-разному знать и любить свой язык, по-разному можно ценить самородки народного ума и слова. Он обвинил Даля в расшатывании «устоев». «Устоями» николаевского государства были объявлены: православие, самодержавие, народность. Кочетов доносил, что труд Даля оскорбляет религию, содержит опасные мысли. Слово «народность» тогда часто повторяли, но сборник Даля «Пословицы русского народа» потому и вызвал нападки, что не по-казенному, а по-настоящему народен. Недаром поп-академик все норовит ударить Даля, а бьет по народу. С каким презрением цедит сквозь зубы: «Народ глуп и болтает всякий вздор». И взрывается гневом: «Даль домогается напечатать сборник народных глупостей». А Даль-то думал, что мудрости народной… Цензоры с толстенными красными карандашами цепко вчитывались в пословицы, выискивали оскорбительные для духовенства, казны, власти вообще, службы, закона и судей, дворянства. «У него руки долги» (то есть власти много) и «У него руки длинны» (то есть он вор) стоят в сборнике по соседству — шутка ли! Труд Даля переходил от попов к цензорам, от академиков — к министрам. И все водили карандашами по листам, ставили жирные галки на полях, подчеркивали, вычеркивали, зачеркивали — не сто́ит, нельзя, никак невозможно, опасно печатать! Из царского дворца командовали: сборник Даля в народ не пускать. Даль взял взаймы у народа тридцать тысяч пословиц, ему не разрешали вернуть их обратно народу. Даль боялся: вдруг потеряется сборник. Переписывал его (сотни страниц, семь километров строк), дарил копии друзьям. Сам царь объявил сборник Даля вредным. А Даль, словно недругам в укор, словно назло недругам, писал на первом листе, под заголовком: «На пословицу ни суда, ни расправы. Пословица несудима». ГДЕ ЖЕ ТА ИЗБА? У крестьянина Ивана Егорова на базаре в Нижнем увели лошадь с санями. Иван туда-сюда — нету. Бросился искать: «Лошадка не попадалась? Саврасая. На лбу лысинка белая…» Никто не знает. Иван в суд: так, мол, и так, украли лошадь. Судья спрашивает: — А паспорт у тебя где? — На что пачпорт, ваше благородие? В деревне пачпорт. А я с базару. Лошадку мою, ваше благородие, саврасую, с белой лысинкой… Оглянуться Иван не успел — сидит на скамье связанный, а секретарь громким голосом читает приговор: клеймить беспаспортного бродягу железом и сдать в арестантскую роту. Богатый мужик Тимофей с прихлебателями явился пьяный к бедному мужику Василию и избил до полусмерти. Потом испугался, побежал к начальству с подношением. Начальство дело поправило: Ваську-голодранца объявили вором и сдали в солдаты. Надо спасать Ивана, выручать несчастного Василия. Утром возле удельной конторы всегда полно народу. Приезжают крестьяне из дальних деревень, иные с вечера. Сидят прямо на земле, в пыли. Спят на телегах. Бесцельно бродят возле запертых дверей. Мужикам не по себе. Смущен мужик: то собьет шапку на самый затылок, то надвинет на глаза, то носом шмыгает сокрушенно или пожимает плечами. Сойдутся двое: — Во, брат… — Да, брат… Женщины терпеливо кормят грудью крикливых младенцев. Вековые старики седобороды и взлохмачены, у них красные глаза. Старухи большеглазы и сосредоточены — с их высохших, коричневых лиц струится мудрость. Управляющий нижегородской удельной конторой Владимир Иванович Даль появляется здесь в ранний час; пробирается сквозь толпу — люди расступаются перед ним, потом жадно смотрят вслед. Взор Даля выхватывает из толпы одно лицо, другое, третье — невеселые лица. Даль знает: ни одного счастливого человека в огромной толпе. Надо помогать, выручать. В Нижегородской губернии под началом у Даля тридцать семь тысяч обездоленных Иванов и Василиев. Даль считал, что под защитой. Удельные крестьяне, которыми управлял Даль, были те же крепостные, только работали не на помещика, а на царя. Царские крепостные были бедны и обижены, как все прочие. Даль развязывает тесемки зеленой картонной папки, читает бумагу. Продирается к смыслу сквозь кустарник корявых слов, сквозь чащобу униженных просьб и невнятных объяснений. Сколь часто мужик, до волшебства точный в разговоре, на бумаге беспомощен. «А те воры четверо тому их благородию тридцать рублей поднесли денег серебром…» Ну, здесь-то все понятно: воры откупились, а крестьяне, которые их поймали, угодили под арест. Надо отправляться в ту дальнюю деревню — спасать мужиков. И надо ехать в суд — выручать неповинного Ивана Егорова. Тридцати семи тысячам крестьян стало казаться, будто есть где-то правда. Они приходили в Нижний со всех концов губернии, обманутые, обобранные, ни за что побитые, терпеливо дожидались господина управляющего удельной конторою и долго жаловались, что становой («грабитель») ни с того ни с сего велел принести трешницу («А где ее взять?»), что исправник («пьяница») избил мужика до полусмерти, что приезжали в село власти и с ними какие-то люди, набрали у крестьян разного товару, а потом денег не отдали и еще грозились в Сибирь загнать. Даль их слушал терпеливо, не перебивал, разве что, проверяя себя, угадывал, какого проситель уезда. Послушав недолго, спрашивал: «Макарьевского уезда будешь?» Или: «С Ветлуги, что ли?» Мужики разводили руками: откуда такое ведомо? А Даль посмеивался — он знал, что в Макарьевском уезде по-особому мягко цокают, а на Ветлуге говорят протяжно, напевно, необычно растягивая иные слоги. Мужики просили: