Лицо человека потемнело, и губы оттопырились. — Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши. Это все Зинка ябедничает! Филипп Филиппович глянул строго: — Прошу не называть Зину Зинкой. Понятно-с? Молчание. — Понятно ли, я вас спрашиваю? — Понятно. — Убрать эту пакость с шеи. Вы… ты… вы посмотрите на себя в зеркало — на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту «пес его знает»? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли? — Что-то вы меня, папаша, больно утесняете,— вдруг плаксиво выговорил человек. Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули. — Кто это тут вам «папаша»? Что это за фамильярности! Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству! Дерзкое выражение загорелось в человечке. — Да что вы все… То не плевать. То не кури. Туда не ходи… Что ж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даете?! И насчет «папаши» — это вы напрасно. Разве я вас просил мне операцию делать? — человек возмущенно лаял.— Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек возвел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить! Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. «Ну, тип»,— пролетело у него в голове. — Как-с,— прищуриваясь, спросил он,— вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!.. — Да что вы все попрекаете — помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А ежели бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ? — Филипп Филиппович! — раздраженно воскликнул Филипп Филиппович.— Я вам не товарищ! Это чудовищно! — «Кошмар, кошмар»,— подумалось ему. — Уж, конечно, как же,— иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу,— мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право… Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!» Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку. — Пальцами блох ловить! Пальцами! — яростно крикнул Филипп Филиппович.— И я не понимаю, откуда вы их берете? — Да что ж, развожу я их, что ли? — обиделся человек.— Видно, блоха меня любит,— тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей легкой ваты. Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджачка. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил: — Какое дело еще вы мне хотели сообщить? — Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо. Филиппа Филипповича несколько передернуло. — Хм… Черт! Документ! Действительно… Кхм… да, может быть, без этого как-нибудь можно? — голос его звучал неуверенно и тоскливо. — Помилуйте,— уверенно ответил человек,— как же так, без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком! — При чем тут домком? — Как это при чем? Встречают, спрашивают — когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься? — Ах ты, господи,— уныло воскликнул Филипп Филиппович,— «встречаются, спрашивают»… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам. — Что я, каторжный? — удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине.— Как это так «шляться»? Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди. При этом он посучил лакированными ногами по паркету. Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо все-таки сдерживать себя»,— подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды. — Отлично-с,— поспокойнее заговорил он,— дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком? — Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает. — Чьи интересы, позвольте осведомиться? — Известно чьи. Трудового элемента. Филипп Филиппович выкатил глаза. — Почему вы — труженик? — Да уж известно, не нэпман. — Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего трудового интереса? — Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве. Это раз. А самое главное — учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа… — Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное.— Филипп Филиппович говорил все менее уверенно. Человек победоносно молчал. — Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии. — Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете, и шабаш. — Как же вам угодно именоваться? Человек поправил галстух и ответил: — Полиграф Полиграфович. — Не валяйте дурака,— хмуро отозвался Филипп Филиппович,— я с вами серьезно говорю. Язвительная усмешка искривила усишки человека. — Что-то не пойму я,— заговорил он весело и осмысленно.— Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «дурак» да «дурак». Видно, только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере. Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках не могу держать себя». Он вернулся, преувеличенно вежливо склонив стан, и с железною твердостью произнес: — Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно узнать, откопали такое? — Домком посоветовал. По календарю искали, какое тебе, говорят. Я и выбрал. — Ни в каком календаре ничего подобного быть не может. — Довольно удивительно,— человек усмехнулся,— когда у вас в смотровой висит. Филипп Филиппович, не вставая, закинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина. — Календарь из смотровой. Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил: — Где? — 4 марта празднуется. — Покажите. Гм… черт… В печку его, Зина, сейчас же. Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой. — Фамилию позвольте узнать. — Фамилию я согласен наследственную принять. — Как-с? Наследственную? Именно? — Шариков.