Михаил Жадов глядел на всё это, аки Иван-крестьянский сын на Чудо-юдо у Калинова моста, но сделать уже ничего не мог. И ведь дошёл, довёл отряд, на зубах дотащил; Яков Апфельберг поправляется, вставать даже начал; сердце, конечно, болит по-прежнему, даже хуже стало – как пришли к своим, не требовалось каждый день думать, что да как, но так на то оно и сердце. Болело и болеть будет, и неведомо, излечится ли когда?.. Александр Егоров, командующий наступавшими войсками красных, штабс-капитан «старой армии», на Жадова только рукой махнул. – Сами видите, товарищ начдив, что творится. Войсками утрачен дух, никто драться уже не хочет. Только и разговоров, что, дескать, штыки в землю… – А нам – в петлю. – Жадов мрачно глядел в тусклое оконце. Штаб Егорова устроился в небольшой избёнке, и ощущалось тут всеобщее уныние. Александр Ильич сам привлёк множество офицеров к «борьбе за народное дело», и сейчас они все глядели на него, мягко говоря, без большой симпатии. – Может, и в петлю. – Егоров размял папиросу. – Вот видишь, начдив? Мои же у казаков выменяли. Не хотят воевать, да и как тут сражаться станешь? Снабжение останавливается. Московские склады утрачены. Шлю запросы в Нижний – там отмалчиваются. Да может, там уже и нет никого, разбежались… – Так что же делать станем, Александр Ильич? – выдохнул Жадов. – Сил моих уже нет. Хоть самому стреляйся!.. – Стреляются только институтки забеременевшие, – строго сказал Егоров. – Уходить надо. Белые уже у Питера, думаю, возьмут его скоро. ЦК эвакуируется за границу, для этого у них весь Балтфлот под рукой. – У нас флота нет, – криво усмехнулся Жадов. – Зато у нас и дорог больше, – возразил Егоров. – Оставайся с нами, начдив. Уйдём за кордон, в Персию. Я служил в Тифлисе, в Эриване бывал, в Баку неоднократно. Пути известны. – В Персию? – подивился Жадов. – Что ж там делать, в магометанство записываться, что ли? Да и языка персиянского я не знаю… – Персия – это только начало, – терпеливо пояснил Егоров. – Оттуда пароходы и в Европу ходят, и в Америку. Вот где ЦК наш обоснуется, туда и мы проберёмся. Что скажешь, начдив? Жадов пожал плечами. – Ты, товарищ Егоров, человек грамотный. Языки те же разумеешь. А я нет, рабочий я, станочник. Не побегу я никуда. Уж прости ты меня, таким вот уродился. – На амнистию царскую надеешься? – хмыкнул Егоров. – Зря, Михаил, зря. Я с подпоручика начинал, настроения тех, кто Александру верен остался, знаю. Мстить станут, страшно мстить! За страх свой, за бегство, за всё – что на мир их мы посягнули. Жадов лишь досадливо дёрнул плечом. – Ты уж прости меня, товарищ, – повторил только. – Тебя отговаривать не стану, ты как-никак штабс-капитаном был. Может, тебе и впрямь за кордон лучше. А я останусь. Яков, комиссар мой, ранен вот – как я его брошу? И остальных… – А я, значит, своих бросаю? – нахмурился Егоров. – Ты вон сам глянь-то, начдив, сколько у тебя за последние дни сбежало? – Многие, – не стал спорить Михаил. – Но костяк, питерские рабочие мои, – все тут. Никуда не бегут. И я не стану. Но и тебя, товарищ Егоров, не думай, что осуждаю. Своя дорога у каждого… Егоров только дёрнул плечом – мол, как знаешь. – Только что ж делать-то станешь, начдив? Отряд у тебя, верю, и в самом деле крепкий. В лесах держаться? Какое-то время сможешь, а потом что? Или с боем куда-то прорываться? Можно, только куда? Как некрасовские казаки, в Турцию? Или в Финляндию попытаешься? Жадов только рукой махнул: – Сказал же – не побегу никуда. – Смотри, Михаил, как бы боком это тебе не вышло. Как начнут бойцов твоих вешать, вспомнишь тогда мои слова, да поздно будет. А я вот чувствую уже – пора. …И точно. На следующее утро пришли последние известия из столицы… Петербург, 25 июля 1915 года Варшавская железная дорога оживала. Девять месяцев назад, когда александровские кадеты уходили из взятой революционерами столицы, станции были мертвы, пусты, разграблены и покинуты; сейчас же, на удивление, работали семафоры, и стрелочники вдруг волшебным образом вновь оказались на своих местах. И над уцелевшими вокзальчиками уже развевались не красные флаги большевиков, а трёхцветные бело-сине-алые. – Нос по ветру держат, – заметила Ирина Ивановна, стоя со «своими кадетами» на передовой бронеплощадке «Единой Россiи». – Прослышали уже обо всём. – Хитрый народ, – поддержал Иван Степанов, присоединившийся к своим, как ни крути, но старым знакомцам. – Чья власть, за тех и они. – А вы? – вдруг выдал Лёвка Бобровский. Фёдор дёрнул того за рукав, но поздно. Однако Степанов лишь пожал плечами. – Мы и тогда сами за себя были, сударь мой прапорщик, – ответил он безо всякого смущения и особого почтения. – Забыл, что ли? Завод мы свой держали, порядок охраняли. Свобода – это хорошо, да только без городового на перекрёстке тоже как-то скверно выходит. – Так что ж, вам всё равно, что ли? Что царь, что большевики, что «временные», лишь бы порядок был? – Ну-у, – уклонился Степанов, – кому-то и так. Есть такие, чего уж там. Я вот понял, что нет, не будет без государя порядка настоящего, как ни старайся, не будет. Потому как слушаться да подчиняться кому только можно? Господу одному, не человеку. А государь – он именно что от Бога. – Верно, Иван Тимофеевич, – уважительно кивнул Две Мишени. – Жаль только, что таких, как ты, маловато будет. – Сейчас-то поприбавилось, – криво и невесело усмехнулся тот. – Голод не тётка, твоё благородие. И чекисты тоже. – Значит, если б не они, так всё б хорошо было? – прищурился Бобровский. – Для меня – нет, – вдруг очень серьёзно ответил Степанов. – А для многих – да, всё хорошо. Другое дело, что «хорошо» это не продержалось бы. Вот нутром чую, не продержалось бы. – Не продержалось, я знаю, – так же серьёзно сказала Ирина Ивановна. – Развалилось всё. Распалось. Вернее, развалится и распадётся, – поспешно поправилась она. – Без царя в голове – это ж не только про человека… – Вот потому-то мы и тут, – кивнул Степанов. – Теперь слушай, твоё благородие! Большевики-то, народ говорит, заранее уже в Кронштадт перебрались, на корабли. В городе если кто и остался, так это оперполк Чека. – Не разбежались? Драться станут? – деловито осведомился Аристов. – Может, и станут, – подумав, ответил Иван. – На заводе нашем узнаем. Но скорее всего, разбегутся, я думаю. Народ там ушлый, нос по ветру держит, как и стрелочники здешние. Нельзя, чтобы люди опять грабить да убивать кинулись. – А что, ещё осталось, что грабить? – искренне удивилась Ирина Ивановна. – Кто ищет, тот всегда найдёт, – отозвался Степанов. – Как там в пословице? Вор у вора дубинку будет стараться украсть. В общем, надо сразу «Кресты» занимать. И Чека, что в Окружном суде бывшем, на Литейном… Там и ДПЗ рядом… – Мы знаем, – перебил Две Мишени. – Государя оттуда как раз и выручали. – Ну вот. Там ещё народ сидит. Выручать надо, как бы их того, во злобе, как говорится… А так-то твоя правда, Ирина Иванна, – нечего в городе грабить уже. Всё, что смогли, разграбили. – Что, и Зимний с Эрмитажем? – ужаснулась Ирина Ивановна. – Их нет. Да только, я слыхал, ценности оттуда вывозили и на корабли грузили… А вот дворцы всякие – те пограбили, да. Замолчали. Бронепоезд и эшелоны уже достигли окраин города, появились махавшие добровольцам люди. – Надоело народу всё это, – откровенно сказал Степанов. – Да и манифесты царские до нас дошли… – Государь своё слово держит. – Именно, что держит, – кивнул Иван. – Мы вот помозговали тут и решили… ну, а что решили, ты, твоё благородие, сам видел. Замолчали – потому что бронепоезд входил на тот самый вокзал, с которого начался их анабазис. Тут царила пустота; поезда ходили в красной России, но, видно, с приближением фронта народ предпочитал иные направления. И площадь за вокзалом пустовала. Всё так же чернели языки гари над выбитыми окнами, за девять месяцев никто так и не удосужился ни отмыть закопчённые фасады, ни, тем более, вставить выбитые рамы. …Они двигались по вымершим улицам. Прилегавшие к Обводному каналу рабочие кварталы явно не ждали от их победы ничего хорошего, но и сражаться за красных «до последней капли крови» сочли… излишним. Жуток был вид великого города, словно из него неведомый упырь высосал всю кровь, всю жизненную силу. Вывески над лавками сбиты, сами магазины – разграблены, двери выломаны, окна выбиты. Никто и не думал ничего починять, исправлять, налаживать; и в самом деле, какое это имеет значение, если не сегодня-завтра грянет мировая революция, наступит коммунизм и «свободный труд свободных людей» обеспечит всем невиданное раньше изобилие? Тротуары покрывал мусор. По стенам домов, по афишным тумбам – криво-косо расклеенные приказы, напечатанные крупным шрифтом на скверной бумаге. Плакаты – могучий мускулистый рабочий давил огромным сапогом корчащихся уродцев: один в царской короне, другой в поповской рясе, третий в офицерском мундире и четвёртый, с огромным пузом и в чёрном цилиндре, надо понимать, «буржуй». Александровцы продвигались всё дальше, и по ним никто не стрелял. Но и на улицах не попалось ни единой живой души, словно здесь всласть погуляла чума, забрав с собой всех, от мала до велика. – Пугается народ-то, – объяснил Степанов. – Да и правильно делает, нечего мирным под пули лезть. И лишь когда они подошли к Фонтанке, в подворотнях мелькнули первые человеческие фигуры. Их становилось всё больше: старушка в допотопном салопе, худой старик в висящем, как на вешалке, кителе с генеральскими погонами отдавал честь, и александровцы словно сами собой начали выстраиваться, держать шаг, тянуть носок; казалось диким, что они вот так входят в город, и не просто «в город» – в «колыбель революции», где она началась, где впервые распустились её кровавые цветы. Это должен был быть их «последний и решительный бой», как пелось в большевицком «Интернационале», а вместо этого они идут чуть ли не церемониальным маршем. Это кажется невозможным, нереальным, словно все они спят и видят сон, донельзя странный, даже пугающий. Где же те, кто станет отстреливаться до последнего патрона? Или они остались там, на гатчинском рубеже, и с ними должны разбираться сейчас подходящие части корниловцев и других? Так или иначе, но александровцы выбрались на Невский. Отдельный отряд шёл занимать телеграф, отдельный – телефонную станцию. Тут народа сделалось существенно больше. Махали руками, шляпками, цилиндрами и совсем простыми кепками. А где же большевики?.. Где же пламенные рыцари революции?..