Гатчино было в руках добровольцев. И не просто «в руках» – упорно дравшиеся красные полки сломил взрыв целого состава со снарядами и прочим огнеприпасом, захваченного александровцами на запасных путях ближе к Петербургу. Его-то и направили в тыл основного узла обороны красных; он оказался той соломинкой, что сломала спину верблюду. Красные отступали. Они отступали, а Фёдор Солонов стоял перед домом на углу Николаевской и Елизаветинской. Перед домом номер 10. Домом, где почти восемь лет назад поселилась вся его счастливая тогда семья. Ныне же от него остались только покрытые гарью кирпичные стены. Всё внутри поглотил пожар. Крыша рухнула, прогорели балки и стропила, не осталось ничего, один лишь старый, давно остывший пепел, промытый снегами и дождём. Лиза осторожно взяла его за руку, и вновь жест это показался совершенно естественным, словно иначе и быть не могло. – Пойдём, Феденька… нельзя нам тут долго… Увы, что случилось с родителями, сёстрами, старой нянюшкой, что так и жила с ними все эти годы, – Лиза ничего не знала. Солонов-старший, говорили, пропал без вести в стрельнинских боях, где до последнего держалась гвардия; Анна Степановна, Надя, Вера и няня Марья Фоминична исчезли тоже. В Гатчино их никто не видел и ничего о них не слышал. Фёдор молча кивнул Лизе, и они, так и не расцепляя рук, побрели обратно – к приводившим себя в порядок александровцам. А пока брели, Лиза тоже рассказывала – как в самом начале, едва красные взяли власть, мать отправила её к Зине, в расчёте, что их не тронут. И действительно – на простую экономку, считай, прислугу, никто не обратил внимания. А вот за Варварой Аполлоновной пришли. Точнее, пришли за Лизиным отцом, Корабельниковым-старшим. А маму забрали вместе с ним, и с тех пор они так и «сидели», как говорили теперь в народе. Слава богу, что можно было носить передачи, в «Крестах» их ещё принимали. Занятия в гимназии, само собой, прекратились. Ученицы разбежались кто куда, а саму гимназию переименовали в «1-ю трудовую школу», и набирать туда стали уже всех детей с округи. Что, конечно, было правильно, учиться все должны, но… Зине с Лизой удалось пристроиться там же учительницами. Хорошо, помогла сама начальница гимназии, Тальминова: безропотно перенесла все изменения, не моргнув глазом, встретила орду вчерашних уличных мальчишек. Учителей, правда, не хватало, и бывшая директриса (а ныне просто «старший преподаватель») немедля устроила своих же учениц наставлять детвору грамоте. – Нам, по крайней мере, паёк давали… Можно было за маму с папой хлопотать… Лиза не отпускали Фединой руки. – Мы их выручим, честное слово! – вырвалось у Фёдора. Лиза вдруг грустно и очень-очень по-взрослому взглянула на него. – А я уже простилась. Молюсь за них, всё время молюсь, а вот внутри-то сидит оно, что… что всё… – Не говори так! – Да что ж «не говори», Феденька, милый… Знаешь, сколько уже вот так пропало без вести? Забрали в чрезвычайку – и всё, обратной дороги нет. Ты только не ругай меня, я верю, верю, я молюсь… но на всякий случай уже попрощалась. Они шли, и Фёдор не знал, как утешать Лизу. Всё, что пришло на ум, – обнять её за плечи, и она тотчас доверчиво прижалась к нему. …Когда солнце уже поднялось, а все валились с ног, когда в город вошли колонны дроздовцев, а противник в беспорядке отступил кто куда, по большей части – без затей к столице, к Аристову подбежал взмыленный вестовой со свежей повязкой на лбу: – Господин полковник!.. Тут… вас просят… – Что случилось? Доброволец был «из новых», не кадет, не юнкер. Он не знал деталей и подробностей. – Командира красных окружили. Хотят живым взять. Вы приказывали… Аристов кивнул: – Идёмте. …Однако, когда они подоспели, всё уже почти кончилось. Вжавшись спиной в угол кирпичной стены, бессильно склонив голову набок, сидел немолодой офицер в красноармейской форме, присыпанный белой пылью от разбитой штукатурки. На правом боку расплылось уже большое тёмно-алое пятно. В руке он всё ещё сжимал наган, но не похоже было, что собирался отстреливаться, – не осталось сил. Вокруг застыли александровцы, в основном – бывшие кадеты. – Что вы стоите?! – гневно начал было Аристов – и осёкся. Раненый с трудом поднял голову. Взглянул полковнику в глаза, губы слабо скривились. – Ямпольский, – выдохнул Две Мишени. – Ну и встреча… – Аристов… – слова давались Ямпольскому с трудом, получалось еле слышно. – Пришёл… посмеяться? – Плохо же вы меня знаете, если и вправду так думаете, – ледяным тоном ответил Две Мишени. – Опустите револьвер, вас перевяжут. – Чтобы… повесить?.. – Чтобы судить. – И… потом… повесить. Поглумившись… – Я бы вас казнил, Ямпольский, за измену присяге. Но судьбу вашу решит государь, не я. Опустите ре… – Хватит, Аристов… возьмите… вот тут… в кармане… адрес… матери… отдайте… не хочу… у вас… болтаться… Револьвер поднялся к виску. Дуло подрагивало – всё-таки рана Ямпольского была тяжела. Грянул выстрел – и наган вышибло из ослабевших пальцев бывшего полковника. Две Мишени опустил «браунинг». – Судьбу вашу государь решит. Но Ямпольский уже заваливался набок, силы его оставляли. Ирина Ивановна склонилась над ним и почти сразу же выпрямилась. – Преставился… Аристов перекрестился: – Хотя бы не сам. Хотя бы от этого греха уберегли… Он расстегнул пуговицу нагрудного кармана, вытащил смятый и запечатанный конверт с полустёршимся адресом. Вздохнул, аккуратно спрятал. – Отдадим матери, как он просил. И похороним. А пока… А пока они вновь готовили эшелоны, расчищали путь. Варшавский ход разметало взрывом эшелона с боеприпасами, двигаться следовало по Балтийскому, но оттуда, со стороны Мариенбурга, вдруг донёсся длинный паровозный гудок. Это было странно. Кому это потребовалось столь громогласно оповещать о своём приближении? Вскоре появился и сам состав. Шёл он медленно, а над паровозной будкой колыхался трёхцветный русский флаг. – Уж не хитрость ли это? – пробормотал Две Мишени. Александровцы и дроздовцы вместе рассыпались вдоль полотна, подошедший наконец бронепоезд «Единая Россiя» грозно зашевелил стволами орудий. Приближающийся паровоз совсем остановился. С подножки соскочили несколько человек, спокойно, без суеты, развернули два флага – бело-сине-красный и просто белый. Две Мишени поднёс к глазам бинокль. – Ба! Знакомые всё лица! – он изумлённо потряс головой. Прямо по рельсам, закинув на плечо винтовку и высоко держа трёхцветный стяг, к ним шагал не кто иной, как Иван Тимофеевич Степанов, питерский рабочий с «Треугольника», тот самый, что командовал тамошней рабочей дружиной ещё до октябрьского переворота. И сейчас он шёл навстречу Аристову, лицо серьёзно, но спокойно. Приблизившись, остановился, вгляделся. Сделал знак шедшим вместе с ним – немолодым уже рабочим с винтовками. – Никак твоё благородие Константин Сергеевич Аристов? – Он самый, Иван Тимофеевич. Как видишь, вернулись мы. Хоть и не сразу. – Вот мы потому-то к вам и направились. Дружина наша заводская в смуте не мешалась. – Что, так завод и охраняли? – усмехнулся полковник Чернявин, тоже помнивший Степанова. – Охраняли, – невозмутимо кивнул Иван. – Наш завод теперича рабочий! Буржуев прогнали, по справедливости устроим! – Погоди, ведь это ж большевики так говорят! – Так, да не так, твоё благородие. Мы, которые рабочие с умением, не подёнщики какие, не подсобники, посовещались и решили – инженеры нам надобны, и кассиры, и те, кто продаёт, и ещё много кто. Все важны. Я вот свои станки знаю, а без инженера всё равно никуда. А хозяину отдавать нечего. Лучше уж пусть в казну нас возьмут.