– Да уймись же ты, бисов сын! Чего пихаешь, я ж и так иду, а коль навернусь, ещё и поднимать тебе меня придётся. – Вот и шагай, краснюк, – сурово выговаривал Севка казаку, годившемуся ему в отцы, а то, быть может, даже и в деды. – Какой я тебе краснюк, незнамь ты городская! К вам же шёл, за помочью!.. – За какой-такой «помочью», разведывать небось шёл!.. – Сева! Оставь. Чего ты разошёлся? – А чего он!.. Фёдор и Петя встали. Александровская рота квартировала всё в том же поместье, где чудом уцелел рояль (рояль в брошенном имении – конечно, не загадочный «рояль в кустах», о коем частенько упоминал Ниткин, но зверь тоже редкий). – Вот, Слон, привёл. Вы у нас умные с Ниткой, разбирайтесь. Пожрать есть чего? Полдня в охранении, брюхо аж сводит. Пёр дуром прямо на секрет наш. Думал, раз овраг запорошенный, так никто с конём его там и не заметит. Бородатый казак сердито покосился на Воротникова. – Дозвольте, господин прапорщик? – Мы тут все прапорщики. С чем пожаловали, станичник? Казак оглянулся на Воротникова. – Дозвольте скинуть?.. – И взялся за отворот замызганной пехотной шинели. – Дозволяю, – сказал Фёдор. Казак аккуратно снял шинель. Хоть и худая, а сложил он её не торопясь, с присущей его сословию бережливостью. Под шинелью оказалась форма, чистая, отглаженная, словно на парад. На плечах – синие погоны, красная цифра «7», широкая серебристая полоса поперёк. – 7-го Донского казачьего полка вахмистр Нефёдов Михаил, – встав во фрунт, доложился казак. – От станицы Вёшенской пробираюсь. До вашего начальства, господин прапорщик. – До начальства, вахмистр, это хорошо, – сказал Фёдор. – Только прежде нам скажите, с чем пускать-то? А то пустим, а окажется ерунда какая-то, мы же виноваты будем. – Не ерунда, – подался вперёд вахмистр. – Станичники меня к вам послали, скачи, мол, Михайло Петрович, до добровольцев. И вот что расскажи – что прислали к нам тут большаки питерские всяческие комиссаров да продотрядовцев. Всякой твари по паре – и матросы, и эти, пролетарии, и иные. Ну и простой пехтуры нагнали. – Так и что? – Хлеб отбирают. Подчистую всё вывозят. Москва да Питер ихние голодают, грят. А мы тут, дескать, кулачествуем, на хлебушке сидим. Оружие сдавать велено. Кто позажиточнее – выселяют из домов, семейство – на холод. Землю тож забирают, скотину сводят. – И у вас, вахмистр, забрали? – У меня-то нет. Я ж низовской. 7-й Донской полк – он Черкасского округа. – А в Вёшенской как оказались? – Племянница у меня там. Сестрицева дочь. Батьку-то её, вишь, на японской войне убило, так я ей в отца место и стал. Ну, а потом взамуж выдали в края дальние… я-то погостить приехал, а тут такое… В общем, недоволен мир сильно. Слезли казачки с печей. Так-то всё бока отлёживали, а иные так и к красным подались. Наобещали те с три короба, обманули казаков… они-то думали, только у бар всё отберут, а рядового казака не тронут… я-то свояку и грю, дурак, мол, не простят нам верности Государю, того, что бунтовать не давали, придут, мстить станут. Не верил, прости Господи… А тут ещё и батюшку нашего расстреляли, за «контрреволюционную пропаганду». Бешанов такой, с командой целой приехал, из ве-че-ка, говорят. Вот он и расстрелял. Молодой, да из ранних, видать. Лютует. – Бешанов? – аж подскочили Петя с Фёдором. – Ну да, господа прапорщики. Вижу, знаком он вам? – Знаком, ой, как знаком, – сквозь зубы процедил Фёдор. – Если это тот самый, конечно. Как звать-то вашего? – Иосиф. Фёдор и Петя переглянулись. – Он самый, – сказали хором. – В общем, потребна нам, казакам, помочь. Потому как невмоготу совсем стало. Не одного казака через фронт к Его Царскому Величеству отправили. Кто-нибудь да и дойдёт. – Что ж, вахмистр, – Фёдор поднялся. – Дело ваше и впрямь срочное. Провожатых вам дам, да и с Богом. Отужинайте с нами, хотя из еды – один хлеб. Но есть. Казак ухмыльнулся. – Спасибо на добром слове, господин прапорщик. За честь спасибо. Что с хлебом у вас не очень, догадываюсь. Потому и захватил с собой… вот, угощайтесь. Добрый шмат сала, круг домашней колбасы – всё это исчезало с поистине «второй космической скоростью», как непонятно для всех, кроме Фёдора, выражался Петя Ниткин. – Казаки-то воевать не шибко хотят, – рассказывал вахмистр. – Ни за красных, ни за белых. – А за государя? За Россию? Нефедов замешкался. – Я-то государю верен. Я-то на присягу не плевал, как некоторые. А вот те, которые молодые, дурные… им-то головы и заплели. В уши напели. Что добро барское теперь их, только руку протяни. Ну и… ну и бабы барские тож. Вот их и перекосило. Но теперь-то одумались, хоть и поздно. Ну и что батюшку нашего порешили… лютуют. Девок портят. Не все, конечное дело, врать не буду. Те, которые мобилизованные, от сохи, те отворачиваются, крестятся, видно, что не по нутру им пока ещё злодейства. Да вот беда, злодейству-то быстро учат. Ревкомы учинили, революционные комитеты, то есть. Вот от них да от продотрядовцев самая беда-то и идёт. Так что вы уж, господа прапорщики, смекайте – помочь нам оказать надо, коль не хотите, чтобы весь Дон за большевиками пошёл. – Так как же он за ними пойдёт, – терпеливо спросил дотошный Ниткин, – если большевики вас обижают, разоряют, грабят, вывозят хлеб, отбирают оружие, бесчестят, расстреляли священника? – Да вот так и пойдёт, – сердито отвечал казак. – Безголовый нонче народишко, злой. Все думают – это не про меня. Это я, коль чего, сам в продотрядовцы запишусь. Иные и записываются… эх, ребятки, уж простите старика, молоды вы совсем, хоть и прапорщики… Вахмистр Михайло Петрович вскоре уехал в ночь с двумя провожатыми; Севка Воротников вернул тому всё отобранное было оружие. В темноте какие-то особо отчаянные из красных устроили «поиск», перестреливались с боевым охранением александровцев; надо было не думать, не рассуждать, а стрелять, чем Фёдор Солонов и занялся не без чувства облегчения – от мыслей становилось совсем плохо. – Слушайте, товарищ начдив-15, новый боевой приказ. Немедленно грузите дивизию. – Есть, товарищ командующий, – комиссар Жадов сумел-таки выучить военный язык и владел им теперь вполне свободно. – Куда нас перебрасывают? – На восток. На Тихий Дон. Который теперь, увы, совсем не тихий. – К Вёшенской? – негромко спросила Ирина Ивановна, словно уже зная ответ. Сиверс кивнул. – Дело там дрянь, – сказал откровенно. – Казаки взбунтовались. Само собой, прежде всего богатеи, зажиточные… казачью бедноту запугали, обманули… у этих нагаечников был шанс искупить свою вину перед трудовым народом, сдать хлеб, сдать оружие, вступить в Красную армию… а они, контра этакая, бунтовать вздумали!.. Прав, тысячу раз прав ЦК был, жаль только, запоздала его директива о расказачивании, надо было это делать, пока царь со своей камарильей сопли в Елисаветинске на кулак наматывали, рыдая по дворцам своим да богатствам. Ну да ничего. Фронт встал, мы хоть и давим, но пока не прорвались; противник наступать не пытается, так что дивизию твою, Жадов, я отправляю на Дон. Донской ревком просит о помощи, контрреволюционный мятеж надо давить. Тем более что дивизия у тебя хорошая, надёжная, пролетарская. Рабочий люд нагаечников ой как не любит, на куски рвать станет, только команду дай. – А регулярные части Донревкома, что ж, ненадёжны, выходит? – прежним тихим голосом осведомилась товарищ Шульц. Сиверс недовольно дёрнул усом. – Всё-то вы знаете, дорогая товарищ Ирина Ивановна… ненадёжны, да. Мужики мобилизованные, бар они ненавидят, однако в казаках, особенно в бедноте казаческой видят таких же, как они сами, пахарей. Вот и колеблются. А мы с вами колебаться не должны. И рабочая дивизия, харьковский пролетариат, обязана быть готова исполнить любой приказ. В том числе и разоружить, если надо, выказывающие отсутствие твёрдости полки. Никаких митингов! Никаких речей! Железная дисциплина и беспощадность к врагам рабочего класса! Эх, жаль, сам поехать не могу. Просился – ЦК не отпустил. Так что, – левый ус его пополз вниз, лицо перекосилось в гримасе, словно маска в дурном кукольном балагане, – придётся вам и за меня постараться, товарищи Жадов и Шульц. – Слушаюсь, – молодцевато ответил комиссар, Ирина Ивановна промолчала. В полках известие встретили радостно. Рудольф Сиверс был прав – нагаечников рабочие ненавидели едва ли не больше, чем «золотопогонников». Из Изюма через Харьков проследовали на Калач. Железные дороги, столь густо оплетшие Донбасс, Область Всевеликого войска Донского обходили стороной. От Калача двинулись пешим порядком – в череде других частей, конных и пеших, направлявшихся на подавление «белоказачьего мятежа», как это называли газеты. Шли весело. Февраль миновал, фронт медленно-медленно, но продавливался к югу, добровольцы отдавали версту здесь, полверсты там, и в штабе Южфронта не сомневались, что до победы – рукой подать. Ещё одно усилие, другое – и клятые «золотопогонники» побегут, не выдержав пролетарского напора. И уже за Калачом дивизию нагнали два совершенно непохожих друг на друга человека. Непохожих, хотя посланы были одними и теми же инстанциями. …– Товарищ Шульц! Ирина Ивановна! Vi tsufridn ikh bin! [36] Товарищ Жадов!.. – Яша! Товарищ Апфельберг! – ахнула Ирина Ивановна. – Какими судьбами? Яша Апфельберг, начальник отдела печати в ВЧК (хотя теперь, скорее всего, уже бывший начальник), широко улыбался с саней, размахивая руками. Был он в добротном полушубке, добротных валенках, с кобурой на поясе, правда, видно, что оружие носить он как не умел, так и не умеет и привычки к нему не приобрёл. – Ах, Ирина Ивановна, Ирина Ивановна! – Яша галантно расшаркался прямо среди растоптанного грязного снега, поцеловал товарищу Шульц руку (чем вызвал, мягко говоря, неласковый взгляд комиссара). – Ну что там за жизнь, в этом Питере? «Вена» закрылась. Из газет выходят только «Правда», «Известия», ну и ещё пара городских, так там одно и то же. Отделу печати делать нечего, работать не с чем и не с кем. Скучно мне стало в столице, дела хочется!.. Пошёл к товарищу Ягоде, попросился на фронт. Генрих Григорьевич – к Льву Давидовичу; товарищ Троцкий собственноручно резолюцию начертали – «разрешаю». Я в военное министер… то есть в военный наркомат. Там спрашивают – куда хотите? Я им, про вас памятуя, – если можно, товарищи, то в пятнадцатую стрелковую. Отлично, говорят, там как раз нужен зам начдива по политической части. То есть теперь это я у вас комиссаром буду, Миша. – Комиссар у комиссара, – улыбнулась Ирина Ивановна. – Что-то в этом роде, – разулыбался Яша. – Вообще-то нужна нам фронтовая газета, чтобы бойцы не от баб базарных все новости узнавали, а от нас, из проверенного источника. – Отличная идея, – согласилась товарищ Шульц. – Вот только где мы возьмём… – А я уже всё достал! – жизнерадостно сообщил Яков. – Походная типография гвардейского корпуса, в превосходном состоянии, vos gelt iz felndik![37] Только… – он вдруг слегка приуныл, – ехал тут со мной из Питера ещё один типчик… тоже по вашу душу, в вашу дивизию… да я его опередил. Мрачный очень типчик. Я бы с ним в «Вене» за один столик не сел. Ну да ничего, живы будем – не помрём, всех одолеем!.. Тот самый «мрачный очень типчик» догнал штаб дивизии на последнем привале перед «фронтом», в селе Новая Криуша. Был он худощав до такой степени, что казался измождённым. И носил он, в отличие от жизнерадостного и щеголеватого Яши, не полушубок, а старую солдатскую шинель, видавшую виды, кое-где с подпалинами от походных костров. – Штокштейн, – представился он, протягивая сухую, но крепкую ладонь. – Эммануил Штокштейн, прислан в дивизию для образования при штабе её особого отдела. Вот мой мандат, подписан лично Львом Давидовичем. Сидели они в избе, село до предела заполнили войска, и даже для штаба дивизии свободный угол едва нашёлся. Жадов при свете коптилки внимательно изучил протянутый мандат, передал Ирине Ивановне. – Что ж это за «особый отдел» такой будет? Что ввели его особым приказом – прочитал в мандате вашем. Но то – бумага; а на деле как?