Я набрался мужества и спросил: — Скажи: кто она… В. Э.? — Разве это не было бы чудовищно?.. — Что… чудовищно? — Разве я могу открыть ее имя? — А почему? — Тебе непонятно? Это было его яркой особенностью: отвечать на вопрос вопросом. — Но почему же? — настаивал я. — Разве мужчина имеет на это право? В его чахлой груди билось пылкое, благородное сердце. Принца с Покойником сразу приняли в литературный кружок. Попросилась в кружок и Валя Миронова. Это было белокурое существо лет двенадцати с половиной. То есть в прошлом году, когда создавался кружок, все мы были на год моложе… Но в той страшной истории, которую я хочу рассказать, это не играет существенной роли. Миронова была самым белокурым и самым старательным существом у нас в классе. Она, казалось, всегда думала об одном: как бы ей в чем-нибудь перевыполнить норму. Если учительница задавала на дом решить семь арифметических примеров, Миронова поднимала руку и спрашивала: — А восемь можно? Если другая учительница просила сдать сочинение через четыре дня, Миронова поднимала руку и спрашивала: — А через три можно? Думая о человеке, всегда мысленно представляешь его себе в самой характерной для него позе. Ну, например, Глеб Бородаев вынимает из своих растопыренных карманов бутерброды с колбасой и кормит собаку; Принц Датский, несмотря на свой огромный рост и свою силу, застенчиво протягивает листок со стихами, которые кому-то должны быть приятны; Покойник ходит по коридору с бледным лицом и мечтает погибнуть… А Миронову я всегда представляю себе с поднятой рукой: она хочет, чтобы ей разрешили перевыполнить норму. Если врач скажет: «Тебе нужно сделать десять уколов!» — Миронова обязательно спросит: «А можно одиннадцать?» Как только Святослав Николаевич объявил о кружке, Миронова сразу подняла руку и сказала: — Можно мне записаться? — А что ты будешь сочинять? — Что вы скажете… — ответила Миронова. Это было ее яркой особенностью: подчиняться приказам. — Поэзия, — сказал Святослав Николаевич, — это сфера чувств, там конкретность не обязательна. Проза — другое дело. В прозе каждый должен писать о том, что он лучше всего знает. А с чем ты, Миронова, сталкиваешься ежедневно? Со школой, с уроками, с домашними заданиями, с соседями и одноклассниками. Вот об этом и напиши. Начни, к примеру, с литературных зарисовок: «Мое утро», «Мой вечер»… Миронова подняла руку и спросила: — А можно «Мой день»? Это ведь будет и утро, и полдень, и вечер — все сразу! Она и тут хотела перевыполнить норму. — Пожалуйста, — сказал Святослав Николаевич. — Если тебя влечет такая именно тема, не возражаю. Зачем же наступать на горло собственной песне! Но только больше конкретных деталей, подробностей. Пусть острая наблюдательность подскажет тебе все это. Принеси зарисовку дней через пять. — А можно через четыре? Или через три дня? — спросила Миронова, предварительно подняв руку. По привычке она, как на уроке, поднимала руку, даже если разговаривала с кем-нибудь в коридоре или на улице. Через три дня она принесла зарисовку «Мой день». Начинала Миронова так: Я проснулась в семь часов десять минут по местному времени. Было утро. Я умылась на кухне, потому что в ванной комнате мылся сосед. На кухне у нас стоят два стола, потому что в квартире живут две семьи: у каждой по одному столу. На кухне два окна: одно выходит лицом на улицу, а другое — лицом во двор. В семь часов тридцать минут по местному времени я съела одно яйцо всмятку, один бутерброд с сыром и выпила один стакан чая с сахаром. Так начался мой трудовой день… Святослав Николаевич похвалил Миронову: — Много конкретных, тебе одной известных деталей!.. Миронову приняли в литературный кружок. — Ну а над чем ты будешь работать дальше? — спросил Святослав Николаевич. — Над чем скажете… В ее груди билось послушное женское сердце! Трех человек уже приняли. Но этого было мало. И тогда Святослав Николаевич предложил вступить в кружок Наташе Кулагиной. Это было самое замечательное существо в нашем классе. И во всей школе. И во всем городе! Ростом она была такой, как надо… Да что говорить! От самого дня рождения я никогда не был ветреником. И никогда не вел рассеянный образ жизни. Наоборот, постоянство было моей яркой особенностью: Наташа нравилась мне с первого класса. Она была полна женского обаяния. На переменах девчонки липли к ней со всех сторон: каждой хотелось походить с ней по коридору под руку. Это меня устраивало: если уж не со мной, так пусть лучше с ними! Наташа часто записывала что-то в толстую общую тетрадку. Когда Святослав Николаевич пригласил ее в кружок, она сказала: — Я не сочиняю, а просто записываю мысли. Так, для себя. О фильмах, о книгах… — Это должно быть любопытно, — важно изрек Покойник. — Ты ведь и классные сочинения всегда пишешь оригинально, по-своему. — Старик Покойник нас заметил и, в гроб сходя, благословил! — сказал я с плохо скрываемым раздражением. Мне не понравилось, что Покойник хвалил Наташу. Не хватало еще, чтоб над очередным его стихотворением появились новые буквы: «Н. К.». — О книгах, о фильмах?.. — переспросил Святослав Николаевич. — Значит, у тебя критическое направление ума! Вот и прекрасно. Нам нужны разные жанры. Поэзия и проза уже представлены. А теперь вот и критик! Будешь оценивать произведения членов кружка. Если острая наблюдательность подскажет тебе недостатки товарищей… — Но ведь я просто записываю свои мысли… Что ж, я буду высказывать их вслух? — А ты высказывай не свои, — посоветовала Миронова. — Поговори со Святославом Николаевичем, еще с кем-нибудь. Учебники почитай. Наташа словно бы не расслышала ее слов. — Нет, я не могу оценивать чужие произведения, — сказала Наташа. — С глазу на глаз могу. А так, в торжественной обстановке… Я не могу себе это позволить. — Для начала послушай, — сказал Святослав Николаевич. — А потом творческий поток захлестнет тебя, увлечет в свое русло! Она могла бы позволить себе все, что угодно, потому что ее считали самой красивой в классе. Но она не позволяла: в ее груди билось прекрасное сердце! Через десять минут я попросился в литературный кружок. — Ты тоже пробуешь силы в творчестве? — удивленно спросил Святослав Николаевич. — Я хочу писать детективные повести… — Прыгаешь через ступени? — Как это? — Нужна постепенность: сперва зарисовки, потом рассказы, а потом уж повести. Впрочем, не хочу наступать на горло твоей песне. Ты уже что-нибудь сочинил? — Предисловие… И еще кое-какие наброски. Все это я показал сперва папе, а потом Святославу Николаевичу. Тогда я еще не знал, какая страшная история вскоре произойдет, и в предисловии ничего написано не было. — Твои портретные характеристики несколько однообразны, — сказал папа, — а эпитеты, думается, крикливы. Ты подражаешь высоким, но старым образцам. Так уже нынче не пишут. Это не модно. — Но ведь мода меняется, — возразил мой брат Костя. — Раньше носили длинные пиджаки, потом стали шить короткие, а теперь опять носят длинные… В пиджаках Костя разбирался — у нас дома его считали пижоном. — Да, я согласен, — сказал папа. — Мода — вещь переменчивая. И потом, первый опыт… Первый блин! Святославу Николаевичу мой первый «блин» очень понравился. — Кое-где ты продолжаешь благородные традиции рыцарских романов. В смысле стиля, конечно, — отметил он. — Могут сказать, что это несовременно…