«Я тоже пойду искать новую берлогу в Канаду». И тогда наступила тишина. Страшная тишина, которую не нарушал даже треск костра. Даже дыханье людей не нарушало ее. Она распахнула крылья над головами собравшихся в типи и заслонила собою все. Земля перестала быть землей, и звезды уже не назывались звездами. И непроглядная тьма сомкнулась вокруг. Сидящие у Костра Совета боялись шевельнуться. Они как бы застыли, неожиданно схваченные морозом. Ничего не осталось на свете, кроме тяжелого позора, который страшнее смерти. Наконец встал Текумсе. Голос его был спокоен, как будто ничего не произошло. Только глаза его смотрели поверх голов Ункаса и Красной Куртки и лицо слегка побледнело. «Вы сказали все?» «Да!» «Идите». И тут встал Быстрый Ручей, старый вождь виандотов. «Веди нас, Великий Вождь. — сказал он. — Белых много, но со временем станет еще больше. Или теперь, или никогда!» В эту же ночь виандоты были выбраны хранителями Великого Вампума[*], и племена, верные Текумсе, начали готовиться к войне. ЗАВЕТ ВЫСОКОГО ОРЛА Станислав замолчал. Он не привык так много говорить. Кроме того, давало себя знать страшное напряжение последних двух суток. Если бы не выдержка, приобретенная в лагере Молодых Волков, он бы давно уронил голову на доски стола и заснул. Но сейчас его слушали, и слушали внимательно. И он должен был довести рассказ до конца. Лёнька подтянул к себе кисет, скрутил цигарку и закурил. Потом перебросил кисет через стол Станиславу. — Кури. Не стесняйся. Как по-вашему табак? — Кенин-кепик, — сказал Станислав. — У нас в России это называется самосадом. Добрая штука. Лучше паршивых немецких сигарет. Затянешься — и душа замрет. Станислав попытался скрутить такую же цигарку, какую скрутил командир, но бумага и табак не слушались его. Лёнька с любопытством наблюдал за движениями его пальцев. — Э, брат! Дай-ка сюда. Смотри. Он оторвал другой листок бумаги, насыпал на него табачное крошево и быстрым движением свернул самокрутку, аккуратно защепил конец, чтобы табак не просыпался, протянул Станиславу. — Вот так. Понял? — Так, — сказал Станислав. — Кстати, сколько тебе лет? — Двадцать один. — Значит, ты родился в двадцатом, — задумчиво произнес Лёнька. — У нас в России этот год был черным, голодным. Неурожай. Народу померло — страшно вспомнить. — У нас тоже так есть. Годы плохих охот. Тогда сила уходит из рук мужчин и высыхает молоко у матерей, кормящих маленьких ути, младенцев. — Наверное, так везде, — сказал Лёнька. — Жизнь никогда не идет ровно, по ниточке. И беда никогда не приходит одна. Ты про Россию-то что-нибудь слышал? — Да. Много рассказывала мать. — Ты хорошо знаешь историю своего народа. Это тебе тоже мать рассказывала? — Нет. Это рассказывал мой учитель Овасес. Он говорил, что человек может умереть двумя смертями. Один раз — когда его убьет нож, стрела или пуля, или старость позовет его в страну Вечного Покоя. А другая смерть — когда он теряет родину, историю своего народа и могилы своих предков. И еще говорил Овасес, что есть одна человеческая доброта и одно человеческое зло, и хотя цвет кожи у людей разный, жизнь у всех одинакова. Каждый восходит, как солнце, и заходит в могилу, кончив свой путь, появляется на Земле, как весна, и ложится на покой, как зима. — Твой Овасес был умным человеком, — сказал, помолчав, Лёнька. — Все правильно. Есть одна человеческая доброта и одно человеческое зло… Но ты не договорил до конца. Значит, сначала ты работал на почте в Кельце… — Я работал там все время. До самого прихода швабов. Когда мы приехали в Польшу, мать сразу нашла своих старых друзей. Ре-во-лю-си-неров… — Станислав замялся, чувствуя, что неправильно выговорил слово. — Революционеров? — подсказал Лёнька. — Так. Я это не могу хорошо сказать. Ее друзья устроили меня на работу. Там, на почте, было много молодых — парни, девушки. У них был свой звензек… — Кружок, да? — Так. Кружок. Я тоже стал в этом кружке. Мы собирались после работы, и кто-нибудь говорил, другие слушали. — А говорили про что? — Говорили одно, говорили другое. Что есть фашизм, что есть правда. Говорили, что вожди польского народа ведут племя неверным путем. Говорили, что нужно делать союз с русскими, и тогда Польша будет сильной. Так говорили. — Так это, наверное, был кружок коммунистов? — Не знаю. Я слушал. Они говорили правильно. Так всегда говорил и мой отец. Он думал, что если бы индейские племена сами не пошли в резервации, а остались бы свободными, как мы, шауни, то у нас было бы свое государство, и белые считались бы с нами. — Твой отец — мудрый человек. Станислав гордо поднял голову. — Да! Он — внук Великого Текумсе! Лёнька посмотрел на Станислава. Ему понравилось то глубокое уважение, с которым индеец произнес имя своего предка. — А Текумсе — это кто? — Текумсе был Великим Вождем шестнадцати племен. Он вел большую войну против белых американо сто тридцать Больших Солнц назад. — Он победил? — поинтересовался Лёнька. — Нет. Войну начал не Текумсе. Начал генерал Гаррисон, и начал подло, как обычно начинают свои войны белые. Он неожиданно напал на мирных индейцев оттава и виандотов у поселка Типпекану в штате Индиана, когда те заготавливали мясо и дикий рис на зиму. В мужчин они стреляли из ружей, а женщин, стариков и детей рубили длинными ножами. — Саблями? — Да. Тогда от восхода солнца до середины дня они убили двести двадцать человек. Вся земля была пропитана кровью, и даже листья на деревьях стали красными. И когда об этом узнал Текумсе, он выследил белых и долго преследовал отряд Гаррисона. Но генерал не принял бой и ушел за реку Потомак. Говорили, что белые считали эту резню великим подвигом и даже выбрали Гаррисона за это президентом Соединенных Штатов[*]. На следующий год началась война белых между собой[*]. Англичане напали на нисколько фортов американцев и захватили их. Текумсе решил, что настал самый удобный момент для выступления. Он послал гонцов к чироки и крикам, алгонкинам и ирокезам, и те дали ему лучших воинов, которые владели не только томагавками и луками, но умели обращаться с оружием белых. Тысячу пятьсот воинов привел Текумсе к англичанам. Это были люди, полные сил и страшные в своей ненависти к американцам. Они поклялись изгнать поселенцев со своих земель и отомстить генералу Гаррисону за кровь детей, женщин и стариков, пролитую под Типпекану. Или умереть. И они заключили Союз Крови со своей землей. Голос Станислава дрогнул и прервался. Лёнька тоже молчал, опустив голову и полузакрыв глаза. Он пытался представить себе ту войну, великие леса, английских драгун в красных мундирах и индейских воинов, на лицах которых лежали алые полосы боевой окраски. Но перед глазами упорно вставали рисунки из зачитанного в детстве куперовского «Зверобоя», а потом все стиралось тенями в стальных касках, светом прожекторов, заливающим аппельплац[*], криками «штейн ауф, швайнхунд!»[*] и короткими хлопками выстрелов. Воображение никло, бессильное пробить время. Но он понимал этого худощавого человека, сидевшего перед ним за столом в подземном бункере Борковицкого леса. Понимал его, как человек, сам потерявший родину и прошедший сквозь ад гитлеровского концлагеря. Догорающая цигарка обожгла пальцы. Лёнька бросил ее на пол. — Что такое Союз Крови? — спросил он тихо. — Я… не умею, как это сказать… — так же тихо произнес Станислав. — Это… когда режут вот здесь… — Он поднял руку и показал на запястье. — Такой обычай? — Да. Тогда говоришь земле своих отцов, что умрешь, но не потеряешь ее. — Понимаю, — сказал Лёнька. — Это священный обычай, — сказал Станислав, и плечи его распрямились, а руки сжались в кулаки. На мгновенье он ушел из землянки в мир детства, в то время, когда ему только что исполнилось девять. И снова увидел ту ночь, когда в лагерь свободных шауни приехал сержант королевской конной полиции Луи, которого индейцы называли Вап-нап-ао — Белая Змея. Луи привез приказ премьер-министра Канады о том, что племя должно переселиться в резервацию[*]. Вот тогда-то и появился человек из племени кри.