Перед замирающим сознанием поплыли хижины чукотского поселка Святого Лаврентия, скалы Большого Диомида, собачьи упряжки, ныряющие между ледяными отвесами, темные человеческие фигурки, на белом поле. И вдруг, стирая все, пошла другая картина. Затеплились, закачались в золотом воздухе елочные свечи. Запахло корицей и ванилью. Зазвенели, переливаясь, детские голоса. Трепетные тонкие пальцы легли ей в ладонь, и понеслись, закружились серебряные лошадки, бабочки, зеркальные тонкие шары, блистающие нити в стремительном рождественском хороводе. Она — высокая, стройная, в белой батистовой блузке с кружевным рюшем, похожем на пену, в длинной черной юбке, в туфлях матовой благородной юфти. Золотая прядь, выбившись из прически, падает на глаза. Она отмахивает ее ладонью и смеется. Молоденькая учительница польской и русской словесности Келецкой прогимназии Станислава Суплатович… Была необыкновенная ночь. Взрывались серебряные хлопушки, сыпалось конфетти, в ногах путались ленты серпантина, на губах таял горьковатый вкус шоколада. В такую ночь исполняются все желания и в мире не остается места для зла. Она улыбалась патронессе, седой и сморщенной графине Пеплавской. Она протянула руки начальнице прогимназии, сухой, похожей на англичанку пани Левандовской, и закружила ее в танце. Потом она шла по заснеженным улицам под тусклыми фонарями, под гирляндами из лент и елочных веток. На окнах домов чадили плошки. Из двери в дверь с песнями, с шутками ходили ряженые. Из открытого портала кафедрального собора к темному небу поднимались чистые детские голоса. Орган возносил благодарственный гимн Иисусу. Иногда мимо проносился фаэтон, запряженный парой. Мерзлые комья летели из-под копыт лошадей. Она шла, прикрыв щеки меховым воротником шубки. Песни звенели вокруг — новые песни нового, тысяча девятьсот шестого года. Улица Чарновска. Частный дом Калицкой. Лестница празднично освещена старинным висячим фонарем с цветными стеклами. Она взбегает по широким ступеням на второй этаж. Ищет ключ в ридикюле. Но дверь сама распахивается ей навстречу. Широкое полотно света ложится на лестничную площадку. В дверях, словно в раме, стоит человек в синей шинели. Портупейные ремни перекрещивают его грудь. Плоская меховая папаха надвинута почти на самые брови. Блестят хорошо начищенные сапоги. Левая рука лежит на бронзовой рукояти палаша. — Здравствуйте, пани Суплатович! — говорит он с холодной вежливостью. — Мы вас давно ждем. Входите. И слегка отодвигается в сторону. Она не видит ничего — ни вещей, разбросанных по комнате, ни выдвинутых ящиков комода, ни раскрытых чемоданов. Только две безликие синие фигуры на стульях перед столом, а на столе — очень яркие, очень отчетливые — стопки брошюр и тоненьких книжечек в светло-серых и желтых обложках. — Простите? — говорит она, не в силах оторвать взгляда от верхней брошюры с русским названием «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?». Две пухлые руки ложатся на стопки. На одной, на безымянном пальце, желто блестит массивное кольцо. — Это ваши? — Да, — говорит она. — Однако какое вы имеете право обыскивать квартиру без хозяина? — Право, которое дал нам закон, дорогая пани, — говорит тот, который ее встретил. — Гороль, внесите в протокол подтверждение, что эти брошюры принадлежат пани Суплатович. Один из сидящих за столом придвигает к себе лист бумаги. — Присядьте, пани, — предлагает старший, показывая на стул. Она погружает пальцы в мех воротника, нащупывает пуговицу. Пальто душит ее. «Откуда они узнали про книги? Как отыскали их? Ведь они хранились в маленькой кладовой в конце коридора среди всякого хлама… Может, их случайно нашла пани Калицкая, хозяйка? Нет, нет… Она никогда не заглядывала туда. Откуда же они узнали?..» Пуговица оторвалась и покатилась по полу. Старший нагнулся, поднял ее, положил на стол. — Прошу пани сдать револьвер. — Какой… револьвер? Вы с ума сошли! — пробормотала она, отступая к двери. Рука с желтым кольцом протянулась к ней. — Разрешите ваш ридикюльчик. Она прижала сумочку к груди. — Вы не имеете пра… — Па-азвольте!.. Ридикюль переходит в чужие руки. Щелкает замок. Крохотный флакончик французских духов, серебряный карандашик с цепочкой, кожаная записная книжка, зеркальце, несколько монет раскатываются по столу. Руки переворачивают ридикюль, встряхивают. На стол падает носовой платок с монограммой. Больше ничего. — У вас должен быть револьвер! — Нет, — говорит она. — Он мне не нужен. У меня никогда не было револьвера. — Гороль, пишите! Как мучительно тянутся эти минуты! Наконец старший закуривает папиросу и обращает лицо свое к ней. — Пани такая молодая, красивая… из интеллигентной семьи. Для чего нужно было пани связываться с быдлом? Щеки у нее вспыхивают. — Не вам об этом судить, пан ротмистр, — говорит она резко. — У меня свои взгляды на жизнь и свои убеждения. — О пани… Такая ортодоксальность может привести вас на каторгу. Я думаю, что это только порыв, увлечение молодости. — Мне нет дела до того, что вы думаете! Она уже овладела собой. В душе начала нарастать злость. — У вас будет время поразмыслить над этим. Много времени, пани, можете мне поверить. Он берет со стола листок и подает ей. — Познакомьтесь. Она пробегает глазами строчки. Это типографским способом отпечатанный ордер на арест мещанки Станиславы Суплатович. Она бросает ордер на стол. До боли обидно, что это пришло так быстро. Она уже слышала об арестах, но никогда не думала, что ее тоже возьмут. — Может, вы назовете адреса ваших соучастников или явочных квартир? — Нет. — Не настаиваю, пани. Я — исполнитель. Подробно спрашивать вас будут другие люди и в несколько иной обстановке. Гороль, дайте подписать пани Суплатович протокол. Лист исписан красивыми округлыми буквами. Они складываются в короткие фразы: «…изъято марксистской подрывной литературы — 22 брошюры. Огнестрельного и холодного оружия — не обнаружено. Призналась в принадлежности к тайному обществу, ставящему целью ниспровержение существующего строя…» — Здесь вы допустили ошибку, — говорит она протоколисту. — Нужно было написать: «обществу, ставящему целью освобождение народа от самодержавия». — Это ваша формулировка. Позвольте нам придерживаться своей, — говорит старший и встает. — Потрудитесь собраться, пани, и как можно быстрее! … Как хочется спать! Щеки уже не обжигает мороз. Ноги и руки легки, как воздух. А может быть, их уже нет? Сознание уходило в глухую мягкую тьму. ○ Два человека на снеговых лыжах медленно шли через чащу. За плечами у них покачивались длинные охотничьи луки и колчаны с тонкими стрелами. Черные с синеватым отливом волосы были схвачены чуть выше лба ремешками из кожи карибу. На обоих были серые замшевые куртки и такие же брюки, украшенные шерстяной бахромой. Ноги плотно охватывали меховые ноговицы, доходившие до колен. Их лица, словно выточенные из красного камня, были сосредоточены, резко очерченные губы сжаты. Иногда они останавливались, осматривая стволы деревьев или цепочки следов, оставленные белыми куропатками — птармиганами. Видимо, они давно вышли на охоту, потому что волосы и брови их успели густо заиндеветь. Но удача не сопутствовала им — только у идущего впереди к поясу был привязан заяц-беляк, ставший на морозе совсем твердым. Они не разговаривали, лишь изредка обменивались жестами. Снег чуть слышно поскрипывал, оседая под лыжами, подбитыми лосиной шкурой. Там, где они проходили, даже низко нависшие ветви деревьев оставались неподвижными, будто под ними скользили не люди, а тени. Неожиданно шедший впереди сделал короткий отмах правой рукой и остановился. Некоторое время он прислушивался, затем достал из кисета, висящего на груди, несколько перышек белой куропатки и подбросил их вверх. Проследив, куда они полетели, он повернул лицо в противоположную сторону и глубоко втянул ноздрями морозный воздух. Его спутник следил за ним.