1 июля он вернулся в полк после окончания курса и сел в грузовик с припасами. Когда они проезжали через деревню Касфа, сто фунтов динамита, взорванные с помощью какой-то формы дистанционного управления, разнесли грузовик пополам. Микали обнаружил, что стоит на четвереньках на деревенской площади, чудом оставшись в живых. Он попытался встать, раздался грохот автомата, и ему дважды выстрелили в грудь. Лежа там, он видел, как водитель грузовика слабо дергается по другую сторону горящих обломков. Вперед вышли четверо мужчин с разнообразным оружием. Они стояли над водителем, смеясь. Микали не мог видеть, что они делали, но мужчина начал кричать. Через некоторое время раздался выстрел. Они повернулись к Микали, который с трудом принял сидячее положение, прислонившись к деревенскому колодцу, засунув руку под камуфляжную куртку, сквозь которую сочилась кровь. — Не слишком хорошо, а? — сказал лидер маленькой группы по-французски. Микали увидел, что нож в левой руке мужчины был мокрым от крови. Микали улыбнулся впервые после смерти Катины. — О, могло быть и хуже. Его рука вылезла из-под блузы, сжимая «Смит и Вессон Магнум», оружие, которое он приобрел на черном рынке в Алжире несколько месяцев назад. Его первый выстрел раздробил верхнюю часть черепа мужчины, второй попал тому, кто был позади него, между глаз. Третий мужчина все еще пытался поднять винтовку, когда Микали дважды выстрелил ему в живот. Четвертый в ужасе выронил оружие и повернулся, чтобы убежать. Последние два выстрела Микали раздробили ему позвоночник, и он полетел головой вперед в горящие обломки грузовика. За окном, сквозь дым, жители деревни в страхе покидали свои дома. Микали разрядил «Смит-и-вессон», с трудом достал из кармана горсть патронов и очень осторожно перезарядил. Человек, которого он ударил в живот, застонал и попытался встать. Микали выстрелил ему в голову. Он снял берет, прижал его к ранам, чтобы остановить кровотечение, и сел там, прислонившись к колодцу, с револьвером наготове, вызывая жителей деревни приблизиться к нему. Он все еще был там, в сознании, окруженный только мертвыми, когда патруль Легиона нашел его час спустя. Что было довольно иронично, потому что на следующий день, 2 июля, был День независимости, и семь лет борьбы закончились. Микали был доставлен самолетом во Францию в военный госпиталь в Париже для специализированной операции на грудной клетке. 27 июля он был награжден Крестом Военной доблести. На следующий день приехал его дедушка. Сейчас ему было семьдесят, но он все еще выглядел подтянутым и здоровым. Он довольно долго сидел у кровати, глядя на медаль, а затем мягко сказал: «Я переговорил со штабом Легиона. Поскольку тебе еще нет двадцати одного года, похоже, что при должном давлении я мог бы добиться твоего увольнения.» «Да, я знаю». И его дед, используя фразу, которую он произнес тем летним вечером в Афинах почти три года назад, сказал: «Похоже, ты решил снова присоединиться к живым?» — Почему бы и нет? Ответил Джон Микали. «Это лучше, чем умирать каждый раз, и я должен знать». Он получил впечатляющую справку о хорошем поведении, в которой говорилось, что старший капрал Джон Микали прослужил два года в рядах honneur et fidelite и был досрочно уволен по медицинским показаниям. В этом было больше, чем немного правды. Две пули в груди серьезно повредили левое легкое, и он попал в Лондонскую клинику для операции на грудной клетке. После этого он вернулся в Грецию, но не в Афины, а на Гидру. На виллу за Молосом, на мысе над морем, за которым только горы и сосновые леса. Дикая, дикая страна, доступная только пешком или на муле по суше. Чтобы присматривать за ним, он держал старую крестьянскую пару, которая жила в коттедже у причала в бухте внизу. Старый Константин управлял лодкой, при необходимости доставлял припасы из города Гидра, следил за состоянием территории, водоснабжением, генератором. Его жена выполняла обязанности экономки и повара. В основном он был один, за исключением тех случаев, когда его дедушка приезжал погостить. Они сидели по вечерам с пылающими в очаге сосновыми поленьями и часами разговаривали обо всем на свете. Искусство, литература, музыка, даже политика, несмотря на то, что это была тема, к которой Микали был совершенно равнодушен. Единственное, что они никогда не обсуждали, был Алжир. Старик не спрашивал, а Микали никогда не говорил об этом. Это было так, как будто этого никогда не было. Он ни разу не прикасался к пианино в течение этих двух лет, но теперь он снова начал играть, все больше и больше в течение девяти месяцев, которые потребовались ему, чтобы восстановить свое здоровье. Одним тихим летним вечером в июле 1963 года во время одного из визитов своего дедушки он сыграл после ужина прелюдию и фугу ми-бемоль Баха, которые он сыграл в тот вечер, когда решил поехать в Париж. Было очень тихо. Через открытые окна на террасу небо было оранжевым и огненным, когда солнце садилось за островом Докос в миле от моря. Его дедушка вздохнул. «Итак, я думаю, ты снова готов?» — Да, — сказал Джон Микали и согнул пальцы. «Пора выяснить это раз и навсегда». Он выбрал Лондон, Королевский музыкальный колледж. Он снял квартиру на Аппер-Гросвенор-стрит рядом с Парк-Лейн, что было удобно для Гайд-парка, где он каждое утро пробегал семь миль, в мокрую погоду или в хорошую, всегда толкаясь до боли. От старых привычек трудно избавиться. Три раза в неделю он занимался в известном городском спортзале. Легион заклеймил его до мозга костей, и от него никогда нельзя было избавиться полностью. Он понял это незадолго до двенадцати дождливой ночью, когда на него напали двое молодых людей, когда он сворачивал в переулок, выходящий из Гросвенор-сквер. Один схватил его сзади, обхватив рукой за шею, а другой появился у входа рядом с какими-то перилами в подвал дома. Правая нога Микали умело ударила в промежность, подняв колено в лицо, когда юноша закричал и упал. Второй нападавший был так потрясен, что ослабил хватку. Микали вырвался, взмахнув правым локтем назад по короткой дуге. Раздался отчетливый треск, когда сломалась челюстная кость. Мальчик вскрикнул и упал на колени, Микали просто перешагнул через своего друга и быстро пошел прочь под проливным дождем. В колледже его репутация выросла за три тяжелых года. Он был хорош — даже лучше, чем это. Они знали это; он тоже знал. У него не было близких друзей. Не то чтобы люди его не любили. Напротив, они находили его чрезвычайно привлекательным, но в нем была какая-то отстраненность. Барьер, который, казалось, никто не мог преодолеть. Женщин было предостаточно, но ни одной, которая смогла бы пробудить в нем хоть малейшее личное желание. Ни о какой скрытой гомосексуальность не могло быть и речи, но его отношения с женщинами были ему совершенно безразличны. Эффект, который он оказывал на них, был чем-то другим, и его репутация любовника достигла почти легендарных масштабов. Что касается его музыки, в конце последнего года обучения он был награжден золотой медалью Рейлдона. Чего было недостаточно. Не для человека, которым он стал. Итак, он отправился в Вену, чтобы на год поработать под руководством Хоффмана. Финальная шлифовка. Затем, летом 1967 года, он был готов. В музыкальной профессии есть старая шутка, что попасть на концертную площадку с самого начала еще сложнее, чем добиться успеха, когда ты там. В определенной степени Микали мог бы купить свой путь. Заплатил агенту, чтобы он снял зал в Лондоне или Париже, организовал сольный концерт, но его гордость никогда бы этого не выдержала. Он должен был схватить мир за горло. Заставь его слушать. Был только один способ сделать это. После короткого отпуска в Греции он вернулся в Англию, в Йоркшир, в качестве участника Музыкального фестиваля в Лидсе, одного из самых важных фортепианных конкурсов в мире. Выиграть это означало обеспечить мгновенную славу, гарантию концертного тура. Он занял третье место и немедленно получил предложения от трех крупных агентств. Он отказался от них всех, тренировался по четырнадцать часов в день в течение месяца в лондонской квартире, а затем в январе следующего года отправился в Зальцбург. Он занял первое место на тамошнем конкурсе, обойдя сорок восемь других участников со всего мира, исполнив Четвертый фортепианный концерт Рахманинова, произведение, которое он должен был сделать своим собственным в последующие годы. Его дедушка был там в течение семи дней фестиваля, а после, когда все остальные ушли, он взял два бокала шампанского на балкон, где Микали стоял, глядя на город. «Теперь мир — твоя устрица. Они все захотят тебя. Как ты себя чувствуешь?» — Ничего, — сказал Джон Микали. Он отпил немного ледяного шампанского и внезапно, без всякой видимой причины, увидел, как четыре феллага обходят горящий грузовик и смеются, направляясь к нему. — Я ничего не чувствую. В последующие два года темные глаза смотрели с бледного красивого лица на плакатах в Лондоне, Париже, Риме, Нью-Йорке, и его слава росла. Газеты и журналы много писали о двух годах его службы в легионе, о его наградах за храбрость. В Греции он стал чем-то вроде народного героя, так что его концерты в Афинах всегда были значительными событиями. И все изменилось в Греции теперь, когда полковники были у власти после военного переворота в апреле 1967 года и ссылки короля Константина в Рим. Дмитрию Микали было семьдесят шесть, и выглядел он на все это время. Хотя он по-прежнему проводил вечера открытыми, на них присутствовало мало людей. Его деятельность от имени партии «Демократический фронт» делала его все более непопулярным в правительстве, и его газета уже несколько раз была запрещена. «Политика», — сказал ему Микали во время одного из своих визитов. «Это нонсенс. Зачем создавать себе проблемы?» «О, у меня действительно все хорошо». Его дедушка улыбнулся. «То, что вы могли бы назвать привилегированным положением, иметь внука, который является международной знаменитостью». — Хорошо, — сказал Микали. «Итак, у вас у власти военная хунта, и им не нравятся мини-юбки. Ну и что? Я бывал в местах и похуже, чем сегодняшняя Греция, поверь мне». «Тысячи политических заключенных, система образования, используемая для идеологической обработки маленьких детей, левые практически уничтожены. Похоже ли это на дом демократии?» Ничто из этого не оказало ни малейшего влияния на Микали. На следующий день он вылетел в Париж и в тот же вечер дал сольный концерт Шопена, благотворительное мероприятие в поддержку международных исследований рака. Его ждало письмо от его лондонского агента Бруно Фишера о предстоящем осенью турне по Англии, Уэльсу и Шотландии. Он провел некоторое время, обдумывая это в своей гримерке после концерта, когда раздался стук в дверь, и на сцену заглянул швейцар. — К вам джентльмен, месье Микали. Его оттолкнули с дороги, и появился крупный, дородный человек с редеющими волосами и густыми черными усами. На нем был поношенный плащ поверх мятого твидового костюма. «Привет, Джонни. Рад тебя видеть. Клод Жарро — старший сержант Третьей роты, второй представитель. Мы вместе совершили ту ночную высадку в Эль-Кебире.» — Я помню, — сказал Микали. — Ты сломал лодыжку. — И ты остался со мной, когда феллага прорвали линию. Жарро протянул руку. «Я читал о тебе в газетах, и когда я увидел, что ты даешь этот концерт сегодня вечером, я подумал, что пойду с тобой. Не для музыки. Для меня это ни черта не значит. Он ухмыльнулся. «Я не мог упустить шанс поприветствовать еще одного старого Сиди-бель-Аббеса за руку». Может быть, он хотел прикоснуться, он, конечно, был достаточно потрепан, но его присутствие вернуло старые времена. По какой-то причине Микали проникся к нему теплотой. «Я рад, что ты это сделал. Я уже собирался уходить. Как насчет того, чтобы выпить? Здесь поблизости должен быть бар.» «На самом деле у меня есть гараж всего в квартале отсюда», — сказал Жарро. — У меня маленькая квартирка над ним. На данный момент у меня есть несколько хороших вещей. Настоящий Наполеон.» — Веди, — сказал Микали. — Почему бы и нет? * * * Стены гостиной были увешаны фотографиями, описывающими карьеру Жарро в Легионе, и повсюду были сувениры, включая его белые кепи и парадные эполеты на буфете. Бренди «Наполеон» был достаточно настоящим, и он довольно быстро опьянел. — Я думал, тебя выгнали во время путча? — спросил Микали. «Разве ты не был по уши в ОАГ?» — Конечно, был, — воинственно сказал Жарро. «Все эти годы в Индокитае. Я был в Дьенбьенфу, ты знаешь это? Эти маленькие желтые ублюдки держали меня шесть месяцев в лагере для военнопленных. С нами обращались как со свиньями. Затем фиаско в Алжире, когда старик пошел и сделал с нами грязное дело. Каждый уважающий себя француз должен быть членом ОАГ, а не просто лопухом вроде меня». «Не так уж много будущего в этом сейчас, не так ли?» Сказал Микали. — Старина показал, что он говорит серьезно, когда приказал застрелить Бастьена Тири. Сколько попыток сбить его с ног, и ни одна из них не увенчалась успехом?» Ты прав, — сказал Жарро, отпивая. «О, я сыграл свою роль. Вот, взгляни.» Он снял коврик с деревянного сундука в углу, нащупал ключ и с трудом отпер его. Внутри был значительный ассортимент оружия. Несколько пистолетов-пулеметов, набор пистолетов и гранат. «У меня это здесь уже четыре года», — сказал он. «Четыре года, но сеть накрылась. С нас хватит. В наши дни мужчине приходится искать другие способы.» — В гараже? — спросил я. Жарро приложил палец к носу. «Пойдем, я тебе покажу. Эта чертова бутылка все равно пуста.» Он открыл дверь в задней части гаража и обнаружил комнату, заваленную картонными коробками и упаковочными ящиками всех видов. Он открыл одну и достал другую бутылку бренди «Наполеон».