– Мы бы все этого хотели, милый. – Ее смех напоминает визг кошки, которой прищемили хвост. – Подожди немного, и я принесу. – Уже не надо. – Бесси, девочка, где мое виски? – спрашивает неприметный мужчина за соседним столиком. Поуг видел его раньше. Видел, как он приехал на новом серебристом «кадиллаке». Старый, за восемьдесят, в голубом костюме из жатого хлопка, с голубым галстуком. Бесси направляется к нему прыгающей походкой, а Поуг открывает тяжелую деревянную дверь и выходит на парковочную стоянку, в сумерки, к проступающим в темноте оливам и пальмам. Он останавливается в густой тени и смотрит через дорогу на заправочную станцию «Шелл» и залитую светом большую раковину над входом. Здесь, в тени, под теплым бризом, ему хорошо и спокойно. Освещенная раковина снова направляет мысли в прошлое, к пластиковым апельсинам. Почему, он не знает. Может быть, потому, что мать обычно покупала оранжад именно на заправочных станциях. Скорее всего дело именно в этом. Ей и тратиться особенно не приходилось – напиток обходился, может быть, в дайм за штуку. И так было каждое лето, когда они отправлялись из Виргинии во Флориду, в Веро-Бич, где жила его бабушка, у которой водились деньги, причем немалые. Они всегда останавливались в одной и той же гостинице, «Дрифтвуд инн», и Поуг не помнит уже почти ничего, кроме того, что заведение и впрямь выглядело так, словно его построили из сплавного леса, и что однажды ему пришлось спать на надувном плоту, на котором он плавал днем. Плот был небольшой; руки и ноги свисали с него так же, как свисали, когда он качался на волнах. Поуг спал в гостиной, а мать в спальне, за запертой дверью, где всю ночь тарахтел оконный вентилятор. Было жарко, он вспотел, и обожженная на солнце кожа прилипала к пластику, так что когда он поворачивался, ощущение было такое, будто с него сдирают присохшую к ране повязку. Спать на плоту пришлось всю неделю. Такие у них были каникулы. Единственные за весь год, летом, всегда в августе. Поуг смотрит на приближающиеся огни фар и удаляющиеся огоньки задних фонарей. Белые и красные, они проносятся в ночи, а он стоит и ждет, поглядывая влево и вправо, дожидаясь, когда загорится нужный свет. Светофор меняется на зеленый, машины останавливаются, и он спешит через обе полосы, лавируя между автомобилями, сначала теми, что идут на запад, потом теми, что движутся на восток. На заправке Поуг смотрит сначала на ярко освещенную, словно парящую в желтом свете раковину, потом на старика в мешковатых шортах у одной колонки, затем на другого старика, в помятом костюме, у другой. Постояв в тени, он идет к стеклянной двери, открывает – над головой звякает колокольчик – и поворачивает к автоматам. Женщина за прилавком принимает мелочь за чипсы, упаковку пива и бензин и не смотрит на Поуга. Возле автомата с кофе стоит автомат с содовой, и Поуг берет пять самых больших пластиковых стаканчиков и крышечек и подходит с ними к прилавку. Стаканчики ярко раскрашены, крышечки – белые, с носиками. Он ставит стаканчики на прилавок. – У вас есть пластиковые, оранжевые, с зелеными соломинками? Оранжад? – спрашивает Поуг. – Что? – Женщина хмурится и берет один из стаканчиков. – Пустые? Здесь же ничего нет. – Мне нужны только стаканчики и крышки. – Мы не продаем только стаканчики. – Мне нужны только они. Женщина смотрит на него поверх очков. Интересно, что она видит, думает он. – Говорю вам, мы не продаем пустые стаканы. – Я бы купил оранжад, если у вас есть. – Какой еще оранжад? – нетерпеливо и раздраженно спрашивает она. – Видишь холодильник, вон там, в углу? Там все, что у нас есть. – Его продавали в оранжевых апельсинах с зелеными трубочками. Раздражение сменяется недоумением, потом удивлением, ярко накрашенные губы раздвигаются в улыбке, напоминающей оскал Джека-Фонаря.4 – Чтоб меня, а ведь вспомнила! Знаю, про что ты говоришь. Были такие. Точно, оранжевые. Да только, дорогуша, их уже давно не выпускают. Я и забыла, когда в последний раз видела. – Тогда я возьму только стаканчики и крышки. – Господи, ладно. Сдаюсь. Хорошо, что смена кончается. – Долгая ночь. – И чем дальше, тем дольше. – Она смеется. – Чертовы апельсины с соломинками. – Женщина смотрит на старика в мешковатых шортах, который подходит расплатиться за бензин. Поуг не обращает на него никакого внимания. Он смотрит на нее, на ее крашеные волосы цвета рыболовной лески, на обвисшую напудренную кожу, напоминающую мятую ткань. Если прикоснуться, пудра осыплется, и ощущение будет такое, словно дотронулся до крыла бабочки. На бейджике ее имя – «Эдит». – Давай так, – говорит ему Эдит. – Я возьму с тебя по пятьдесят центов за стаканчик, а за крышку ничего. А теперь извини, у меня другой клиент. Поуг дает Эдит пять долларов, и их пальцы соприкасаются, когда она протягивает сдачу. Пальцы у нее прохладные, ловкие и мягкие, и кожа на них обвисшая, как у всех женшин ее возраста. Выйдя во влажную ночь, он снова ждет у того же перехода. Потом задерживается под теми же деревьями и смотрит на двери бара «Другой путь». Никто не выходит, и Эдгар Аллан Поуг быстро идет к машине и садится. Глава 33 – Ты должна поговорить с ним. Он должен знать, что происходит. – Вот так и сворачивают на неправедный путь. – Зато получают преимущество на старте. – Нет, только не на этот раз. – Тебе решать. Ты – босс. Марино растянулся на кровати в своем номере отеля «Мэриотт» на Брод-стрит, а Скарпетта сидит в том же, что и раньше, кресле, только поближе к кровати. В свободной белой пижаме, которую она купила в ближайшем универмаге, он выглядит громадным, но куда менее опасным. Под тонкой хлопчатобумажной тканью проступают темные пятна смазанных бетадином синяков. Марино клянется, что ему уже не больно… или почти не больно. Скарпетта переоделась, надев легкие кожаные туфли и сменив запачканный синий костюм на светло-коричневые вельветовые брюки и темно-синий свитер-водолазку. Устроились в номере Марино, потому что принимать его у себя ей не хочется, и они уже перекусили сандвичами и теперь просто разговаривают. – И все-таки я не понимаю, почему ты не хочешь с ним посоветоваться, – закидывает удочку Марино. Ее отношения с Бентоном – предмет его незатихающего любопытства, что действует Кей на нервы. Проявляется оно постоянно, и бороться с ним – то же самое, что бороться с пылью. – Утром я первым делом отнесу в лабораторию образцы грунта, и мы узнаем, в чем дело. По крайней мере удостоверимся, была ли ошибка. Если да, то рассказывать об этом Бентону нет никакого смысла. Ошибка на дело никак не влияет, хотя, конечно, вещь неприятная. – Но ты в ошибку не веришь. – Марино смотрит на нее с горки подушек. Цвет его лица заметно улучшился, глаза блестят. – Я и сама не знаю, чему верить. Хоть так, хоть эдак – получается одинаково бессмысленно. Если речь идет не об ошибке, то как объяснить присутствие тех частиц на теле тракториста? Что может связывать эти два дела, его и Джилли Полссон? Может, у тебя есть какая-то теория? Марино задумывается, и взгляд его застывает на окне, заполненном тьмой и огнями вечернего города. – Не знаю. Ничего умного в голову не приходит. Кроме того, что я уже сказал на совещании. А там я просто умничал. – Умничал? – сухо спрашивает Скарпетта. – Серьезно. Ситуация и впрямь непонятная. Во-первых, девочка умерла на две недели раньше, чем этот… как его там… Уитби. Откуда у него появилась та же пыль? В общем, дело плохо, – мрачно заключает Марино. Настроение падает. Скарпетта уже ощущает ту неприятную тошноту, в которой давно научилась распознавать затаившийся страх. Единственное на данный момент логическое объяснение случившегося – это перенос или неправильная маркировка. И то и другое происходит гораздо чаще, чем хотелось бы. Стоит кому-то положить пакет с вещественным доказательством не на ту полку, опустить пробирку не в тот конверт или наклеить на образец другую этикетку – и больше ничего не надо. Пять секунд невнимательности или суеты, и улика появляется там, где ее не должно быть, где ее присутствие не имеет никакого смысла, а то и хуже – подозреваемый выходит на свободу вместо того, чтобы отправиться за решетку, а невиновный попадает в тюрьму. Взять хотя бы те зубные протезы. Скарпетта снова видит солдата из Форта-Ли, пытающегося закрепить их во рту покойницы. Всего лишь секундная расхлябанность – и вот результат. – Я все-таки не понимаю, почему ты не хочешь поговорить с Бентоном. – Марино тянется к стакану с водой. – И что плохого, если я выпью пару пива? Для поправки? – А что хорошего? – Кей рассеянно листает страницы дела. Пробегает глазами по отчетам в надежде увидеть то, что пропустила раньше, или открыть новый смысл в знакомых формулировках. – Алкоголь только мешает выздоровлению. Он ведь и раньше не очень тебе помогал, верно? – Вчера точно не помог. – Ладно, заказывай что хочешь. Я не собираюсь тебе указывать. Марино колеблется, и она чувствует, что он ждет от нее однозначного ответа, руководства. Не дождется. Такое случалось и раньше, но все ее советы и рекомендации оказывались пустым сотрясанием воздуха, и Кей больше не желает быть его штурманом, если он все равно несется по жизни, словно неуправляемый бомбардировщик. Марино смотрит на телефон, потом снова протягивает руку за стаканом с водой. – Как ты себя чувствуешь? – Скарпетта переворачивает страницу. – Примешь еще таблетку адвила? – Я в порядке. А хлебнул бы пивка, так стало бы еще лучше. – Решай сам. – Она переворачивает еще одну страницу, и взгляд скользит по перечню поврежденных органов мистера Уитби. – Думаешь, она не станет обращаться в полицию? – не в первый уже раз спрашивает Марино. Скарпетта чувствует на себе его взгляд – будто мягкое тепло настольной лампы. Она знает, ему страшно, и не винит его в трусости. Одного лишь обращения миссис Полссон в полицию вполне достаточно, чтобы покончить с Марино навсегда. Он не только потеряет все, что приобрел за долгие годы в правоохранительных органах, но и имеет все шансы оказаться в тюрьме. Присяжные здесь, в Ричмонде, могут признать его виновным на том лишь основании, что он мужчина, сильный и большой, а миссис Полссон – женщина, умеющая представить себя беззащитной и достойной жалости. При мысли о ней злость вспыхивает с новой силой. – Она никуда не станет обращаться. Я ее припугнула. Сейчас она, наверное, думает только о тех тряпках, что я унесла из ее дома. К тому же ей никак не хочется, чтобы копы, или кто-то еще, узнали о том, что творится в ее маленьком тихом домике, в какие игры там играют. Позволь задать вопрос. – Скарпетта поднимает голову. – Как думаешь, будь Джилли жива и находись она дома, миссис Полссон приняла бы тебя вчера? Понимаю, это всего лишь предположение, но что подсказывает чутье? – Думаю, она делает все, что ей только хочется, – отвечает Марино голосом, в котором гнев и презрение придавлены стыдом. – Она была пьяна? – Я бы сказал, под кайфом. – Алкоголь или, может, что-то еще? – Ни каких таблеток при мне она не глотала, травку не курила и кололась. Может, я просто не видел. – Нужно поговорить с Фрэнком Полссоном, – замечает Скарпетта, возвращаясь к отчетам. – Посмотрим, какими будут завтрашние результаты, и тогда решим. Думаю, Люси поможет. Впервые за несколько часов на лице Марино появляется улыбка. – Черт! Отличная идея. Она же летчик. Натравим ее на извращенца. – Вот именно. – Скарпетта перелистывает страницу и вздыхает. – Ничего. Абсолютно ничего нового. Джилли умерла от удушья, и во рту у нее найдены частицы краски и металла. Повреждения, полученные мистером Уитби, дают основание полагать, что его переехал трактор. Надо в доску расшибиться, но выяснить, был ли он каким-то образом связан с Полссонами. – Она должна знать. – Ей ты звонить не будешь. – В этой ситуации Скарпетта не может пустить дело на самотек. Она не позволит, чтобы Марино звонил миссис Полссон. – Не испытывай судьбу. Понятно? – Я и не говорил, что собираюсь ей звонить. Может быть, она знала того тракториста. Может, забавлялась с ним. Может, они из одного клуба извращенцев. Скарпетта снова открывает папку. – Живут довольно далеко друг от друга. Он возле аэропорта. Хотя это и не важно. Завтра, пока я буду в лаборатории, ты бы попробовал кое-что выяснить.