Очень высокий и крепкий человек лет шестидесяти, по-видимому, огромной физической силы. Плоское желтушное лицо, вывернутые толстые губы, черная борода без единого седого волоса. – Если Вера и приезжала, я не видел. Я в хату только ночевать возвращаюсь. Убил? Это Красильщиков языком впустую мелет. Кишка у него тонка убить. Он, помню, на охоту со мной однажды напросился. Храбрый такой шел, брюхо тазом, морда кирпичом. А как до дела дошло, визжал громче свиньи. Я бы на его месте от стыда рехнулся. А этот ничего, живет. Егерям на меня донес. Он на своем тереме умом двинулся. Не знаю, где там чья земля. Не мое дело. Верка тут не бывает. Она в город уехала. Слышал, то в Ростове жила, то в Москве, то на севера подалась. Здесь за хозяйку Надежда. У Надежды-то детишек нет. С мужиком своим развелась. А Красильщиков пьет. И лезет куда не надо. Наворовал, а теперь барином ходит. Видали таких бар! С голым задом по кустам. Пятнадцатого августа? Врет. Пятнадцатого у нас пожар был, полночи на ушах стояли. Надькин дом и занялся как раз. Красильщиков тоже тушил. У него нервишки-то слабые. Видать, потому и насочинял всякого. Ехайте по домам, мужики. Зря здесь околачиваетесь. У нас не кино, показать вам нечего. Только время потратите и глаза намозолите. Кому? Мне, допустим. Не надо вам этого. Нина Ивановна Худякова, местная жительница Высокая старуха с голубыми глазами. Ходит с клюкой, не хромает. Одета в юбку и телогрейку, голова покрыта платком. – Чушь собачья! Андрей Михайлович никого убить не мог. Святым его не назову, но человек он очень хороший, редкий человек. На нем вся Камышовка держится. В Уржихе церковь есть, я каждый раз как в ней бываю, свечку ставлю за его здоровье. Всем миром строили, и Андрей Михайлович помог. Там такое дело вышло: начали возводить, а деньги закончились. Священник придумал: будем, говорит, кирпичи продавать прихожанам. По триста рублей кирпичик. Кто купит, того фамилию напишем на кирпиче, а потом из них выстроим нашу церковь. И все рванули у него покупать. Даже издалека бывали. Он с туристической фирмой договорился, чтобы паломников везли. Один раз доставили китайцев – смешно получилось! Переводчик их имена на русском написал, а там непотребство на непотребстве. В общем, Андрей Михайлович узнал, как собираются деньги, и возмутился. Где же, говорит, ваше смирение? Зачем же, говорит, вы поощряете в людях гордыню? Разве должны они желать, чтобы при строительстве храма были увековечены их имена? Вы, говорит, еще пообещали бы односельчанам, что распишете стены церкви ангелами, а лики перерисуете с их рож. На этом деле можно и не триста рублей, а все три тысячи срубить. Ух, как он разошелся! Целую проповедь произнес. А священник его слушал, не возражал. Кончилось тем, что Красильщиков ему денег дал, а торговлю они прикрыли. Хотя я-то думаю, как продавали, так и продают. Просто Андрею Михайловичу об этом не рассказывают. Ну да Бог им судья. Вера Бакшаева? Давно ее здесь не было. И пускай бы еще сто лет не появлялась. Уж больно человек она паршивый. Почему? Да так… Было у нас всякое, быльем поросло, а только кому надо, те помнят. Это кто вам такое сболтнул про Андрея Михайловича? Плюнуть бы им в бесстыжие рожи! Я его за три года один раз пьяным видала. И то тихий был, пару песен спел – и спать ушел. Потом прощения просил, извинялся. Я и не знала, что он в милицию ходил заявление писать… Ему бы доктора, а не милицию. Сгубит себя человек. Совестливый очень! Такие любят все грехи на себя повесить и тащить, как кандалы. Может, им от этого хорошо… Кто их поймет! Пожар? Был в середине августа. Дайте-ка сообразить… Пятнадцатого числа как раз, верно. Я еще руку повредила, пришлось в травмопункт ехать. Меня Андрей Михайлович сам и повез. Да нет, обычный был. Шутил, про мужичков моих меня расспрашивал. Никак понять не может, зачем я их сюда тащу. Отчего загорелось, этого я вам сказать не могу. У нас тут, бывает, вспыхнет на ровном месте. Должно быть, покурила Надежда, а окурок не затушила. Опять же, кому спасибо надо сказать, что дом спасли? Красильщикову. У него огнетушители. Вон и Васька мой. Пойду… Нет, ребятки. Ничем я вам больше помочь не могу. Но вы походите еще, поспрашивайте, вдруг и в самом деле кто встречал эту погань. Да Верку, кого ж еще! Только думаю, привиделось это все нашему Андрею Михайловичу. Лариса Яковлева, местная жительница Бабушка неопределенного возраста, в очках, пухлая, с короткими седыми волосами. Сидит на расстеленной кровати, встает и передвигается с трудом. Веру Бакшаеву я видала, было такое дело. Летом. А может, и в сентябре. Выглянула в окно, смотрю – идет, бедрами крутит… Бесстыжая! Жила бы себе в Камышовке, тихо, скромно, как Надька, – про нее бы слова дурного никто не сказал. А Верку я помню еще во-от такой девчонкой. Мужики вокруг нее вились, как мухи вокруг таза с вареньем. Красивая была девка! Ядреная такая, волос курчавый, а глаза, как у лисы, желтые. Пожар случился из-за нее. Ивана посадили. Жалели его, а что делать! Нарушил закон – ступай в тюрьму. Как не помните? Ах, не местные… Пятнадцатого? Ох, милые мои, чего не скажу, того не скажу. Память не та, что раньше. Я вот, верите, школу свою помню и как в совхоз первый день пришла… А про то, что недавно было, совсем мало в голове осталось, меньше, чем водички на дне ведра, когда ее выплеснут. Вам лучше мужа моего спросить, Борю. У него-то память покрепче моей. Куда Верка шла? Не знаю. Может, и к москвичу. Не помню, как его по имени-отчеству. Лысый такой. В дом ко мне забирался, шумел! Уж я его гнала-гнала, а он, поганец, ни в какую не уходит. Верку, конечно, он убил. Раз говорит, что убил, значит, убил. Зачем ему на себя наговаривать? Я б вот не стала врать, что убила. А москвич этот человек хитрый, от него всего можно ждать. Я уж и просила его по-хорошему, и кричала на него, а он все колошматил, спать мне мешал. У меня давление поднялось, два дня лежала, встать не могла. Борьку звала, чтобы заступился за меня, а он, паршивец, только отмахнулся. Старый пожар я помню. Ох, страшное дело! Дом Бакшаевых сгорел подчистую, сарай сгорел и две соседние избы занялись. Боялись, на всю деревню перекинется. Слава богу, гроза пришла, залило дождем. В том мае одна гроза за другой накатывала. Люди-то возмущались, а оно вон как обернулось. В августе? Этого я не знаю. У Борьки моего спросите, он везде носится – хуже бешеной мыши, ей-богу. А москвича вашего в тюрьму надо садить! Раз он людей убивает… Василий, человек без определенного места жительства, временно проживающий у Нины Ивановны. Пожилой мужчина с изможденным морщинистым лицом, заросшим неопрятной щетиной. Волосы всклокочены. – Никого я здесь не знаю. Похер мне. Хоть бы все они передохли. – Ты заметил, какая у этого Григория куртка? – спросил Илюшин, когда они вернулись в машину и достали термос. Можно было отогреться в доме Красильщикова, но Макар проявил щепетильность, сказав, что если они не станут браться за расследование, к чему все идет, то он предпочитает обойтись своим чаем. – Ага. На мою похожа. – Не похожа, а в точности такая же. – Странный выбор для охотника. – Они здесь все странные… Машина стояла на пригорке, и озябшая Камышовка, едва присыпанная первым снегом, лежала перед ними. Не больше двух десятков жилых домов, три колодца, горнист. Возвращаясь обратно, они постояли перед скульптурой, рассматривая вечно юное лицо мальчика с горном. Илюшин сказал, что, если Красильщиков действительно похоронил труп под памятником пионеру, в этом есть известный стиль. Бабкин заметил, что, если бы Макар издавал газету, она называлась бы «Вестник циника». Отпивая горячий чай из термоса, Илюшин спросил: – Если снимем отпечатки с гребня, нам это что-нибудь даст? – Брось! Какие отпечатки три месяца спустя? Не говоря уже о том, что Красильщиков при нас брал обломки без перчаток. И потом, у нас же нет образцов. – Да, пальчиков Бакшаевой очень не хватает. – Давай-ка наведаемся в местное отделение. – Сергей перегнулся назад и вытащил из рюкзака бутерброды. – Сколько до него? Макар сверился с картой. – Десять километров. Нет, двенадцать. – По-хорошему, с этого и надо было начинать, – проворчал Бабкин. Илюшин не ответил. Он рассматривал ближний к горнисту дом, по шиферной крыше которого бродила ворона. Полчаса назад, когда они постучались, им никто не открыл. Сейчас он видел, что кто-то стоит у окна, отодвинув занавеску. Смотрел ли этот человек в их сторону или просто замер в задумчивости, Илюшин не мог разглядеть. Возможно, хозяин дома недавно вернулся или же спал, когда они приходили. Возможно. Но Макара отчего-то тревожила эта фигура, как тревожит пловца неясная тень в глубине реки, которую он видит за секунду до нырка. Браться за расследование ему не хотелось. Причина была не в Красильщикове. Макар чувствовал себя в Камышовке как растение-эндемик, пересаженное в незнакомый ареал. Не просто чужая, а враждебная среда окружала его. Он был человеком, родившимся в большом городе и пропитавшимся им; в его крови были растворены испарения асфальта, в его легких осела машинная копоть. Даже недолгое пребывание вдалеке от Москвы заставляло Илюшина ощущать что-то сродни неполноценности, как если бы вместе с городом из него изымали часть души. Город шумел, орал, шептал, кричал, надрывался и хрипел; город звучал, не замолкая ни на секунду. Камышовка была погружена в тишину. Сергей Бабкин непременно возразил бы, что и собаки гавкают, и вороны каркают, а если выйти из машины, можно расслышать скрип калитки, в которую туда-сюда ходит ветер. Но для Илюшина в этих звуках не было главного: присутствия человека. Сергей Бабкин видел перед собой деревню – некогда почти закончившуюся, но вдруг проросшую новой жизнью, новыми людьми. Печи топятся, избы строятся, дым вьется над крышами. Макар Илюшин видел кладбище. Существование жителей Камышовки было для него сродни растянувшемуся предсмертию. – …и ни одной пиццы на сто верст, – пробормотал он. – Чего? – Ничего. Поехали, пообщаемся с полицией. Нина Ивановна Худякова вышла на крыльцо и рассеянно поглаживала Белку, пока джип не скрылся за деревьями. Ох, этого еще не хватало. Только перестали ждать беду, тут она и вылезла. Когда Худякова была маленькой, в Уржихе жила знахарка. Кажется, работала она санитаркой в больнице, а может и нет, – сама Нина Ивановна не помнила, а спросить больше не у кого. У Лариски мозги от времени размякли. Иногда кажется, что у нее в голове поролон. А в другой раз Яковлева как сказанет что-нибудь, так словно муху газетой прибьет, до того метко. Но память у нее нынче избирательная, с большими белыми пятнами, как на старых географических картах. Плохо, что пятна эти дрейфуют. Любой мореплаватель свихнулся бы, если б в августе континент был на месте, а в сентябре таял дымом над водой. Человеку во всем, даже в дурном, нужно постоянство. Денег знахарка, как всякий настоящий целитель, не брала; расплачивались другим. Маленькую Нину бабушка дважды привозила к ней домой. Кашель, мучивший ребенка, после второго визита исчез. Нина полагала, что вылечили ее просто так, за то, что она хорошая девочка, и была очень удивлена, обнаружив исчезновение козы Маньки. Козу Нина любила и кинулась к старшим с упреками. «Дура ты, девка, – сказала бабушка. – Запомни: если есть чем откупиться от беды, это счастье, а не утрата». Ох, как не хватало сейчас знахарки! Она разное умела, не только врачевать. Нина Ивановна что угодно бы ей отдала, лишь бы та отвела от Камышовки двух чужаков, пришедших с расспросами.