— Ивовый особняк, — сказала она. — Ты его не пропустишь. Он оранжевый. Ивовый особняк был, как и сказала мисс Кул, оранжевым, того оттенка оранжевого, который вы можете видеть, когда алая шляпка мухомора начинает увядать. Дом прятался в тенях под ниспадающими зелеными юбками плакучей ивы чудовищных размеров, ветви которой тяжело колыхались на ветру, заметая пыль под себя, словно множество ведьминских веников. Их движение навело меня на мысли о пьесе XVII века, которую иногда играла и пела Фели — очень мило, я вынуждена признать, — когда она думала о Неде. The willow-tree will twist, and the willow-tree will twine, О I wish I was in the dear youth’s arms that once had the heart of mine.[32] Песня называлась «Семена любви», хотя любовь не была первым, что приходило мне на ум при виде ивы; наоборот, она всегда напоминала мне Офелию (шекспировскую, не мою), утопившуюся подле ивы. За исключением клочка травы размером с носовой платок, с одного бока ива мисс Маунтджой полностью заполняла собой огороженный забором дворик. Еще на пороге я почувствовала влажность этого места: поникшие ветви образовывали зеленый колокол, сквозь который проникало мало света, и у меня возникло странное ощущение, будто я под водой. Яркий зеленый мох делал из крыльца каменную губку, и следы от воды простирали печальные черные пальцы по оранжевой штукатурке. На двери был окислившийся медный молоток с позеленевшим лицом линкольновского бесенка.[33] Я подняла его и пару раз осторожно стукнула в дверь. В ожидании я отсутствующе смотрела по сторонам на случай, если кто-нибудь выглянет из-за занавесок. Но грязный тюль не шелохнулся. Словно в доме не было никакого движения воздуха. Слева дорожка, выложенная старыми потертыми камнями, заворачивала за дом, и, подождав у двери минуту или две, я направилась по дорожке. Задняя дверь почти полностью скрывалась под длинными завитками ивовых листьев, обещающе колыхавшихся, словно готовый подняться ярко-зеленый театральный занавес. Я приложила ладони домиком к одному из крошечных окон. Если подняться на цыпочки… — Что ты здесь делаешь? Я резко обернулась. Мисс Маунтджой стояла снаружи колокола из ивовых веток и смотрела на меня. Сквозь листву я видела только вертикальные тени на ее лице, но то, что я разглядела, заставило меня занервничать. — Это я, мисс Маунтджой… Флавия, — сказала я. — Я хотела поблагодарить вас за помощь в библиотеке. Ивовые ветки зашелестели, когда мисс Маунтджой вошла под покров зелени. Она держала в одной руке садовые ножницы и ничего не отвечала. Ее глаза, похожие на две безумные изюмины на сморщенном лице, не отрываясь смотрели на меня. Я отпрянула, когда она ступила на тропинку, преграждая мне путь к бегству. — Я хорошо знаю, кто ты, — сказала она. — Ты Флавия Сабина Долорес де Люс, младшая дочь Джако. — Вы знаете моего отца? — выдохнула я. — Естественно, я знаю, девочка. Человек моего возраста знает многое. Каким-то образом, не успела я прикусить язык, правда выскочила из меня, как пробка из бутылки. — Долорес — это вымысел, — призналась я. — Иногда я привираю. Она сделала шаг по направлению ко мне. — Зачем ты здесь? — хрипло прошептала она. Я быстро сунула руку в карман и выудила пакетик со сладостями. — Я принесла вам леденцы, — сказала я — чтобы извиниться за грубость. Надеюсь, вы примете их. Она издала пронзительный, свистящий звук, который я решила считать смехом. — Рекомендация мисс Кул, без сомнения? Как деревенский дурачок в пантомиме, я резко и коротко закивала. — Я посочувствовала вам из-за смерти вашего дяди — мистера Твайнинга, — сказала я, и я на самом деле говорила правду. — Честно. Это не было справедливо. — Справедливо? Конечно, это было несправедливо, — произнесла она. — И это даже не нечестно. И не безнравственно. Ты знаешь, как это было? Конечно, я знала. Я уже слышала это прежде, но я пришла не спорить с ней. — Нет, — прошептала я. — Это было убийство, — заявила она. — Убийство, самое натуральное. — И кто убийца? — спросила я. Иногда мой язык застает меня врасплох. На лице мисс Маунтджой, словно туча, закрывшая луну, появилось несколько рассеянное выражение, как будто она потратила целую жизнь, готовясь к роли, и на сцене в свете рампы забыла слова. — Эти мальчишки, — сказала она наконец. — Эти отвратительные, мерзкие мальчишки. Я никогда их не забуду; и им не помогут круглые щечки и детская невинность. — Один из этих мальчиков — мой отец, — спокойно заметила я. Ее взгляд был устремлен куда-то в прошлое. Медленно она вернулась в настоящее, и ее глаза сфокусировались на мне. — Да, — сказала она. — Лоуренс де Люс. Джако. Твоего отца прозвали Джако. Школьная кличка, тем не менее даже коронер называл его так. Джако. Он произносил это так мягко на дознании, почти ласково — как будто все в суде были очарованы этим прозвищем. — Мой отец давал свидетельские показания на дознании? — Конечно, он свидетельствовал — как и другие мальчики. В те времена такие дела делались именно так. Он все отрицал, разумеется, любую ответственность. Из коллекции директора украли ценную почтовую марку, и никто не мог сказать ничего, кроме: «О нет, сэр, это не я, сэр!» Как будто марка по волшебству отрастила грязные пальчики и сама себя похитила! Я хотела было сказать ей, что мой отец не вор и не лжец, но внезапно осознала: что бы я ни сказала, ничто не заставит этот древний ум изменить мнение. Я решила проглотить обиду. — Почему вы ушли из церкви этим утром? — спросила я. Мисс Маунтджой отшатнулась, словно я выплеснула стакан воды ей в лицо. — Ты говоришь без обиняков, не так ли? — Да, — ответила я. — Это как-то связано с молитвой викария за незнакомца среди нас, не так ли? Человека, тело которого я нашла в огороде в Букшоу. Она зашипела сквозь зубы, как чайник. — Ты нашла тело? Ты? — Да, — сказала я. — Тогда скажи мне вот что — у него были рыжие волосы? — Она закрыла глаза и не открывала их в ожидании моего ответа. — Да, — ответила я. — У него были рыжие волосы. — За дарованное нам возблагодарим Господа от всей души, — выдохнула она, перед тем как открыть глаза. Мне показалось, что это реакция не просто необычная, но и в некоторой степени нехристианская. — Я не понимаю, — заметила я. И я действительно не понимала. — Я сразу же признала его, — пояснила она. — Даже после всех этих лет я узнала его сразу же, как только увидела эту шапку рыжих волос, выходившую из «Тринадцати селезней». Если бы этого оказалось недостаточно, его развязность, высокомерная самонадеянность, эти холодные голубые глаза — любая из этих черт — подсказали бы мне, что в Бишоп-Лейси вернулся Гораций Бонепенни. У меня было такое чувство, будто мы погружаемся в более глубокие воды, чем я полагала. — Возможно, теперь ты понимаешь, почему я не могла принимать участие в молитве о вечном покое мерзкой души этого мальчика — этого мужчины. Она протянула руку и взяла у меня пакетик с леденцами, положила одну в рот и сунула в карман остальное. — Наоборот, — продолжала она, — я молюсь о том, чтобы он, в этот самый момент, страдал в аду. И с этими словами она вошла в промозглый Ивовый особняк и захлопнула дверь. Кто же этот Гораций Бонепенни? И что привело его назад, в Бишоп-Лейси? Мне приходил в голову только один человек, который может рассказать мне об этом. Подъезжая по каштановой аллее к Букшоу, я увидела, что синий «воксхолл» больше не стоит у дверей. Инспектор Хьюитт и его люди уехали. Я заворачивала «Глэдис» за угол дома, когда услышала металлическое позвякивание, доносящееся из оранжереи. Я подъехала к двери и заглянула внутрь. Это оказался Доггер. Он сидел на перевернутом ведре, постукивая по нему садовой лопаткой. Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь… Так колокол Святого Танкреда звонит на похоронах какого-нибудь старца в Бишоп-Лейси, звонит и звонит, как будто отмеряет часы жизни. Дзинь… дзинь… дзинь… дзинь…