Фели, наверное, забыла об этом случае, но я помнила. Сделав вид, что хочу посмотреть в окно, я подошла к ней поближе и мельком глянула на ее лицо. Пропади все пропадом! Опять мне нечего записать в дневник. — Думаю, у тебя неприятности, — сказала она, закрывая крышку рояля. — Где ты была весь день? — Не твое собачье дело, — ответствовала я. — Я не твоя рабыня. — Тебя все искали. Мы с Даффи сказали, что ты сбежала из дому, но, похоже, нам не стоило рассчитывать на такую чертовскую удачу. — Чертовски неприлично употреблять слово «чертовский», Фели… Ты не должна это делать. И не надо так надувать щеки — ты становишься похожа на перезрелую грушу. Где отец? Как будто я не знала. — Он не выходил весь день, — ответила Даффи. — Думаешь, он расстроен утренним происшествием? — Трупом в хозяйстве? Нет, я бы не сказала, ничего общего с этим делом. — Так я и думала, — протянула Фели, снова открывая крышку рояля. Встряхнув волосами, она погрузилась в первую из «Вариаций Голдберга» Баха. Она была медленной, но тем не менее красивой, хотя даже в свои лучшие дни Бах, на мой вкус, и в подметки не годился Пьетро Доменико Парадизи. И тут я вспомнила о «Глэдис»! Я оставила ее в «Тринадцати селезнях», где ее может заметить любой. Если полиция еще не заявилась туда, она скоро там будет. Интересно, пришлось ли Мэри или Неду рассказать о моем визите? Если да, рассудила я, инспектор Хьюитт уже приехал бы в Букшоу, чтобы сделать мне выговор. Через пять минут, в третий раз за сегодня, я снова отправилась в Бишоп-Лейси — теперь пешком. Прячась за оградами и перебегая между деревьями при звуках приближающихся машин, я сумела добраться кружными путями к дальнему концу Хай-стрит, который в это время суток обычно пустовал. Быстрый рывок через декоративный садик мисс Бьюдли (водяные лилии, каменные аисты, золотые рыбки и красный лакированный мостик) привел меня к кирпичной стене, окружающей двор «Тринадцати селезней». Тут я пригнулась и прислушалась. «Глэдис», если никто ее не тронул, должна быть прямо за стеной. За исключением доносившегося издалека тарахтения трактора не было слышно ни звука. Но только я собралась совершить вылазку за стену, как услышала голоса. Точнее, один голос — это был Тулли. Я бы услышала его, даже если бы оставалась в Букшоу и заткнула уши затычками. — В жизни не видел этого парня, инспектор. Осмелюсь предположить, что это его первый приезд в Бишоп-Лейси. Я бы помнил, если бы он приезжал раньше; Сандерс — это девичья фамилия моей покойной жены, благослови ее Господь, и я бы обратил внимание, если бы регистрировал однофамильца в учетной книге. Можете поставить на это пять фунтов. Нет, он не выходил во двор, он пришел через переднюю дверь и поднялся в номер. Если вы и найдете улики, то либо там, либо в баре. Он потом ненадолго спустился в бар. Заказал пинту коктейля, осушил одним махом, чаевых не оставил. Так полиция знает! Возбуждение забурлило внутри меня, словно имбирное пиво, не потому, что они установили личность жертвы, а потому, что я побила их одной левой. Я не смогла сдержать самодовольной улыбки. Когда голоса стихли, я, прикрываясь листом лопуха, выглянула поверх стены. Двор был пуст. Я перемахнула через стену, схватила «Глэдис» и украдкой выбралась на пустую Хай-стрит. Вылетев в Коровий переулок, я повторила свой утренний маршрут — мимо библиотеки, «Тринадцати селезней» и вдоль реки, затем на Обувную улицу, мимо церкви и в поля. Подпрыгивая на кочках, мы ехали — «Глэдис» и я. Отличная компания — моя «Глэдис». Ну и ну у миссис Портер ночки! У нее дочки Моют ножки содовою в бочке![26] Этой песенке меня научила Даффи, но только взяв с меня клятву никогда не петь ее в Букшоу. Мне казалось, что этот мотивчик отлично подходит для хорошего времяпрепровождения на свежем воздухе и будет особенно кстати сейчас. В дверях меня встретил Доггер. — Мне надо поговорить с вами, мисс Флавия, — сказал он, и я заметила в его глазах напряжение. — Хорошо, — согласилась я. — Где? — В оранжерее, — ответил он, ткнув пальцем. Я последовала за ним вдоль западного крыла дома и через зеленую дверь, встроенную в стену, окружавшую огород. Оказавшись в оранжерее, вы можете чувствовать себя словно в Африке — кроме Доггера, сюда никто не казал носа. Внутрь через вентиляционные окна в крыше лился свет вечернего солнца, отбрасывая лучи на то место, где мы стояли среди скамеек с горшками и резиновыми перчатками. — В чем дело, Доггер? — спросила я небрежно, стараясь подражать интонациям Багза Банни. — Полиция… — сказал он. — Я должен знать, что вы им сказали. — У меня тот же вопрос, — заявила я. — Ты первый. — Ну, этот инспектор… Хьюитт. Он задавал мне всякие вопросы по поводу сегодняшнего утра. — Мне тоже, — сказала я. — Что ты ему сказал? — Простите, мисс Флавия. Мне пришлось сказать ему, что вы пришли и разбудили меня, после того как обнаружили тело, и что я пошел в огород вместе с вами. — Он это уже знал. Брови Доггера взлетели вверх, как крылья чайки. — Знал? — Конечно. Я ему сказала. Доггер присвистнул. — Значит, вы не сказали ему о… об этой ссоре… в кабинете? — Конечно, нет, Доггер! За кого ты меня принимаешь? — Вы не должны никому говорить об этом, мисс Флавия! Никогда! Вот это да! Доггер просит меня объединиться с ним в заговоре молчания против полиции. Кого он защищает? Себя? Отца? Или, может быть, меня? Эти вопросы я не могла задать ему напрямую. Но можно попробовать зайти с другой стороны. — Конечно, я буду молчать, — сказала я. — Но почему? Доггер взял садовую лопатку и начал бросать черную землю в горшок. Он не смотрел в мою сторону, но его выдвинутая вперед челюсть давала понять, что он принял какое-то решение. — Есть вещи, — наконец произнес он, — которые надо знать. И есть вещи, которых знать не надо. — Например? — спросила я. Его лицо смягчилось, и губы сложились в подобие улыбки. — Уходите, — сказал он. В лаборатории я извлекла завернутый в газету сверток из кармана и аккуратно развернула. И застонала от разочарования: езда на велосипеде и лазание по стенам раскрошили улику на мелкие крошки. — Вот черт! — сказала я. — Что ж теперь делать? Я осторожно переложила перо в конверт и спрятала его в ящик среди писем Тара де Люса, которые он писал и получал, когда Харриет было столько лет, сколько мне сейчас. Никому не придет в голову здесь рыться, и, кроме того, однажды Даффи сказала, что прятать вещи лучше всего на самом видном месте. Даже в раскрошенном виде пирог напомнил мне о том, что я не ела весь день. По старому обычаю ужин в Букшоу миссис Мюллет готовила рано, и его подогревали для нас в девять часов вечера. Я умирала от голода до такой степени, что… что даже была готова съесть кусок омерзительного торта миссис Мюллет. Странно, не так ли? Утром она меня спрашивала, после того как отец потерял сознание, понравился ли мне ее торт… но я его не ела. Когда я прошла через кухню в четыре часа утра — перед тем как наткнуться на тело в стеблях огурцов, — торт все еще стоял на подоконнике, там, где миссис Мюллет оставила его охлаждаться. И одного куска не хватало. Вот именно, один кусок был отрезан! Кто мог его съесть? Я вспомнила, как ломала голову над этим вопросом утром. Это не могли быть отец, Даффи или Фели — они бы скорее съели бутерброд с червяками, чем окаянный торт миссис Мюллет. И Доггер не стал бы его есть — он не из тех, кто любит сладкое. И если бы миссис Мюллет угостила его кусочком, она бы не подумала, что его съела я, не так ли? Я медленно спустилась по лестнице в кухню. Торта не было.