Добровольный помощник милиции вытаращил глаза и разинул рот, но признаваться не спешил. Сыщику пришлось его слегка придушить. Лишенный кислорода доносчик лихорадочно засуетился в поисках выхода и выбрал самый простой и привычный путь: откровенности и чистосердечного признания своей неправоты. — Мне нельзя в камеру! — заныл Игнат. — Я все скажу. Вон, смотрите — пацан в черном кожаном пальто. Кличка Хорст. Как зовут — не знаю. Я у них недавно. Внедрился по приказу Мокеева. Этот Хорст — фашист, пришел из организации «Фаланга‑88». Я должен был только свести его с Виктором Алексеичем. И свел. Они вошли в бутик. Я остался ждать на улице. А тут драка. Потом внутри что-то рвануло. Я в ту дверь сунулся, а там уже все горит… Крюков недоверчиво покачал головой. Парень в кожаном плаще по кличке Хорст спокойно стоял на другой стороне улицы, словно ничего не опасаясь. Крюков пригляделся к нему повнимательнее. Высокий, худощавый, лет восемнадцати-двадцати. Волосы на его голове обриты не наголо, а торчали ежиком. Шелковый шарф не закрывал лица, а небрежно болтался на шее. Впрочем, лицо без особых примет. Вот только левая щека немного измазана в копоти. Крюков мысленно прокрутил его по учетам. Нет, в розыске этот Хорст определенно не находился. Разве что по кличкам прокрутить? Сыщик смешался. Что делать? Брать этого Хорста на основании одних только показаний Игната? Крюков плохо знал этого стукача, но со слов Мокеева составил о нем впечатление как о весьма ненадежном типе. Виктор подозревал своего агента чуть ли не в двурушничестве. И все-таки отправился на стрелку с его подачи, даже не предупредив напарника и не подстраховавшись. Где и погиб. Странно это, господа… Пока Крюков прокручивал в голове разные варианты поведения, объект наблюдения двинулся вдоль улицы и исчез за углом. «Придется заняться парнем поближе», — решил для себя сыщик. Но перед тем как отпустить вялое тело незадачливого осведомителя, опер еще раз прижал его за кадык. — Имей в виду, фашист проклятый, будешь давать полезную информацию, будешь получать кислород для жизни! Если нет, я тебе его перекрою. Ферштейн? Жить может только то, что приносит пользу обществу, понял? Это ваш фашистский философ Зигфрид фон Шмультке сказал. Тут сыщик отпустил стукача и пошел искать свою машину. День явно не задался. Может быть, бабушка была права, когда не советовала работать в воскресенье? Девушка была очень молода и очень красива. При рождении ей дали имя Мухабат, но год назад, получая паспорт, она назвалась именем любимой певицы — Жасмин. В комнате кроме нее находился смуглый мужчина лет тридцати. Лицом он напоминал артиста Омара Шарифа, этакий каказский мачо. Правда, когда он начинал говорить, впечатление от его блестящей внешности несколько портилось. — Э, слушай, женюсь на тебе, э! — пел мачо-джигит. — Я Анвар, меня каждый собака знает, мое слово закон, э! Трусы снимай, э! Ты не думай, Анвар не собака — потрахал и убежал. У Анвара невеста была, Клавкой звали. Очень красивый. Погибла недавно. Террористы взорвали. И две жены было. Они тоже погибли. Теперь вот тебя полюбил. Женой моей будешь! Жасмин с обожанием смотрела на Анвара, как Лейли на своего Меджнуна. — Ты силен и благороден как могучий батыр-пехлеван, любимый. Но мой почтенный отец хочет отдать меня за Мусу, — пропела она. — Мой уважаемый отец работает на него. Муса — хозяин. Большой человек. Благородный Анвар презрительно улыбнулся. — Э, Муса — собачий сын, ишак! Свинину ест, я сам видел, э! Я на тебе женюсь. Самой любимой женой будешь, э! И запел песню любви. — Будешь жить в доме в три этажа. Самый верхний этаж — пол паркетный, два балкона — весь твой будет! Есть в мой дом большой холодильник «Вирпул», широкий, две двери. Обе двери закрыты на ключ, ключ у тебя будет! Ты самый главный в мой дом будешь, э! Есть в мой дом большой телевизор «Панасоник», экран во всю стену. Пульт, чтобы программы переключать и громко-тихо делать, у тебя будет. Ты самый главный в мой дом будешь, э! Будешь в мой дом жить, ничего не делать. Только стряпать, есть и толстеть. Зачем не веришь, э? На этом песня кончилась. Жасмин залилась краской смущения. Что и говорить, предложение обольститель сформулировал убедительно — яснее некуда. Она кивнула. — Я тебе верю. Только вот отец может не согласиться. Мы — шииты, а ты суннит. Перед тем как мы убежали из Ферганы, тамошние сунниты убили моего дядю и всю его семью. Они ворвались в его дом, связали всех. Женщин изнасиловали, а мужчин били палками и мотыгами. Потом они разрезали всем женщинам животы, а мужчинам перерезали горло. Детям просто разбили головы о камни очага. Потом они облили всех бензином и сожгли. Было очень страшно. — Она испуганно посмотрела на окно. Благородное мужественное лицо Анвара снова испортила презрительная ухмылка. Язык у него просто чесался от желания выказать любимой все, что он думает об ее собачьих шиитах. Но он сдержался и лишь проговорил: — А здесь чего боишься? Здесь не Фергана. Здесь Москва, люди мирный, немножко пугливый. Но Жасмин покачала головой. — Здесь еще страшнее. Все только и говорят о бритоголовых фашистах. Я их ужасно боюсь. — Со мной никого не бойся, э! Я Анвар, меня каждый собака знает. Здесь все меня боятся. А про эту квартиру вообще никто не знает. Ни Муса, ни отец не найдет. И фашисты не найдут. И тут неожиданно диалог влюбленных был прерван шумом во дворе. Жасмин бросилась к окну, выглянула и отпрянула в неописуемом ужасе. Прошло несколько дней. В бывшей ленинской комнате Управления специальной службы МВД России полным ходом шла утренняя пятиминутка. Заседали уже с час. Обсуждали недостатки в оперативной работе, внешний вид личного состава и агрессивную политику США в Ираке. Во главе стола восседал начальник управления генерал Николай Андреевич Мышов по прозвищу Альпенгольд. За время беспорочной и бесполезной службы генерал уже трижды летал по заданию Генеральной прокуратуры в Швейцарию в поисках золота. Трижды искал он сокровища — компартии, Бородина и Березовского. Но так и не нашел ничего, кроме замечательного шоколада. За что и получил свое вкусное прозвище. Генерал Мышов не терпел демократической волокиты вроде избрания президиума, секретаря и тому подобной чепухи, и всегда сам вел собрания, на которых присутствовал. Вот и сейчас он взял со стола бумажку, пожевал губами и сообщил. — Значит со вторым пунктом повестки дня — «Борьба с внешним видом» — разобрались. Короче, чтобы никаких техасских штанов системы джинсы я больше не видел. Советский… в смысле, российский милиционер — государственный служащий. А это накладывает… Понимаете, что это значит? Ответом было гробовое молчание. Не дождавшись реакции с мест, генерал ответил сам: — Мы служим нашей родине, поэтому не имеем права носить национальную одежду наиболее предполагаемого противника. Поэтому внешний вид все должны иметь аккуратный и подтянутый: костюм-тройка, можно недорогой, галстук, лучше темный, рубашку, лучше светлых тонов. Я тоже люблю красиво одеться, но на работу всегда одеваюсь прилично. И генерал автоматически смахнул невидимую пушинку с рукава пиджака своего скромного итальянского костюма стоимостью полторы тысячи евро. В это время открылась дверь. На пороге показался лучший оперативник управления — вечный капитан Крюков. Генерал при виде сыщика сильно оживился. — А вы, Крюков, опять проспали? Или застряли в лифте? Придется вас записать в злобные опозданцы… В злостные опоздуны, — поправился он. — Това-а-арищ генерал, мы же по ва-а-ашему приказу в засаде всю ночь проторчали, — зевнул в ответ опер. — А я, между прочим, предупреждал — дохлый номер эта засада. Даром время потратим и народные деньги пропьем… В смысле проедим. Так и вышло. Генерал нахмурился. — Я не спрашиваю, откуда вы пришли. Я спрашиваю — где вы были? Если хотите снова что-то сказать, то лучше помолчите. И не надейтесь, что я нормальный, я могу быть и беспощадным! Ладно, садитесь. И побрейтесь, а то смотреть тошно! Крюков направился на свободное место, но генерал усмотрел еще ряд недостатков в экипировке подчиненного. В частности — майку под расстегнутым воротом джинсовой рубашки и кроссовки «Пума». — Застегните воротничок, чтобы постельное белье на шее не торчало. И снимите вы, Крюков, эти кеды фабрики «Рита». Если не во что обуться, разрешаю ношение форменных ботинок. Кстати, и брюки можно носить форменные, предварительно выпоров красный кант. Как условно гражданскую форму одежды. — А фуражку? — спросил Крюков. — Что фуражку? — не понял генерал. — Если кепки нет, милицейскую фуражку можно носить? Козырьком назад, как условно гражданский головной убор. А кокарду пластырем заклеить. Генерал подумал и резко качнул головой. — Нет, Крюков. Вы не дождетесь, чтобы я опустился до вашего низменного уровня. И вообще, всех касается. Вы не в театре, потрудитесь сесть по стойке смирно! А то спят тут, понимаешь, как гремучие гадюки на солнце! Переходим к главному вопросу. В нашем городе проходят месячные по борьбе с фашизмом. И вот что я хочу довести до вашего сознания… Подобные перлы, вроде «месячных», генерал выдавал нередко. Генерал встал из-за стола и подошел к узкой трибуне, украшенной двуглавым орлом. В руках он держал внушительную стопку бумаги. Поверхность трибуны имела небольшой уклон, чтобы бумаги не соскальзывали на пол нижний край наклонной плоскости был ограничен рейкой. Но толщина генеральского доклада значительно превышала ее высоту. Листки мелованной бумаги поехали вниз и посыпались на пол, шурша, как листья в октябре. Генерал с кряхтением согнулся и полез под трибуну их собирать. — Вашу мать, — тихо, но внятно произнес он себе под нос. — Просил же на пять минут докладик набросать. Так нет, нахерачили «Войну и мир»… Выбравшись на свет, Альпенгольд гранитной глыбой навис над трибуной. Он покрутил перед собой собранный урожай. Страницы доклада безнадежно перепутались. Он порылся в них и выбрал, наконец, самое ценное. — Вот что пишут жители Москвы, на страже которых мы, так сказать, стоим, — многообещающе сообщил он и принялся читать вслух, громко и с выражением: — «Уважаемый начальник милиции уголовного розыска! И когда же это, наконец, прекратится? Наши отцы и деды боролись с фашизмом не за тем, чтобы сегодня эти выродки поганили нашу столицу! Мы живем возле Кутузовского парка. И с некоторых пор сюда повадились ходить бритоголовые фашисты. Поглядели бы вы на это отребье! Лысые головы, грубые ботинки, лица, как у идиотов. О чем говорят — не разберешь. Как гуси гогочут. Дебилы какие-то. Они собираются небольшими группками. Есть среди них и девушки, на вид такие же дебильные, как и пацаны. А после них бутылки остаются из-под пива и бумажки от конфет. Мы боимся выпускать в парк детей. Примите меры, иначе мы не пойдем на выборы». Генерал обвел зал строгим взглядом. — Внизу двести пятьдесят подписей! — сурово сообщил он и добавил со вздохом. — Да, плохо мы с вами работаем, товарищи! Надо работать лучше! А вот еще одна жертва бритоголовых — Жасмин Султанова. Ее изнасиловали и чуть не задушили. Опять наша с вами недоработка! — В следующий раз доработаем, обязательно задушим! — заверил с места начальника Крюков. Генералу такая готовность почему-то не понравилась. Он обиженно заметил. — Знаете, Крюков, я иногда замечаю на вашем липе осмысленный взгляд, что в целом для вас нехарактерно. Так что вы там думаете серыми шариками своего ума? Почему наши отцы и деды воевали с фашизмом, а мы, то есть вы, опустили руки? Крюков встал и задумался. Вопрос был непростой. И ответ напрашивался не легче. — Насчет фашизма ничего сказать не могу, — признался опер. — С немцами мой дед действительно воевал. И медаль получил — «За победу над Германией». А вот за фашизм у него никаких медалей не было. Речь сыщика залу понравилась, и аудитория отреагировала бурными аплодисментами. Но генерал снова выразил неудовольствие. Ну, никак ему не угодишь! — Нет, не с того конца вы жизнь начинаете! Вы, Крюков, ведете себя как какой-нибудь питекантроп или как этот… антрополог. Стыдитесь! Сейчас вот матом ругаетесь, а потом в тот же самый рот хлеб будете класть. Это нехорошо. Кстати, в субботу в нашем ведомственном клубе будет познавательная дискуссия о происхождении матерной ругани. Выступать будет профессор Святополк Жидоморов. Малокультурным советую сходить, а вам, Крюков, особенно. Крюков согласился и до конца затянувшейся пятиминутки больше в прения с начальством не вступал. Выйдя из ленинской комнаты, он первым делом направился к дежурному. Дежурный по управлению майор Попович когда-то считался крутым опером, но однажды променял полную романтики и опасностей должность оперуполномоченного на спокойное местечко в дежурке. Теперь он если и рисковал, то разве что обжечься горячим чаем. Попович был занят двумя делами сразу — пил чай и шастал по Интернету. Он с раздражением оторвался от экрана монитора, но, узнав Крюкова, оживился и заговорил с неистребимым белорусским акцентом: — Ты только пасматры, что в мире дзелается! В Амерыке помер всемирно известный миллионер. Наследников найти не могуть. Падазрывають, что остались в России. И фамилия самая что ни на есть белорусская — Рабинович. От слова «рабына». Это рябина по-вашему. Ну, почему не Попович? — От слова «попа»? Жопа по-нашему, — подсказал опер. Дежурный хотел обидеться, но Крюков сунул ему записку. — Кончай мечтать, Леша. Слухай мэнэ, сябр. Пробей-ка ты мне пацана по кличкам. Какой-то Хорст, вроде из фашистов. Что накопаешь, все сыпь — кто, откуда, чем занимается, и почему его до сих пор не убили и не посадили. Попович проворчал что-то типа: «Дзелать мэнэ больше нечего». Но из Интернета выгрузился и защелкал мышью, погружаясь в дебри секретной картотеки… Крюков тем временем направился в кабинет генерала. Секретарши на месте не оказалось, и он направился прямо в начальственную дверь. Альпенгольд встретил его по обыкновению радушно.