© Карпович О., 2021 © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021 Глава 1 Тяжелее всего было по ночам. Боль, как-то притуплявшаяся днем, отступавшая перед больничной суетой, звонкими голосами в коридорах, заходящими на осмотр врачами и забегавшими сделать процедуру веселыми медсестрами, с наступлением темноты расправляла плечи, поднимала голову и бралась за Синана как следует. По ночам он почти жалел, что ему по рангу положена была отдельная палата в одном из лучших военных госпиталей. Потому что в пустой комнате, куда проникала лишь узкая полоска тусклого света из-под двери, ее ничто не отпугивало, не притупляло. Мало того, ноги начинало сводить судорогой, скручивать в бараний рог, будто бы выворачивать наизнанку. Синан иногда приподнимался на кровати, тянулся к капельнице, пытался покрутить катетер, чтобы увеличить дозу обезболивающего. Но это не помогало. Он подозревал, что боль была не настоящей, фантомной, гнездилась где-то у него в голове, а не в искалеченном теле. Ведь после ранения в бедро ноги отказывались ему подчиняться, он их почти и не чувствовал, как же они могли так невыносимо гореть огнем и ныть, будто кто-то тяжелым молотком раздробляет ему кости? Он пытался забыться сном, обмануть эту муку, спрятавшись от нее в стране грез. Иногда часами лежал с закрытыми глазами, вспоминая практики расслабления, которым их учили в отряде. Представить себе, будто лежишь на морском дне, а каждую возникающую в голове мысль воображать в виде прозрачного пузыря воздуха, который вылетает у тебя изо рта, медленно плывет вверх и лопается. Но ничего не выходило. Сон, даже если и удавалось его вызвать, не приносил облегчения. Во сне вокруг него всегда грохотали орудия, густо кашляли минометы. Над головой хлопали лопастями вертолётные винты. Все кругом трещало, гремело, чадило, рвалось. Вскипал серыми фонтанчиками песок в тех местах, где сыпались на землю снаряды, взвивалось рыжее кудрявое пламя. Из ущелья в окрестностях Деярбекира, где засели курды, валил жирный черный дым, в котором ничего не было видно. А слева от него хрипло орал в рацию Аслан: – Сокол, Сокол, я Беркут! Где подкрепление, вашу мать? Их тут сотни, мы не справляемся… А потом свистело совсем рядом, возле правого уха. Тяжело бумкало о землю. И во внезапно замедлившейся реальности он успевал понять, что метнуться в укрытие уже не успеет и что его ребята останутся в этой адской огненной ловушке, в узком проложенном среди гор тоннеля, без командира. И что он ничего уже не может с этим сделать, ничего. И тут же взмывала алая волна пламени, грохот взрывался в ушах. Но вместо оглушающей тишины и темноты, которые должны были прийти после и принести облегчение, он дергался на постели, постанывая от боли, открывал глаза и видел перед собой все те же бледно-голубые больничные стены, стойку с капельницей и полоску мертвенного света из-под двери в палату. И в этот момент наваливалась такая непроглядная тоска, что Синан позволял себе маленькую слабость. Ему было совестно, в голове зудело: «Дергаешь занятого человека, отвлекаешь от работы, не даешь спать. У нее и без тебя, старого покалеченного дурака, забот полно». Но давиться этой тоской до самого рассвета, позорно подвывать от изматывающей боли, думать о четырех своих бойцах, которые погибли в той операции, не в последнюю очередь потому, что лишились командующего, и не иметь ни малейшей надежды на избавление от мучений было выше его сил. И он, обругав себя за слюнтяйство, все же тянулся к кнопке вызова медсестры. Он успел уже выучить даты ее ночных дежурств, составил в голове график. Даже приятно было занять чем-то изнывающий от вынужденного бездействия мозг. И Синан некоторое время вел наблюдения, мысленно заносил их в таблицу и теперь точно знал, в какую ночь придет Tanechka. Руки у нее были самые мягкие, самые ласковые и умелые из всех работавших в больнице сестер. И пахло от них всегда какими-то цветами. Кажется, лавандой. Да, точно, этот запах напоминал ему о минутах затишья между военными операциями в горах. О полях, переливающихся на солнце всеми оттенками сиреневого. Прохладные, пахнущие цветами пальцы ложились на лоб, встревоженно вздрагивали, ощущая жар. И он видел над собой ее милое озабоченное лицо: – Вам нехорошо, Синан-бей? Почему сразу не вызвали? Температура повысилась, сейчас я сделаю вам укол. Она была красива – голубые глаза, внимательные, ласковые и всегда, даже когда улыбалась, исполненные какой-то глубокой грусти, даже горести, настолько привычной, что на нее перестаешь уже обращать внимание. Из-под белой сестринской шапочки выбивались светлые пряди. И Синан, разглядывая их, гадал, как они отливают под солнцем, золотом или серебром. И достанут ли до плеч, если Таня распустит узел на затылке. Без наколки и на открытом солнце он никогда ее не видел, Таня входила в палату всегда аккуратная, а жалюзи на окне были опущены, чтобы яркий свет не тревожил больного. Но главная прелесть была даже не в этих бездонных глазах, не в непривычных для Турции светлых волосах, не в изящных чертах лица. И не в ее молодости – Тане было, наверное, лет тридцать пять, но сорокашестилетнему, прошедшему огонь и воду Синану она казалась совсем девчонкой. Главным было то, что в присутствии Тани ему становилось спокойно. Она входила в палату, и в мертвый кондиционированный воздух будто врывалось дуновение свежего прохладного ветра. Она заговаривала с ним, и голос ее журчал негромко, мерно и убаюкивающе, как весенний ручей. Она улыбалась ему, и Синана охватывала только в детстве испытываемая им ровная уверенность, что все будет хорошо. Что он обязательно поправится, встанет на ноги, и жизнь впереди еще длинная и непременно счастливая. Боль тоже боялась Тани, глухо ворча, отступала при ее появлении, пряталась, чтобы выползти обратно, как только она уйдет. И Синан, понимая, что чудовищно злоупотребляет своими правами больного, надоедает постороннему человеку и вообще ведет себя навязчиво и бестактно, все же не мог устоять и вызывал к себе в палату Таню в каждое ее дежурство. Он помнил, как, увидев ее в первый раз, поражённый этим волшебным воздействием, которое оказывало на него ее присутствие, он всмотрелся в ее черты, вслушался в голос, произносивший турецкие фразы с заметным акцентом, и спросил: – Как вас зовут? А она кротко улыбнулась и ответила: – Таня. – Это какое имя? Какой страны? – Русское. Я из России. Уже позже он узнал, что полное ее имя было Татьяна, а ласковое – Танечка, и даже научился выговаривать это непривычное языку «Та-неч-ка». Про себя, конечно, в глаза он, как положено, называл ее «Татьяна-ханым». В первые недели в госпитале он еще часто бредил и плохо отличал реальность от видений. А потому не знал даже, состоялся у них этот разговор или причудился ему в жарком кошмаре. А однажды, очнувшись от одуряющего и не приносящего облегчения сна, увидел ее, сидящую возле его кровати, у белого больничного столика. И рассеянно чертящую что-то в блокноте. В тот раз она дежурила днем, в палату сквозь щели в жалюзи лился мягкий солнечный свет, и Синан несколько минут наблюдал из-под набрякших век за тем, как двигались ее пальцы, сжимавшие карандаш. Как она останавливалась на секунду, сдвинув светлые брови, вглядывалась в страницу, а затем быстро размазывала что-то подушечкой пальца. Рисовала, что ли? Кажется, да… – Покажите! – хрипло попросил он. И она вздрогнула от неожиданности. И тут же залилась краской. – Нет, не надо. Это так, ерунда. – Покажите! – стал настаивать он. И, усмехнувшись, поддел. – Как не стыдно отказывать умирающему. – Вы вовсе не умираете, – возразила Таня. Но все-таки сдалась и протянула ему рисунок. И Синан с удивлением увидел собственный профиль – тяжелая львиная голова на подушке, мощный подбородок, крупный, будто рубленый нос с заметной горбинкой, выступающие надбровные дуги, складки у рта. Он не то чтобы понимал в искусстве, но, на его дилетантский взгляд, набросок потрясающе передавал сходство. – Какого-то старика нарисовали, – буркнул он, протягивая листок обратно. – А я-то думал, я еще о-го-го! – Простите, – еще больше смутилась Таня. – Я же не… Я не профессионал, это просто так, свет хорошо падал. Не расстраивайтесь, пожалуйста, я больше не буду. – Татьяна-ханым, – остановил он ее, поймав за руку. – Я вас просто дразню. На самом деле мне очень понравилось, здорово у вас получается. А как вы назвали эту работу, «Старый пень»? И Таня, уже рассмеявшись, мотнула головой: – «Раненый». А потом тут же засуетилась. – Давайте температуру измеряем, раз вы проснулись. И давление. А потом я побегу, у меня еще много пациентов. В следующий раз, увидев ее в своей палате, он спросил: – Вы в России учились рисовать? А она мотнула головой: – Я вообще не училась. – Почему? Сделали выбор в пользу медицины? – Да нет, просто… Не сложилось как-то. Сидя в ногах его койки, она ловко и осторожно разматывала бинты на ногах и накладывала новую повязку. И Синан вдруг почувствовал себя неловко от того, что представал перед ней таким беспомощным. – А как вы оказались в Турции? – спросил он, чтобы заглушить это ощущение. – Это долгая история, – скупо улыбнулась Таня, закончила перевязку и прикрыла его легким одеялом. – Ничего, я никуда не спешу, – заверил он. – Зато я спешу, извините, – отозвалась она и скрылась в коридоре. Синан и сам не понимал, чем она так его заинтриговала. В больнице было множество сестер, и наверняка у каждой было, что порассказать о своей жизни. Его же не оставляла мысль, что скрывается за приветливой улыбкой и неизбывной грустью в глазах Тани. Почему женщина, у которой был явный художественный талант, стала медсестрой? Как русская оказалась в Турции? Может быть, все дело было в том, что, прикованный к постели, он подспудно жаждал чем-то себя занять, и от того ему мерещились вокруг какие-то тайны. Но отделаться от мыслей о Тане он не мог. В следующий раз она оказалась рядом как раз в ночное дежурство. Синан, измучившись от боли, нажал кнопку вызова медсестры и едва не вскрикнул от радости, когда в палате появилась Таня. – Ну что, что случилось? – принялась мягко увещевать она. – Больно? Простите, я не могу увеличить дозу, так врач прописал. Хотите, позову дежурного? – Нет, – глухо ответил он. – Нет, вы просто… Вы можете посидеть со мной немного? Сейчас ведь ночь, наверное, у вас не так много забот… Таня поколебалась немного, но потом кивнула: – Хорошо, я посижу. Почитать вам? – Лучше расскажите, расскажите мне о себе. Теперь же вы не спешите, – с улыбкой напомнил ей о прошлых ее возражениях Синан. – Почему вы стали медсестрой? – Это не очень веселая история, – помотала головой Таня. От этого движения из-под шапочки выбилась светлая прядь, и Синану вдруг до боли захотелось прикоснуться к ней, ощутить, так ли шелковиста она под пальцами, как кажется на вид. – Вы мне расскажите о себе. Он нетерпеливо взмахнул рукой: – Да нечего мне рассказывать. Вы и так все знаете. Мне сорок шесть, я – военный Генштаба. Бал ранен во время операции, теперь… Один Всевышний знает, что будет теперь. Даже если я встану, на службу уже вернуться, скорее всего, не смогу. Честное слово, Таня-ханым, мне не очень хочется обо всем этом говорить. Я как раз стараюсь не думать… – Ну хорошо, хорошо, только не волнуйтесь, – успокоила она. И на него будто снова повеяло прохладой, свежим ветром, напоенным дыханием горной лаванды. Взвившееся внутри раздражение улеглось, темные навязчивые мысли отступили. Таня пододвинула к его кровати стул, села. Приглушенный свет ночника освещал ее фигуру, придавая ей мягкие, плавные очертания. А голубые глаза в таком освещении казались еще загадочнее, еще печальнее. – Я родилась в России, в крошечном подмосковном городке Икше, о котором вы наверняка даже не слышали, – начала она. – Родителей я плохо помню, отец погиб, когда я была совсем маленькой, а мама… Словом, я знаю только, что однажды у меня была семья. Единственный раз за всю мою жизнь.