— Да, совершенно верно. Мы с женой и наш крайне строптивый сын. Но пробыли мы недолго, максимум полчаса. К нам должна была приехать сестра Хелены с семьей, отпраздновать сочельник, так что надо было поскорее вернуться. Но именно я настоял все-таки заехать и поздравить. Вы же понимаете — Рождество есть Рождество, а родня как-никак родня. Карен бросает взгляд в записную книжку с именами и стрелками. — Ваша бабушка по отцу была сестрой матери Фредрика и Гертруд, если я правильно поняла. Вы дружили с Фредриком? Уильям качает головой. — Не особенно. После развода родителей сестра и я вместе с матерью уехали в Англию. Мама родом оттуда, так что это было вполне естественно. Но родня с папиной стороны глубоко укоренена тут, на острове. Отец второй моей бабушки владел угольными разработками, и моему отцу выпала неблагодарная задача держать за все ответ. Он остался здесь, чтобы спасти то, что осталось от угледобычи, когда дела покатились под гору, только это было как бы искусственное дыхание, да вы наверняка знаете. Мы с сестрой приезжали сюда на каникулах, навещали его, и позже я бывал здесь во время отпуска, но только теперь вернулся окончательно. И отвечая на ваш вопрос, скажу: нет, я знал Фредрика не очень хорошо. — Ладно. Однако вернемся к сочельнику. Вы ничего необычного во Фредрике не заметили? Может, он выглядел озабоченным или встревоженным? Взгляд Уильяма Трюсте устремляется за окно, будто он роется в памяти. — Нет, — медленно произносит он. — Пожалуй, нет. Или… хотя нет, это так, пустяки. — Позвольте нам решать. О чем вы подумали? — Мне показалось, что прямо перед нашим появлением Фредрик и Габриель ссорились. Не то чтобы я что-то слышал, но, когда мы пришли, настрой был слегка подавленный. Мы с Хеленой говорили об этом в машине, по дороге домой. — Стало быть, вы не имеете представления, из-за чего возникла ссора? — Ни малейшего. Просто мне так показалось. Карен вздыхает. Придется еще раз поговорить с Гертруд и с Габриелем. — Габриель работает здесь, на винокурне, так? — Совершенно верно. Бутилирование и отгрузка. Но если хотите узнать подробнее, как он справляется, вам надо спросить у Йенса Грота. С тех пор как я отошел от производства, это его епархия. Думаю, он и сегодня здесь, наверно, сидит на складе. У него там контора. — А какова же ваша роль здесь? — Я отвечаю за качество, скажем так. Уильям Трюсте откидывается на спинку кресла и подробно, с увлечением рассказывает: он решает, как хранить те или иные бочки, следит за годами закладки, определяет, что предстоит купажировать, а что нет, и, наконец, решает, пора ли разливать виски по бутылкам и когда именно. — Кроме того, я занимаюсь маркетингом продукции Гротов на отраслевом уровне. Маркетингом на клиентском уровне и чистой продажей занимаются Бьёрн и Йенс. Бьёрн Грот, — уточняет Трюсте. — Все принадлежит ему и его детям, Йенсу и Мадлен. Это семейная фирма. — Хорошо, — устало говорит Карен, когда Уильям Трюсте наконец умолкает. — Тогда последний вопрос. Можете рассказать, где вы находились утром в первый день Рождества с половины восьмого до половины девятого? Проходит несколько секунд, прежде чем до Уильяма Трюсте доходит смысл вопроса. — Где я находился? Вы серьезно? — Боюсь, что да. Впрочем, этот вопрос мы будем задавать всем, с кем беседуем. Хотя бы затем, чтобы исключить их из числа подозреваемых. Если все-таки окажется, что смерть Фредрика — результат преступления. Уильям Трюсте по-прежнему сомневается. — Что ж, пожалуй, мне повезло. Обычно я бы спал, но как раз тем утром был в Люсвике. Карен поднимает брови, как бы подавая Трюсте сигнал продолжать. — Раньше я был не вполне искренен. Одна из причин, побудивших нас с Хеленой вернуться на Ноорё, заключалась в том, что у нашего сына Альвина возникли проблемы с наркотиками. Последние годы в Шотландии мы жили в Глазго, а там этого добра море разливанное. Очень уж далеко дело не зашло, но мы понимали, что необходимо принять экстренные меры. И когда открылась вакансия у Гротов, мы решились. — Каким же образом это связано с первым днем Рождества? — Дело в том, что мы обещали Альвину оплатить права и автомобиль, при условии, что он пойдет работать и будет управляться сам. Заставить его учиться оказалось невозможно, по крайней мере сейчас. Он работает в Люсвике, в интернате для стариков. Просто помощником, помогает убирать и проветривать помещения, а если надо, дежурит. В общем, в семь утра в первый день Рождества он должен был явиться на работу, а поскольку автобусы по праздникам не ходят, я обещал подвезти его. Вернее, дать ему под моим присмотром потренироваться в вождении. Спросите у него самого. — Он должен был приехать к семи, говорите? А чем вы занимались, когда отвезли его? — Навестил отца. У него альцгеймер, и живет он в интернате, так что я решил заодно проведать его, хотя он даже толком не понимает, какой день на дворе. И если вы не скажете персоналу, могу сообщить, что угостил его глоточком. Несколько секунд Карен размышляет о печальной судьбе Ивара Трюсте. Внук старого угольного барона, но определенно без его власти и влияния. Островитяне и СМИ резко критиковали его за то, что он не сумел уберечь разработки, кормившие местное население, от неизбежной гибели. Жена бросила его, увезла детей с собой за границу; когда же сын вернулся, Ивар был уже в глубоком маразме и не мог этого осознать. — Мы, конечно, пытались временами брать отца домой, — продолжает Уильям Трюсте, — но с ним теперь так худо, что от перемены обстановки ему больше вреда, чем пользы. Однако ж он мой отец, вот я и подумал, что на Рождество ему не помешают хвостик селедки и рюмочка спиртного. — Селедка и водка в семь утра? Карен тотчас жалеет об этом замечании. В какой мере селедка и рюмочка к завтраку тут по-прежнему в порядке вещей, сказать трудно, но у старших поколений был такой обычай, вспоминает она и прямо воочию видит бутылку водки, стоящую рядом с молочником на столе с завтраком в кухне у тетки. “Только для взрослых мужчин”, — сказала Ингеборг, хлопнув кузена Финна по радостно протянутой руке. — Да, старинные традиции насчет завтрака понять трудновато, — улыбается Уильям Трюсте, — но что было, то было, и мне казалось, папе никак не повредит воспоминание о прошлом. Вдобавок к моему приходу он уже несколько часов был на ногах. И когда я ушел, тоже не спал, если хотите знать. Правда, спросить у него, ясное дело, не спросишь, он и меня большей частью уже не узнает. — Кто-нибудь из персонала вас видел? — вставляет Турстейн Бюле. — Вряд ли. Я, конечно, вошел вместе с Альвином, но потом мы расстались. Он работает наверху, в отделении, где больные, но в том же подъезде. Может, кто меня и видел, но я особо на глаза не лез. Персонал вряд ли бы одобрил спиртное, пусть даже маленькую рюмочку. — И долго вы там пробыли? — спрашивает Карен и помечает, что у Уильяма Трюсте, похоже, нет мотива желать смерти дальнему родственнику, однако и алиби у него тоже нет. — Около часу, наверно. Во всяком случае, когда я садился в машину, было уже восемь. Я точно помню, потому что обещал позвонить домой Хелене, разбудить ее. Настроение у Карен падает. — Вы звонили домой из Люсвика? С мобильного? Уильям Трюсте искренне удивлен. — Да-а… — тянет он, потом до него наконец доходит. — Ну разумеется, вы можете проверить. 24 Эйлин Рамнес отвинчивает крышку круглой коробочки маскирующей крем-пудры разных оттенков. В ячейке с бледно-зеленой уже просвечивает донышко, а натуральный цвет вообще почти кончился. Наверно, надо было купить отдельные упаковки всех оттенков, но очень уж удобно, когда они под одной крышкой. Особенно когда синяки на разных этапах. Не забыть бы купить новую коробку, пока эта совсем не кончилась, думает она, наклоняясь к зеркалу. Следы пальцев на шее уже почти не видны, а вот синяк на щеке упорно не проходит. Вроде как даже сдвинулся и создает впечатление, будто правая скула выше левой. Она смотрит на цветовую палитру в коробке, обдумывает, какой выбрать оттенок, одновременно пытаясь игнорировать стук пульса в ушах. Пожалуй, поверх синяка подойдет светло-розовый, а чтобы скрыть красную трещину на губе — немножко зеленого. Или наоборот? Сосредоточься. Ты же знаешь. От внезапной усталости руки тяжелеют, становятся неподъемными. На секунду мелькает мысль: раз уж встреча с Карен не состоится, послать все к чертовой матери, оставить как есть. Она ставит круглую коробку на край раковины и пустым взглядом глядит в увеличительное зеркало. Рассеянно смотрит на нечеткий калейдоскоп разных оттенков бежевого, голубого и желтого. Неужели я правда вчера разговаривала с Карен? — думает она. Сейчас это кажется совершенно нереальным. Или, по крайней мере, происходившим несколько недель назад. Помню, как она обрадовалась, услышав, что это я. Сперва удивилась, а потом… да, обрадовалась. Горло перехватывает, она сглатывает комок, и что-то внутри ее вяло размышляет, не собирается ли она заплакать или все дело в пальцах Бу, которые она до сих пор чувствует на своей шее. Господи, ну зачем она позвонила? Так нелепо. Так опасно. Ведь еще когда искала Карен в записной книжке мобильника, понимала: если я это сделаю, возврата не будет. Она не помнит, о чем они говорили. Помнит только, как ощутила разочарование пополам с облегчением, когда Карен сказала, что она на Ноорё и встретиться не сможет. Нет, вообще-то облегчение было куда больше, незачем себя обманывать. Карен продолжала говорить, и она сама, наверно, тоже что-то говорила. Пока ждала окончания разговора, рот, скорей всего, действовал на автопилоте и, вероятно, рассуждал беззаботным тоном, она ведь изрядно в этом наторела. И все время сжимала в кулаке большой палец, чтобы не забыть: надо удалить номер Карен из списка звонков до того, как Бу учинит очередную проверку. На это у нее еще хватает ума. О чем я думала? На сей раз, если бы они действительно встретились, Карен бы заставила ее все рассказать. И она, разумеется, это понимала, когда звонила, но, тем не менее, оставила предостерегающий сигнал без внимания. Почти час сидела с мобильником в руке, сомневалась, раздумывала и в конце концов уступила желанию, которое оказалось слишком сильным. Желанию услышать голос из давнего времени, из времени до. Желанию выплеснуть наружу всю мерзкую правду о поражении и поруганном достоинстве. Желанию, чтобы гнев Карен вырвался на свободу, захватил и ее, раз уж она сама больше не в силах вскормить в себе злость. Пусть бы Карен плакала ее слезами. А дальше?.. Ничего. Ни мыслей, ни плана, ни стратегии. Ни сил. Теперь уже нет. У Карен все это есть, думает она. Во всяком случае, когда речь идет не о ней самой, а о других. С собственными проблемами она справлялась куда хуже. Эта мысль на секунду дарит облегчение: она не единственная, у кого есть проблемы, их у каждого предостаточно. Реальность опять тут как тут. Нет, так нельзя. У нормальных людей так не бывает. Нормальные люди не попадают в такие обстоятельства. Карен не виновата в том, что случилось десять с лишним лет назад, но мне, кроме себя, винить некого. Карен не поймет. Будет твердить, что есть выход, решение, спасение. Будто кто-то вообще способен одержать верх над Бу Рамнесом. Эта мысль возвращает Эйлин к реальности. Она быстро смотрит на часы. Через полчаса надо браться за обед. Она наклоняется ближе к зеркалу, наметанным взглядом изучает, какие оттенки и уровни маскировки потребуются сегодня. Может, все прошло бы быстрее, не используй я столько кремов, мелькает в голове. Но тотчас же понимает, что так нельзя, дети непременно начнут задавать вопросы, по крайней мере Тюра. Или хуже того, будут смотреть на нее безмолвными, перепуганными глазами. Нет, ради них она вынуждена выкручиваться изо всех сил. Кроме того, Бу рассвирепеет, если она заставит его смотреть, как она выглядит на самом деле, без косметики. Особенно теперь, когда у него такой трудный период, сплошной стресс на работе, а вдобавок куча требований со стороны партии. Ей вовсе не хочется его провоцировать. 25